«Германия, Берлин, округ Митте, Гестапо, отдел IV E 1, кабинет группенфюрера» 18 ноября 1939 года, 23:15 ночи
Эта непростая дата предзнаменовала ему когда-то великое будущее. И вот она вновь переступила порог Германии, лениво сменяя золото осени на ускользающий мокрый хвост октября из опавших безжизненных листьев под влагой цепкой колючей измороси. Скрипучие крыши Берлина ещё не успели встретиться с зимним покрывалом, но нескончаемые мокрые снежинки стремительно скользили ручьём по терракотовым черепицам, наполняя дороги серыми лужами. В мокром металле проезжающих машин отражались бегущие от моросящего дождя горожане, пряча уставшие лица под размашистыми зонтиками. Прошло ровно шестнадцать лет. Казалось, погода нескончаемо плачет, вспоминая то яркое событие, что отпечаталось в памяти всех без исключения жителей страны и не только. Но лишь для нищих слабаков эта попытка переворота оказалась великим несчастьем. Уважаемый же немецкий средний класс наконец глотнул свежего воздуха. Ганс Розенберг был убеждён в этом как никто другой, наравне с Фюрером и партией. В конце концов, немецкому народу удалось одержать победу в борьбе с жадной Веймарской змеёй. Группенфюрер стоял у зеркала уже несколько минут и, встречаясь с собственным взглядом светло-карих глаз, рассуждал на эту важную для него тему: Змеёй, что предательски предпочла своему народу еврейское отродье, из-за которого Германия стыдливо проиграла Первую войну! Но даже после победы над этой чёрной грязью, некоторые арийцы предали свой народ, защищая их права и права лживого Веймарского короля! И эти предатели-защитники отвернулись от собственной крови, от многовековых великих корней! Они убивали своих братьев, подставляли своих друзей, прикрывая своё бесчестие несогласием кровавого метода прогресса! Но грубые проявления прогресса называются революциями. Когда они кончаются, можно заметить, что человечество получило хорошую встряску, но зато продвинулось вперёд [1]. — Как жаль, что Вы не согласились с этим, — невзначай выпалил Ганс, покручивая на указательном пальце свой главный трофей. Этот фамильный перстень чужого рода, из драгоценного чернёного серебра, давно стал для него знаком самой главной в жизни победы, а блестящий, в идеальных гранях, раухтопаз, всякий раз напоминал о тех, кто когда-то посмел лишить его всего. Но эта ошибка стоила им жизни. К сожалению, не всем. Розенберг с иронией улыбнулся сам себе в отражение, затем выжидающе посмотрел на часы. Скоро в эту дверь войдёт отголосок из прошлого, уже взрослый, в самом расцвете сил, снова и снова напоминая ему об упущенной возможности и ошибке. Никого. Нельзя. Оставлять. В живых. Как он мог упустить столь жалкий выводок врага? Почему не смог его найти и уничтожить ещё «в зародыше»? Но ведь совершить такое было весьма трудно, находясь в бегах под крылом чужой страны после той неудачной попытки революции! И это было его единственным оправданием. В остальном же Ганс Розенберг начинал себя искренне ненавидеть. Сейчас его враг успешно нарастил когти и готов впустить их ему в глотку, а мог давно кормить червей своими останками под толщей бранденбургской земли, которая принадлежала его лживому графскому роду. Сукин ты сын! Группенфюрер гордо поднял подбородок, поправляя висящий на худых плечах китель, облачённый множеством медалей, наград почёта за вклад в процветание германского общества и экономики Великого Рейха. Ганс мысленно готовился к своему первому шагу по уничтожению заразы, ведь если не можешь победить врага силой, ты обязательно победишь его умом. Моральное уничтожение сродни победе на войне, а превыше всего — тактика его исполнения. Сегодня я заставлю тебя вспомнить то, о чём ты так упорно старался позабыть. Тем временем Габриэль внимательно смотрел в окно коридора сквозь падающую на землю изморось. Ни одного лишнего движения. Дымка перед глазами сделала взгляд мутным. Именно так может смотреть человек, прошедший больше, чем смерть, и ставший её воплощением. Боль жестоко царапала душу, вгрызаясь в грудную клетку, оставляя гореть свежие ссадины, которые полковник совсем недавно пообещал сделать рубцами. День, разделивший его жизнь на «до» и «после», день, поменявший исход всех шестнадцати лет. Порой самые страшные призраки из прошлого не сравнятся с теми, что можно увидеть наяву. В голове крутилась лишь одна мысль. Месяц назад убийство Вернера Эггера потрясло всю Германию, но никто не вспомнил трагично погибшего мальчика, на чью девственность покусилась эта тварь. Хотя нет, о нём помнили. А точнее помнил Он. Умирающее дрожащее тело, остекленевший под маской ужаса взгляд, и полная беспомощность происходящего. Эта картина не выходила из головы штандартенфюрера уже месяц, и чем больше Габриэль оставался наедине, тем сильнее ему хотелось закончить начатое. Поток воспоминаний вспыхнул перед глазами, а увесистый ком встал поперёк горла. Это всего лишь затянувшийся сон, и через несколько минут он испарится, грянет обратно в пучину прошлого. Глаза заслезились от едкого сигаретного дыма, исходившего от не дотушенного окурка. Так не может больше продолжаться. Он не получит того, чего добивается. Сейчас, когда его ноги стоят напротив двери кабинета самого ненавистного ему человека, Габриэль знал точно, что не даст ему сломать себя. Сердце беспорядочно клокотало, отдаваясь в висках звонкими ударами. Рука с многочисленными вложенными в неё папками покрепче ухватилась за ручку злосчастного кабинета. Кто бы мог подумать, что судьба снова сведёт их вместе. Пора снова столкнуться с кошмаром из детских воспоминаний лицом к лицу, что он делает изо дня в день. Толкнув дверь кабинета, Габриэль вошёл внутрь, вскидывая руку в нацистском приветствии. Давай же, посмотри на меня. — Хайль Гитлер! Всё те же заплывшие янтарным оттенком глаза без единого моргания смотрят на него, будто стараются пробурить в нём дыру. Взгляд, от которого становится неуютно, от которого хочешь сбежать. Старые, тонкие губы скривились в ледяной ухмылке, а костяшки пальцев сжали деревянную трость. Знакомые жесты, знакомое полное презрения лицо. Ничего не изменилось. И не изменится. Чёртов ублюдок! — Рейн… — холодно произнёс группенфюрер, убирая кольцо во внутренний карман кителя. — Думаю, будет