Цирк

О нём ходят легенды, слухи, и в кабаках пьяницы слагают песни. На стенах обшарпанных стен висят плакаты с ценой его головы — сумма манит нулями даже проходимцев. Профиль и анфас с листовок дурманящие харизмой, статные, — Ёнбок задерживает дыхание, срывая бумагу. Сворачивает, в карман отправляя. Цистерна с мыслями в голове ворочается со скрипом, не предвещая ничего хорошего, — за ней заходится трепетно сердце. Феликс сыпет вопросами увлеченно, выспрашивает, притворяясь дурачком, — даже кольчугу с луком оставляет в номере дешевой комнаты для полноты образа. Та делает его шире, больше, но сам Ёнбок хлёсткий, не сказать чтобы силач. Ему вздыхают в ответ, качают головой — не твой уровень, бродяга, — но под звон золотых оживляются, покупая пиво — гадкое, пресное, — и запевая свои песни. Про взгляд яростных глаз с блеском ненависти, про жуткий живой огонь, струями сползающий с чёрных ладоней, и про крылья, как бездна тёмные, прорезающиеся на лопатках. Про битвы мятежные, и сжигающий все на своём пути огонь. Рычание, сотрясающие землю. Феликса одолевает гложущее чувство, он не выдерживает и части россказней, бросается за украшенным заговорённой интарсией луком, стрелами заточенными у кузнеца, кольчугой. Перетягивает волосы на затылке, полный тревоги. И выходит за пределы деревушки ещё до заката. Замок располагается за два дня от селения, через речушку, лес и поле, — и Феликс все три дня тише воды ниже травы; питается хлебом и собранными грибами-сыроежками. В груди у него бунтует, стягивается, — волки с опушки подпевают в тон стонущей, не на месте находящейся душе. Он почти не спит, терзаемый сомнениями, всматривается в луну ночами. Трава, мокрая от росы, бодрит, и рассветы он встречает без зевоты. К массивным дверям Феликс подходит с дрожью, без снаряжения, оставленного подле склона. Стучится в дверь, тяжко сглатывая. Увитая шпалерным плющом стена, даже будучи омытой дождями и ливнями, чёрная, неприветливая. Секунды отсчитываются нарочито медленно. В одно мгновение слышится оглушающий звон колокола с самой верхушки, и морально изничтоженный, совершенно истощённый, Феликс лишь поднимает взгляд в голубое небо, не готовый бежать и спасаться. Рык дракона, взмывающего в воздух, заставляет пошатнуться, — чёрная кожа, алые глаза. Лапами тот хватается за выступы на черепичной крыши, и разом бросается к земле. Ёнбок уверен: он ошибся, но надежда теплится тоненько в груди, когда огонь не сжигает его заживо. Ноздри существа раздуваются тягостно, и горячий воздух шпарит бледные щёки. Феликс закрывает глаза, с колющими слезами под веками. А потом, коротким движением, его притягивает к себе рука, — черная от сажи, она мажет по голым плечам, пачкая, и тело, к которому его прижимают, до боли знакомое. Трепетно горячее, как лава и солнце. Хёнджин зарывается носом в его волосы, кусает щёки, как делал всегда, мажет размашисто языком за ушами и под линией челюсти, руками проходится жадно по рёбрам, талии, тянет ближе за бедра. Урчит утробно. Ёнбок от нервозности хихикает со слезами в уголках глаз, — Хёнджин слизывает их мгновенно, изучая алым зрачком лицо, не отрываясь. Целует в губы остервенело, отчаянно комкает в руках волосы, сладостно выдыхает, стоит Феликсу приоткрыть рот. Младший кидается на него с безумием, захлёбывается дыханием. Хёнджин отстраняется неохотно, по щекам ведет ладонями, не до конца верит, и колит появляющимися искорками веселья в глазах. — Нашёл! Нашёл! И вновь целует.