уместнее называть вас именно так, — старик сделал несколько шагов навстречу оппоненту, нарочито цокнув каблуками лакированных туфель. — Как говорится, неплохой вечерок, чтобы поговорить по душам, да? — Предпочитаю, Гросс, — сухо отрезал Габриэль и прочистил горло. Он обошёл группенфюрера, но тут же останавился на последних словах. — Смотря, о чём говорят эти души. Вот ваша говорит с вами? Морщинистые веки Розенберга сузили и без того маленькие глаза, одарив полковника откровенно насмешливым взглядом. Он явно чувствовал себя победителем, ещё даже не успев вступить в игру Габриэля. — Я тут придумал, как избавиться от вашей гиперактивности. Домой вы сегодня не спешите, потому что вас ждёт кое-что лучше, чем дешёвое вино и бордельные шлюхи, — группенфюрер обошёл рабочий стол, толкая тростью стопку новых документов. Удушающая, незнакомая опасность исходила от самого Ганса Розенберга. Габриэль взял с края стола ровные листы бумаг. Какого чёрта его сварливый шеф ещё не покинул Гестапо? Буравящие два стеклянных янтарных камня смотрели точно на него, сканируя каждую эмоцию. Ему не показалось? Габриэль настороженно присмотрелся к маленькой деревянной коробке, из которой выглядывали разноцветные украшения для волос — заколки, аккуратные бантики и ленты. Да, полковник явно недооценивал пристрастие начальника, любящего женские штучки. — Рабочий день для многих закончился два часа назад, герр Розенберг, — выпалил Габриэль, тут же заключив самообладание в прочном замке, не позволяя сорваться сейчас. Слишком рано. — По крайней мере, моя личная жизнь всё же есть, — добавил он, ухмыльнувшись старику. — Неужели правила протокола стали для вас важнее лишних пары тысяч рейхсмарок? — поинтересовался группенфюрер. — Подумайте о тратах на личную жизнь, Рейн, иначе она совсем ускользнёт из-под вас в один прекрасный момент. Полковник вновь схватил папки с документами, просматривая бесконечные листы, рассчитывая, сколько времени ему придётся просидеть за ними. Сонные глаза сделали картину размытой, а буквы и цифры начали плавать по бумаге, как по кофейной гуще. — Нет, пара тысяч рейхсмарок определённо не будет лишней… Давление закололо в висках. Он подчинился, оставляя речь без продолжения, ощущая омерзительность своего положения, а проницательный взгляд Розенберга в одночасье сосредоточился на лице полковника: — Вам платят за ваши умения и навыки, разве нет? И разве не вы последние шесть лет так рвались выделиться из толпы тех, кто уходил с работы по звоночку? Выполняйте. Я не намерен с вами сюсюкаться. — Я выполню работу в срок, можете не сомневаться, — произнёс Габриэль, разворачиваясь в сторону двери. — Только смотрите, чтобы в один неподходящий для этого момент, ваше кресло не занял тот, кто работает сверхурочно и остаётся до самого утра. Хлопок двери кабинета. Полковник слабо держал сигарету в дрожащих пальцах. Сил не оставалось ни на что, веки закрывались, а тело больше не хотело слушаться мужчину. Несколько стаканов виски стояли поодаль, и даже они не смогли бы вывести его из сумрака работы. Фамилии, имена, цифры уже больше не имели значения. Он, как машина, единый механизм, ставил подписи, изредка останавливая своё внимание на самых интересных из них. Мысли покидали сознание штандартенфюрера и так же пролетали, неспешно и плавно растягиваясь в голове. Боль сближает, но не делает сильнее. Не сразу встав с кресла, Габриэль собрал готовые документы, подходя к зеркалу. Измученное рутиной лицо, губы расплываются в улыбке, заставляя смеяться, словно глупец. Хотя бы наедине, пока никто не видит. Рука открывает дверь кабинета, и Габриэль выходит в коридор, плотно запирая её за собой. Такой сюжет заслуживает больших экранов и красивых художественных изложений на страницах книг, но это — его жизнь. Пальцы стучат, словно по привычке, в соседний кабинет, а затем открывают его. Когда он стал заходить со стуком? — Я выполнил вашу работу, — брошенные папки на стол. Группенфюрер странным образом не среагировал на голос полковника. Он спокойно стоял лицом к окну, скрепив руки за спиной. Янтарного оттенка глаза смотрели на осенний хмурый Берлин. Серые улицы гордо тянулись вдоль замерзающей реки, мосты лениво нависали между кварталами, а валивший хлопьями снег поблескивал в нескончаемой дождливой измороси и свете старых тусклых фонарей. Вся эта картина удивительным образом напомнила Розенбергу о том самом дне, дне его окончательной победы над жалкой семейкой графов, что долгое время стояла у него и его семьи поперёк горла. В тот день была такая же погода. На губах расплылась искажённая улыбка, плечи дрогнули от нахлынувших воспоминаний, и он обернулся к полковнику с уверенным взглядом, опираясь на трость из тёмного дерева, украшенную драгоценными камнями. — Какая чудесная погода, не правда ли? — сказал старик, хромая к шкафу, в стеклянных дверцах которого красовались на удивление редкие бутылки раритетного алкоголя. — Осень всегда приносит с собой кучу воспоминаний. Каждая клетка тела содрогнулась от ненависти. Кривая тень Розенберга в тусклом свете ламп бросилась на паркет бесформенным полотном с заострённым носом и костлявыми паучьими пальцами. Он здесь, перед ним, и ему можно отомстить. Внутренний девиз — без права на ошибку. Комок поперёк горла затруднил дыхание, но страшнее удавки, плотно затянутой на шее, может быть только пустота. Удушающая до тесноты пустота. Габриэль выглянул в окно. Крупные капли стекали по стеклу, оседая на застывший в уголках снег. Холодные руки отца, едва их накрыло полотно снега, на них всё так же отчётливо можно увидеть дождевые слёзы. Стремительно рушащие годами возведённые мосты. Сорванная крышка гроба с эпитафией «Сознание». Распластанное тело матери на сырой земле. Бездыханная, с простреленным лицом, которая не придёт утешить его, не сможет защитить. Как больше никогда не сможет помочь мальчику, чья душа навеки соединилась с пианистом. — Никаких воспоминаний, герр группенфюрер, — нескончаемый поток прошлого, заключённый в крепкие тиски. Дата, что навсегда изменила ход жизни его и младшего брата, к ночи будет метель, а свежие белые цветы опустятся на могилы родителей. — Если не считать моих достижений по службе Фюреру и Рейху. Худая рука Розенберга неспешно и потрясываясь, открыла стеклянные дверцы шкафа и достала с нижней полки коллекционное вино. Он слушал полковника так же неспешно, какими были и его движения, но чувство омерзения снова неприятно задело, да так, что во рту до самого нёба поднялись слюни, и на язык опустился неприятный кислый привкус. Группенфюрер с трудом сглотнул и подошёл к столу, аккуратно ставя на столешницу вино и два бокала из нижнего шкафчика. — Сицилийская жемчужина... — равнодушно произнёс Ганс и кивнул на тёмную бутылку. — Не откроете? Как видите, здоровье в последнее время подкосило, что не может вас не радовать, и я не в состоянии сделать даже это. Ощущая мнимые нотки беспокойства, Габриэль схватил тёмно-зелёную бутылку. Ловким движением сорвал бумагу с горлышка и открыл плотную пробку, вылетевшую с фирменным хлопком. Кроваво-красный напиток заструился в бокалы, — сухое, многолетней выдержки, отдающее неповторимым ароматом итальянских виноградников. Полковник знал, о чём говорит, а ещё он точно знал, что нельзя ставить точку в их трапезе. — А я вижу, что вы настоящий гурман, раз позволяете держать при себе вино, которое стоит половину моей трёхмесячной зарплаты, — произнёс он, залпом осушая напиток, давая расслабиться себе хоть на мгновение, впрыскивая яд в вены. Группенфюрер осушил бокал и облизнул губы, наслаждаясь теплотой красного вина в лёгких, за тем он на миг опустил веки, улыбаясь собственным словам: — Видно, всё же есть между нами что-то общее. К примеру, любовь к итальянским изыскам, — открыл глаза, уверенно разливая вторую порцию по бокалам. Габриэль отвёл взгляд в сторону. На этот раз слова Розенберга не вызвали привычную боль в груди, а лишь освежили воспоминания недавней встречи. Алое, покрытое в белый горошек платьице, аккуратные туфельки на шнуровке, заплетённые в косы волосы. Он обязательно встретится с ней ещё раз. Ради взгляда, ради её голоса, произносящего немецкие слова с поразительной, тёплой лаской, ради её «Dummkopf!» [2]. — Скажем так, я имею почти всё, что стоит вашей трёхмесячной зарплаты, — уверенно заявил старик, заглядывая в глаза полковника, подняв бокал к носу и наслаждаясь винным ароматом, нотками лесного ореха в виноградной лозе. — Одно вы точно не сможете получить, Ганс, — на губах растянулось подобие улыбки, в глазах жуткий блеск, в горло поступила новая порция изысканного алкоголя, — И все же, к чему сегодняшняя дегустация? — Знаете, любопытство не порок, а большое свинство. По крайней мере, так говорят. Но вот незадача, к сожалению, вы единственный в данный момент, кто может составить мне компанию, ведь сейчас кроме нас и охраны в этом здании никого нет, а вы более приятный собеседник, чем безграмотные охранники, к тому же у меня кое-что для вас есть. — На губах Розенберга расцвела зловещая улыбка. Мужчина прошёл к соседнему шкафу, доставая с самой нижней полки потрёпанную коричневую папку. — Но не будем спешить. Сначала поговорим о нашем общем прошлом, — он вернулся к столу, кидая старую потрёпанную папку на стол поверх бумаг, которые принёс полковник. — Любопытным образом распорядилась судьба, не так ли? — опустился в рабочее кресло. — Как будто вчера ты стоял передо мной на коленях, моля о пощаде, и вот теперь добился таких успехов, — взгляд оценивающе прошёлся вдоль полковника с ног до головы, — А ведь это не жизнь так распорядилась, как ты мог думать, это я дал тебе такой шанс. Но нет, Рейн решил вернуться, и я знаю, почему ты появился в Берлине семь лет назад. Тебе не обмануть меня. Ты жаждешь мести. За них… — глаза опустились на папку и снова посмотрели в лицо оппонента. — Это была твоя ошибка. Габриэля будто схватили и приставили к стенке, упирая дуло пистолета ко лбу. Однако судьбе рано говорить «прощай». Пусть неконтролируемая дрожь бежит по телу, но он привык к ней, а значит и властен. Отомстить за всё, заставить его выть, скулить и захлёбываться собственной кровью, пока прогнившее сердце не разорвётся от ужаса. В чёртовом Гестапо, на глазах у всех. — Вы глубоко ошибаетесь, герр Розенберг, ведь я уже вёл с вами беседу по этому поводу, — его жизнь снова заходила по острой грани. — Я не выезжал за пределы Германии, кроме отпуска в Австрии на склонах гор. Билет 0345908, бизнес-класс у окна, вилла «У озера Факер-Зе», можете проверить все данные у пограничных служб. Габриэль схватился за полный бокал, сверля почерневшими глазами лицо Розенберга, и отпил итальянскую сладость наполовину. Полковник знал, что они оба играют в общую игру, и как жаль, что друг против друга. — В стенах Гестапо! — вдруг воскликнул он, ставя бокал на стол. — Если вы думаете, что всё знаете и всё слышите, в чём нет сомнений, то я спешу разочаровать вас и ваше любопытство и доложить, что мне нечего скрывать от вас, как и от Мюллера [3], так и от Гитлера, — рука легла на папку, а сам штандартенфюрер наклонился прямо к лицу Розенберга, голос перешёл на уверенный шёпот. — И если понадобятся доказательства, то будьте уверены, мне есть что сказать и чем заткнуть ваш лживый рот. Моё прошлое касается только меня. Только меня и никого больше, и наберитесь смелости, герр группенфюрер, прежде, чем говорить ваши теории мне в лицо. Настоящий немец верит только фактам. Сгорбленная спина неспешно опустилась на спинку рабочего кресла и, нервно постукивая кончиками пальцев по тонкому стеклу винного бокала, Розенберг до боли в челюсти стиснул зубы. Горькое осознание отсутствия весомых доказательств разливалось по венам не хуже раритетного вина, заставляя проглотить наглое заявление молодого выскочки. Знания о лживости Гросса, на самом деле являющимся графом Рейном, предателем партии, дразнили до дрожи в поджилках, но как воспользоваться ими против врага без доказательств — он пока не знал, от чего оказался заложником в клетке полковника. И если сейчас он не мог подвести врага к грани судов и смертной казни за измену Рейху, то раздавить его морально и эмоционально мог как никогда. Ведь то, что хранилось у Ганса долгие годы в папке, могло «убить» полковника, давно потерявшего родителей. — Вы мастер речей, это уж точно, — громким и стойким голосом начал группенфюрер. — Но вот что я хочу вам сказать... Сказочник из вас куда лучше. Про Альпы и лыжи расскажете тогда, когда я найду доказательства и отправлю вас на расстрел. Более того, с удовольствием лично поучаствую в вашей казни, — тонкие губы дрогнули в змеиной усмешке, он залпом допил вторую порцию вина. Каждый глоток воздуха давался Габриэлю с тяжёлым вдохом, будто его лёгкие были доверху залиты водой. Холод и опаляющий огонь одновременно вошли в схватку, то бросая мужчину в колкий до мурашек пот, то заставляя плавиться от нестерпимой жары в теле. Он знает, он давно догадался. — Да будет вам известно: пока вы были никчёмным сопляком, я был всё таким же уважаемым нацистом, коим являюсь сейчас, и у меня всегда были связи, о которых вам даже знать не положено! В моём подчинении находятся такие люди, которые могли вас достать из-под земли, но вот не задача! — брови группенфюрера приподнялись вверх, а руки развелись в стороны в наигранном удивлении. — Вас не обнаружили не то что на территории Германии, но и на территориях, принадлежащих Германии! А всё потому, что ваши следы были обнаружены на территории Советов! Но вы же любитель лазить по горам? — откровенно усмехнулся в лицо полковника. — Только вот по каким? — взгляд опустился на папку, предвкушая продолжение. — У вас нет доказательств, что я находился на территории Советского Союза. С таким, как вы, могу рассуждать только тогда, когда на вашем рабочем столе будут лежать бумаги, лично подписанные Гиммлером и заверенные судом, — уголки губ мужчины приподнялись в ухмылке, залпом допитое вино, затем вновь наполненный бокал. — И лишь только тогда вы сможете надеяться на мою скорую кончину. А пока всего этого нет, я, пожалуй, продолжу пить своё вино. — Предлагаю оставить эту тему разговора на потом, ведь я вас позвал для особого случая, чтобы отдать вам кое-что... — рука уверенно скрылась в папке, доставая содержимое. Розенберг с ухмылкой швырнул его на стол. По столешнице в ту же секунду разлетелись многочисленные старые снимки семьи Рейн, документы отца, матери и несколько конвертов с письмами, что любил писать отец маме. Вся эта давно потерянная драгоценность, что хранил долгие годы Розенберг, была в засохших и потемневших дочерна пятнах крови. Той самой родной крови, снова и снова возвращая молодого полковника на то самое место гибели родителей. В тот самый год, в тот самый момент. На миг его сознание, мысли и чувства будто отключились, перестали существовать. В ушах зазвенела мёртвая тишина. Пронзительный женский вопль ворвался в голову, а мужские оклики отдавались эхом на долгие годы, превращая жизнь полковника в Ад. Безумный, почти истеричный, пробирающий до костей смех отозвался волной мурашек. Он помнит всё, что случилось той ночью так же ясно, как и сам группенфюрер. Память вернула его на ту же площадь, где он покорно сидел на коленях, с поднятым к небу лицом, ожидая, как пистолет выпустит последнюю для него и брата пулю. Весь больной мир вокруг него исчезнет и больше не сможет причинить боль. Никогда. — Как… как вы их нашли? — тихий голос прошёлся по стенам кабинета, нога сделала шаг назад. Пальцы провели по фотографиям, позволяя осесть на коже чёрной пыли. — Какая прелесть, не правда ли? Наверняка, ты надеялся, что найдёшь хоть что-то? Твои воспоминания — всё, что осталось у тебя от родителей. Но потеря семьи не самое больное, — хрипящий голос стал тише, будто бы он не хотел, чтобы даже стены слышали его речь. — Самое больное — это иметь при себе материальные воспоминания, поэтому я отдаю их тебе. Бледные глаза замерли на радостных лицах убитых родителей, Габриэль с трудом проглотил ком в горле. Он не покажет ублюдку и толику слабости, он заставит его бояться, бояться до параноидальных кошмаров, заставит его обливаться кровью и задыхаться от нескончаемой боли. — Наверняка всё это время ты думал, что ты всё сгорело в пожаре, но перед этим я, конечно же, решил оставить себе кое-что на память, но… — рука группенфюрера неторопливо скрылась во внутреннем кармане кителя. — Это не эти жалкие бумажки. Это то, что я тебе не верну, — в тусклом свете настенных ламп блеснул драгоценный камень серебряного кольца. — Фамильный перстень графов Рейн, — с удовольствием произнёс Розенберг, разглядывая реликвию, а затем демонстративно надевая на палец. Гнида… Как же ему хотелось стереть это самодовольное выражение лица. Просто один единственный образ, который он узнает из тысячи, потеряет и вновь найдёт. Обведя фотографии пристальным взглядом, голос внутри Габриэля на удивление молчал. В голове мужчины звенела тишина и спокойствие, будто то, что он увидел, даже не имело никакого значения. К счастью, Габриэль всегда умел прекрасно лгать и гениально играть нужную роль. На протяжении пятнадцати лет полковник искусно облачал все свои чувства и мысли в красивое и опасное слово «месть». — Этот перстень передавался из поколения в поколение по мужской линии, не так ли? — группенфюрер склонил голову на бок, дразня полковника кольцом. — Я слышал, что твой отец решил нарушить традицию, отдав перстень твоей мамаше. По-моему, она не была достойна такой красоты, — уверенно заявил Ганс, разглядывая драгоценность. — Как же это низко, доверить бабе семейную ценность. Ты не переживай, может быть, когда-то оно вернётся к тебе, если заслужишь, а пока я бы хотел, чтобы ты наблюдал его у меня, ведь это мой личный трофей, как знак победы. Габриэль выдержал дрожащую паузу предвкушения. Спиртное успело разбушевать внутренних демонов, нагло своровав контроль. Теперь его черёд раскрыть один из козырей. — А заслужили ли вы носить его на вашем пальце? Я бы посоветовал вам бояться, ведь вы даже не знаете, чему я посвятил всю свою жизнь, — губы пригубили новую порцию вина, в глазах сверкнул безумный блеск. — Но как вы сказали: не будем торопиться? Знаете, я полностью поддерживаю ваше предложение! К чему спешка, когда все доказательства уже на руках, правда? Это моя личная победа над вами, ведь в любой момент, даже сейчас, они могут оказаться на столе Мюллера. Обойдя письменный столь медленным шагом, мужчина остановился перед лицом Розенберга, выдёргивая резиновые шнуры из радио: — Вы знаете, о чём я сейчас говорю, и сейчас боитесь, что скажу вам это в лицо. Не спуская глаз с Ганса Розенберга, мужчина тихо продолжил: — Британская разведка, Черчилль, помощь вашей семье, Российской империи… Мне продолжать или остановимся на прочитанном? Широкая улыбка поразила лицо полковника, он наслаждался этим моментом, теша свой больной разум. Зверя схватили за живое. — Страшно? — спросил полковник, потягивая алый напиток. — Свои сказки про верного служителя Фюрера оставьте в подвале жидовским крысам, хотя они застрелятся от ваших историй раньше, чем вы сделаете это за них, — цепкий взгляд наконец-то упал в бокал, смотря сквозь красную субстанцию. — Очень хорошее вино, прямо хочется ещё. Животный оскал поник на побледневшем лице. Волна леденящего душу холода прошлась по спине, заставляя волосы на загривке встать дыбом, а худое тело Розенберга словно парализовало, едва янтарные глаза замерли на серой папке с грифом орла. Всего лишь никчёмное мгновение напряжённой тишины, и рука Ганса Розенберга резко взлетела в воздух, крепко держа деревянную трость, которая врезалась в крепкое плечо молодого полковника. — Ах ты, негодяй! — взревел группенфюрер, лихорадочно поднимаясь с рабочего кресла. — Никто не поверит твоей клевете! Этим жалким подделкам! — махнул рукой в сторону серой папки. — Правда? — брови полковника наигранно взлетели вверх. — Я уже много лет служу во славу нашего государства! — воскликнул Ганс, но невыносимое давление пошатнуло и ударило в голову; потеряв равновесие, старик приземлился в кресло, трясясь, словно от лихорадки. Прерывисто хватая ртом воздух, он быстро достал упаковку таблеток из ящика стола и сунул себе несколько пилюль, тщательно рассасывая их. — Ровно так же, как и я, — спокойно подытожил Габриэль, склонив голову на бок. Розенберг опрокинул голову на спинку кресла, стараясь выровнять дыхание и унять дрожь. — Я знаю тебя, Рейн, ты ведь такой же, как и я, — истерично засмеялся он. — Ты не сможешь вот так просто меня убрать, потому что жаждешь сделать это более изощрённым способом, ведь не зря в Гестапо тебе дали эту кличку, Азазель... Так что не пытайся меня напугать! — отчаянно рявкнул группенфюрер, вынимая из внутреннего кармана кителя белый платок, поднося ткань к дрожащим губам и сплёвывая в него кровяной комок. Измученное старостью и жизнью тело с остатками неукротимой злости внутри. Именно такое описание Габриэль смог бы дать ему сейчас, но списывать его со счетов он далеко не собирался. Бросив взгляд на стопку сложенных школьных учебников, он продолжил: — Вам следует поберечь своё здоровье, герр Розенберг, чтобы хотя бы пытаться иметь дело со мной. А то рассыпитесь, как трухлявое дерево. — Мы оба желаем друг другу худшей смерти, и дешёвые фокусы, вроде стукачества верхушке, ничего не дадут! Поэтому знай, что твоя кончина наступит очень скоро, а сейчас проваливай из моего кабинета, пока я не вызвал охрану, иначе проведёшь эту ночь в компании отменных борцов, любящих выбивать дерьмо из тех, кто капает мне на мозги! — Если бы я хотел вас убить, я бы сделал это прямо сейчас, и ваша охрана ничего бы не услышала, вы бы даже не успели вскрикнуть. Оставлю я вас, пожалуй, — мужчина сложил фотографии в одну ровную стопку, сжав пальцами до самого беления костяшек, пряча во внутренний карман кителя. — Наивный щенок! Ничего ты не можешь! Болван! — Забыл самое главное! — воскликнул Габриэль. — За вас! — он вплотную приблизился к начальнику, коротко чокнувшись с его бокалом, допивая всё без остатка. Поправив слегка растрёпанные пряди под фуражкой, полковник развернулся и подошёл к двери. Не оборачиваясь, он толкнул её, выходя из кабинета со слабыми следами усталости, но прекрасно зная, как пройдёт сегодняшняя ночь. Ему незачем было смотреть в лицо Ганса Розенберга. Ведь чувство, когда кто-то сверлит дыру в спине, никогда ни с чем не спутаешь.«Германия, Берлин, округ Митте, Центральное кладбище Фридрихсфельде»
19 ноября 1939 года, 06:03 утра
Среди мраморных плит, среди плачущих ангельских статуй и бесконечных узких тропинок старого кладбища, извечная мысль кружилась в голове девочки неуслышанным вопросом. Смерть всегда приносит живым боль и тоску, но что она даёт умершим? Свободу или же забвение? Лёгкость или же страдания? Алые розы опустились на могилу, тишина средь мемориалов потревожилась протяжным вороньим гулом. Чёрная стая вскружила в небе, пролетела вдоль бесчисленных одиноких могил и опустилась на старые сухие ветви тополей. Даниэлла поправила густые локоны, спрятанные в белом платке, и прислонилась к могильной плите виском. Маленькое сердце в груди пронзилось быстрыми ударами, вновь возвращая детскую узнаваемую боль. И теперь она отказывалась отпускать, а дышать становилось сложнее. Тонкие дрожащие пальцы скользнули по лаконичной гравировке тёмно-серого мрамора, обводя каждую букву. «Франческа-Белла Росси» Даже если больно, здесь так спокойно и легко. Это место было для неё сродни семейному гнезду, в котором ощущение тревоги и опасности растворялось в теплоте давно потерянной родной души. Когда тебе больно, единственное, что остаётся — воспоминания об этой боли. Ты не можешь выбросить их из головы, как ненужный мусор. Боль приходит внезапно, мучительно сдавливает горло, не позволяя дышать. Иногда становится настолько плохо, что не хватает сил даже подняться с постели, выглянуть в окно и попросту закурить, думая о предстоящем дне. Габриэль стоял перед двумя могилами, его посещали мысли: могло быть иначе. Возможно, сейчас ему не приходилось бы скрываться от лишних глаз утром субботы и, возможно, не пришлось бы лгать самому себе, что всё в порядке. Мёртвые не всегда попадают на кладбище, они могут жить годами, не зная о собственной смерти. Белоснежные лилии падают на землю, и полковник не уверен, что они принадлежат только убитым родителям. Мама всегда любила лилии, они напоминали ей о свадьбе с человеком, который является ему отцом. Он приходил на это место раз в год, и гранитная ваза всегда была наполнена одинокими цветами, как и множество соседних могил. Старая церковь и пристройка гробовщика. Хоть кто-то ещё посещает это место… Кольцо, что должно сидеть на его пальце, теперь принадлежит убийце. Разрушенный красивый план мести, уничтоженный вместе с его родителями. Незадолго перед роковой ночью всё было именно так — спокойно, без единого домысла о том, во что обернётся тихая размеренная жизнь. Уплетая лакричные конфеты, он сидел в кресле, — особенное отцовское место, куда имел доступ только старший сын. В тот день особенно ярко светило солнце, даже плотная ткань занавесок не смогла бы скрыть палящие лучи, стелящиеся на белый паркет. — Как думаешь, о чём они говорят? — Я думаю, что мама злится. — Она не хочет его видеть. Он заходит к нам уже не первый раз и что-то требует. — Почему она не прогонит его? Зачем она перед ним улыбается? — Нет, мама не улыбается, ей страшно. Раз за разом Ганс Розенберг посещал их поместье и искал отца, который мог пропадать несколько недель на особо важной работе, о которой было не положено знать даже самому старшему и любимому сыну. Папа мог возвращаться поздно ночью, а иногда ранним утром. Он сбрасывал туфли в прихожей, шёл в уборную и сразу же скрывался в своём кабинете, куда доступ закрыт всем, кроме Анны-Лизы. Мама всегда могла заходить к папе в любое время, без стука, без обращения на вы. — Кристиан! Младший брат вскакивает с кресла и бежит к матери, обхватывая её за полы длинного платья, прячась за юбкой, словно маленький мальчик. Маменькин сыночек. Ганс Розенберг поворачивает голову прямо к нему. Взгляд был слишком тяжёл, но мальчик по имени Йозеф даже не собирался опускать глаза. Наверно благодаря этому он всё ещё остался жив. Мама крутит на указательном пальце фамильное кольцо, — нервно, будто ещё немного, и она не выдержит. — Мама! Мама! Кристиан дёргает маму за руку, прося подержать блестящее кольцо, и Анна-Лиза снимает его, отдавая младшему брату. Кольцо падает из рук, ударяясь звонким ударом о пол, подскакивая, катясь прямо к Его ногам. Пальцы уверенно забирают с пола семейную реликвию, гордо натягивая на палец, как в скором времени так же гордо это кольцо сядет на палец Розенберга. Из памяти вытягивается растерзанное тело матери, она не сможет более помешать тому, что пришло в Германию, как и вернуть кольцо, которое забрал Розенберг вместе с жизнью. Сбитое донельзя дыхание: так дышит лишь загнанный в клетку зверь. Габриэль открывает глаза, оказываясь на коленях перед могилой. Не подпуская боль к себе, ты лишь приближаешь её пик. Мужчина ловит взглядом разомкнутые губы едва знакомой ему девочки. Та самая фройляйн с развалин поместья. Она, как и он, склонилась над могилой, и может понять его боль, как никто другой. Прощение и принятие, жизнь с чистого листа — нет, этого не случится никогда. Кого же ты потеряла? От неё пахнет нежно сладким парфюмом с едва уловимыми нотками розмарина и персика. Габриэль с трепетом проводит пальцем между пухлых, мокрых от слёз губ, раскрывая их шире, словно лепестки цветка. Вторая рука скользит снизу-вверх по позвоночнику, ощупывая каждую волну, двигаясь прямиком к шее, запрокидывая голову назад. Как жаль, что он пока не может сделать ничего из того, что успел вообразить. Ей больно, а он хочет разобраться во всём, и прежде всего, кто она. Почему меня так тянет к тебе? Трава под ботинками коротко треснула, и полковник боялся спугнуть её, только бы она находилась с ним подольше. Он смотрел на неё слишком напряжённо, с нездорово блестящим взглядом, а она с невинными и полными неиспытанной любви глазами пыталась избавиться от боли. Восхитительная, не целованная, не стыдящаяся собственной красоты. Настоящая, не тронутая, и сейчас её горькие слёзы доказывают это. Как мне помочь тебе? Чем больше Габриэль вглядывался в таинственную юную незнакомку, тем сильнее и катастрофически вскипали безумные мысли. Он хотел заполучить её прямо сейчас, прямо на этой могиле, прижать к холодному камню и взять. Однако стоит чудовищу так быстро обнажать зубы? Она просто смотрела в сырую траву, а он покрывался мурашками, словно юный мальчишка. Теперь Габриэль не мог поверить, что не просто хочет её, он хочет знать её мысли, знать чувства и боль. Всё, чем наполнена душа этой маленькой итальянки. Девочка с чувственным именем Даниэлла медленно поднимается с колен, мимолётно касается пальцами собравшиеся в белые кружевные трусики складки платья, а затем как ни в чём не бывало уходит прочь, подпрыгнув на бежевых туфлях из Союза немецких девушек [4]. Как мне увидеть тебя вновь?«Германия, Берлин, округ Митте, Штайнштрассе, 15»
19 ноября 1939 года, 20:25 вечера
Полковник не мог дать ответ ни на один из вопросов. Молча сидел за рабочим столом кабинета и смотрел на дно стакана. Мужчина окончательно сошёл с ума. Болезнь забрала его с головой, вот только обнаружить её следовало раньше. Хватило всего пары секунд, чтобы мир надломился, оставив жалкое подобие того, чем он является. В нём не осталось ничего, за что можно было ухватиться, как за спасительную ветку. Пустота, холод и болезнь. Она сидела за плечами многие годы, скрывалась и выползала на поверхность в виде страхов, боли и гнева. Существует ли боль, способная заглушить эту? Ночь опустилась на Берлин чернильными красками. Лучи света от проезжающих машин отражались за спиной Габриэля. Он стал свидетелем слишком многого: боли, разврата, падения, смерти, и ничего из этого не давало и толики ответов на главный вопрос, а когда ответы сами не приходят в твою голову, их нужно вызывать. Зачем я ещё жив? Бутылка на столе, наполовину пустая, несколько шприцов и пара затушенных окурков. В этот момент перед его глазами стояли сотни человек, к убийству которых он приложил руки. Они смотрят в точности на него, обнажённые, заполонившие квартиру так, что ещё немного, и они раздавят ему рёбра. Почему ты жив? Наркотик смешивается со спиртными каплями, разгоняясь по венам с приятным горячим шлейфом. Его руки давно были по локоть в крови, и он имел право зваться Смертью. Смерть была его сестрой. Смерть жила у него между рёбер, там, где когда-то горело трепетным огнём желание спасти родителей и брата. Рука словно по наитию тянется внутрь стола, нащупывая пьяными, колеблющимися пальцами пистолет. Холод обжигает так же, как много лет назад, когда к виску приставили дуло. Ему нужно было завершить начатое ещё тогда. Однако никогда не бывает поздно совершить самосуд. Жалкий, никчёмный, разбитый. Удар кулаком по поверхности стола. Даже эта сила не способна избавить его от затянувшихся кошмаров. Назойливый рой из мыслей в голове. Габриэль грузно поднялся изо стола. Пара мгновений и стол со скоростью летит в стену, несколько стульев с грохотом ломаются надвое, листы документов окутывают полковника с головы до ног, разлетаясь перед глазами. Талантливый мир художественного вымысла, где ты играешь роль, в которой нет ни одного смысла, — убиваешь убивая, убивая убиваешься, созидаешь и разрушаешь. Бутылка из-под вина оказывается совсем рядом, но и она разбивается о пол, подставляя бок под безжалостный удар. Между пальцев хлынула кровь, она же закапала на ковёр. Стекло от разбитой бутылки рассыпалось вдребезги, отражая в каждом из осколков мертвенно-бледное лицо. Страшно, когда душа раскалывается на несколько частей, которые невозможно собрать воедино. Вскипает что-то, отдалённо напоминающее истерику. Габриэль не хотел слышать разговора «голосов», но он никуда не мог уйти от него, он не мог уйти от самого себя. Палец дрожит, скользя по спусковому крючку, во рту невыносимо сухо, а глаза неотрывно смотрят в одну точку напротив. Что ждёт его после смерти? Куда попадают те, кто притворялся ложной добродетелью? Те, кто внушили себе, что душу можно менять, как перчатки? Как избавиться от груза прошлого, с которым приходиться вести отголоски дружбы, чтобы не было беды? Он убийца и всегда им был. Жестокий, не способный на жалость, любящий и надломленный, но убийца. Тот, кто никогда не станет прежним. Никто не вправе отобрать у него титул и уж тем более заставить верить в обратное. Чтобы сказала его мамочка, узнай, в кого превратился её сын? А младший брат? Если бы его грудную клетку вскрыли, то вероятно увидели бы, как сердце расползлось на волокна мышечной ткани. Это было так давно, тогда его руки ещё не были перепачканы кровью, а в голове жили такие наивные мечты. Что же на самом деле смерть? Полковнику было, как никогда, всё равно. — Габриэль! Отчаянный вскрик проносится по комнате, его руку толкают в сторону. Да так, что мужчина не успевает откинуть оружие в сторону, выстреливая вперёд. Тишина оглушается громким эхом выстрела, всё происходящее кажется дурманом. Он не смог. Ему не позволили. Взгляд бегает по устроенному беспорядку, а рука опускается, всё ещё крепко держа пистолет. — Габриэль, прошу тебя, отдай мне его! — отрезвляющий голос врывается в сознание. Пальцы разжимают из холодной хватки вальтер, отдавая его в руки домработницы. Рыжая копна её локон защекотала ухо. Фрида отобрала оружие, осторожно положив его на книжную полку. Теперь в её светло-зелёных глазах отражался тот узнаваемый страх. Ужас, клокочущий до мурашек. Габриэль уже видел этот взгляд, но на этот раз она точно боялась не за себя. Милая, добрая Фрида. Отзывчива, умна и так прекрасна. ⠀ Ей бы выйти замуж, создать семью... Но лисице не позволено жить в стае кровожадных шакалов. Поэтому она оставалась под «опекой» молодого льва. Лучше так, чем пропасть в лагерях смерти. ⠀ — Зачем? Габриэль, зачем? — спросила Фрида. Тонкие пальцы опустились на его плечо. Полковник сполз по стене. ⠀ — Фрида, я не могу больше, не могу! Это выше моих сил! — подавив секундную слабость ответил Габриэль, закрывая лицо дрожащими ладонями. — Это невыносимо… — Ты подумал о том, что будет со мной? Ты обещал, помнишь? — снисходительная добрая улыбка, она так пыталась отвлечь. — Тебе нельзя... Тебе рано... Ты так молод... — Вся моя жизнь — одна большая ошибка. Я не должен был выжить, моя судьба рядом с братом, — мужчина прислонился головой к стене, приоткрывая красные глаза, смотря на женщину раненным львом. — Не смей так говорить, — промолвила служанка. — Тебя ждёт великое будущее! Великое, слышишь? — Мне ничего нельзя ждать от него, Фрида, — Габриэль прислонился к плечу женщины, словно рядом с ним сидела родная мать. — Не нужно, нет… Я с тобой, всегда с тобой, и я помогу. Руки женщины обхватили его голову, нежно поглаживая по волосам. — Фрида, ты не должна лишаться своей жизни, я отправлю тебя в Швейцарию, я найду любой способ, чтобы ты выжила. Только ты сделаешь это без меня. — Я не дам тебе умереть, потому что ты этого не заслуживаешь и в глубине души знаешь об этом. — Бессмысленно отрицать всё то, что я делаю ради своей миссии, ведь всё, о чём пишут в утренних газетах — я делаю осознанно. — Йозеф, твоя ноша тяжела, но каждый из нас может выбрать сторону. Ты выбрал свободу и делаешь всё для неё и ради неё, — женщина потянулась к лежащему на гостевом диване пледу, затем натянула его на крепкие плечи полковника. Иногда она могла позволить себе называть его вторым именем. — Откуда мне знать, что я поступаю правильно? — Посмотри на стену напротив, — попросила она, расплываясь в улыбке. — Не думаю, что ты ошибаешься. — С чего ты так уверена? — усталый взгляд мужчины поднялся вверх по обоям. Веки задрожали, а на губах заиграла лёгкая ироничная ухмылка, прежде чем провалиться в глубокий сон. Последнее, что он увидел: пуля, которой он собирался себя убить, красовалась во лбу Фюрера, изображённого на партийном портрете и, кажется, прошла глубоко в стену. Судьба не может сделать жертвой в своей войне и забрать в качестве искупления, в противном случае, она будет не судьбой, а последней сукой.«Германия, прусская провинция Верхняя Силезия, Административный округ Каттовиц, Крейзау, поместье Хельмута Джеймса графа фон Мольтке»
20 ноября 1939 года, 10:25 дня
Конспиративная квартира давно перестала служить диверсионной группе обычным тайным убежищем для особых собраний, и с недавних пор Германн Харпе вознамерился собирать приятелей просто, чтобы отвлечься от суеты и забыть о непростых рабочих буднях в нацистском обществе. Габриэль всегда был против частых сборищ коллег, но сейчас, когда полковника настигло непростое и тяжёлое время, он посетил поместье по совету Фриды. В конце концов, она была права, ему нужно развеяться. Друзья — это хорошо. Может, если быть откровенным перед самим собой, что давно разучился делать Габриэль, он хотел иметь в жизни тех, кому можно довериться, с кем можно посидеть и просто выпить. И сейчас Габриэль старался убирать с лица остатки прошлой ночи, потирая лоб руками. Он вслушивался в разговоры и отвлечённо думал о своём. Стоило ему немного отойти от депрессивного состояния, как мысли снова заволокло яркими красками алого платья в белый горошек на фоне развалин некогда фамильного поместья. Теперь он отчаянно пытался не думать о ней. Это ведь так просто! Юная фройляйн не сделала ничего особенного, кроме дерзкой наивной грубости, с которой хотела прогнать его со «своей» территории. Всего лишь взгляд тёмных глаз длиною в несколько секунд. Всего лишь встреча среди множества других женщин, окружавших его каждый день и просивших встречи, общения, секса и обручального кольца. Почему я вспомнил о ней именно сейчас? Чёрт побери, почему я вообще думаю о малолетней школьнице?! — Эй, Гросс, что ты думаешь о предложении Эвы? — громкий голос Германа вмиг отрезвил полковника, вернув к реальности. Харпе с ловкостью кошки метнул кинжал, блеснувший в воздухе холодной сталью и влетевший в мишень для дартса с изображением улыбающегося Геббельса. — Ну вот, продырявил доску, я надеялся просто покидать дротики! — пробубнил Клаус. — Что? Вы о чём? — Габриэль подал голос, пройдя вдоль гостиной к мини бару. — Я прослушал. — Предложение Эвы. Собрать чемоданы, купить билеты в один конец до Пуэрто-Рико и начать всё с чистого листа? Может даже снять совместно двухэтажный коттедж с видом на океан! Элегантно лежащая на диване блондинка с бокалом розового вина громко засмеялась, качая головой на слова коллеги. — Вообще-то я этого не предлагала, Габи, не слушай старика! — Ах, я ещё и старик? — Наглый старый фантазёр! — Краузе схватила подушку, кинув в лицо Харпе. — Знаете, всегда мечтал увидеть пальмы, попробовать кокосовое молоко и... — Жениться на экзотической сочной девочке? — Герман тут же перебил мечтательно вздыхающего Клауса, потрепав ему волосы. — Я был бы не против. Я бы тоже был только за. — Думаю, что для этого не нужно выбираться на острова, нужно всего лишь посетить Италию, — начал Габриэль, прикладываясь к очередной бутылке спиртного. — Когда я учился на Сицилии, сочных девочек было на один квадратный метр, не меньше пяти. Сколько я их… — Перетрахал?! — громко вставил слово Клаус, попадая дротиком в нос министра пропаганды. — Верно, да ещё как! — рассмеялся полковник. — Всё больше хочу туда вернуться. Берлин не оставляет мне хороших впечатлений. — Не знаю, что вы там себе успели вообразить, но мне Берлин нравится больше, чем ваши Пуэрто-Рико! Здесь я известная актриса, а там никто! — заявила Эва, закидывая одну ногу на бедро инженера. Габриэль обошёл барную стойку, присаживаясь на диван с самого края: — Эй, Харпе, тебе хоть раз доводилось трахать несовершеннолетнюю? — неожиданно спросил он, заставив замолчать всех присутствующих. Тишина повисла в гостиной растерянным молчанием, пока робкий Клаус не прочистил горло, да так громко, что чуть не поперхнулся слюной. — Запахло педофилией, — сказал рыжеволосый парень, нервно хихикнув, запивая алкоголь стаканом воды. Габриэль равнодушно посмотрел на друзей, загребая рукой свежий виноград, лежащий в изысканной хрустальной пиале. — Ну? — Чёртов извращенец, — подытожила Эва с явными нотками игривости в блеснувших глазах. Девушка вытянула длинные ноги, кладя обе на колени похотливо улыбнувшегося полковника. — Это для меня комплимент, детка, — его пальцы легли на женскую голень, неспешно заскользив вверх по нежной молочной коже. Пара мгновений, и рука Гросса скрылась под юбкой, умело отстегнув тонкий ремешок трусиков от чулка. Эва лишь многозначительно посмотрела на обаятельного мужчину, элегантно закурив дамскую сигаретку. — Вы будто занимаетесь любовью, — прокомментировал Клаус. Краузе улыбнулась. — Да, есть между нами этот грешок, да, Габи? — Трахать тебя одно удовольствие. — Возвращаясь к педофилии, — засмеялся Харпе. — Интересный вопрос, учитывая, что возрастом согласия являются шестнадцать лет у условной партнёрши. — Но это всё равно незаконно и неправильно! — протестовал Клаус. — Законы устанавливает государство, но никто не отменяет человеческий фактор стремления размножаться, если посмотреть на это с точки зрения биологии. — Да, но наша точка зрения биологии не будет совпадать с точкой зрения биологии тех же собак, ведь в отличие от них, у нас есть интеллект. — Очнись, парень, мы такие же животные и интеллект ничто в сравнении с желанием оставить потомство. — Просто вы, мужики, привыкли думать не головой, а головкой члена! — засмеялась Эва. — Я бы не позволила своей малолетней дочери ублажать какого-то старикашку! С другой стороны, будь он образован, интеллигентен, богат и с серьёзными намерениями, я бы была не против. — С этой точки зрения я согласен, — Клаус кивнул. — Если мужчина старше, скажем, не более, чем на пятнадцать лет и намерен жениться, то почему бы и нет? Но зачем ты спросил, Габриэль? — парнишка озадаченно взглянул на полковника, откинувшего голову на изголовье дивана. — Если я скажу, что уже почти сорвал свой сочный фрукт? — усмехнулся Габриэль. — Она убежала от меня, моя маленькая итальянская фройляйн, — огорчённо произнёс мужчина, а затем тут же добавил. — Как думаете, может мне начать преследовать её? — Вот это да! — воскликнула Эва. — Наш Габи снова побежал за очередной юбкой, какая неожиданность! — Вот же безумец! Кто вообще знает, что он там придумал в своей башке! — выпалил Харпе, тянущийся рукой к бутылке возле дивана. «Если бы я не тратил лучшие годы жизни в этом дерьме, то давно завёл семью!» — откровенно подумал полковник, поднимаясь с дивана. Скопившаяся тугим комком злость должна была вырваться наружу. «У меня были бы дети, много детей!» — Габриэль, ты знаешь, что нам можно заводить лишь фальшивые романы, — вмешался Клаус, играясь дротиком в пальцах. — Вот я бы уже давно закрутил роман с девчонкой из булочной напротив! — мечтательно задумался парень. — Волков этого бы… Габриэль лихорадочно взмахнул руками, встал с дивана и зашагал по просторному залу. — Я всё знаю! Волков не даст нам ни единого шанса провалить операцию! Вот только от этого знания совсем не легче… — добавил он скорее себе, чем остальным. — Мы как сардины в консервной банке, ждём, когда нас вскроют и съедят. — У тебя есть мы, и ты всегда можешь на нас положиться, — произнесла спокойным тоном Эва. Эта женщина обладала особым чутьём и как никто другой чувствовала страдания мужчины, скрытые за толстой маской льда. Габриэль подошёл к зеркалу, остановился перед своим отражением, убирая руки за спину, и вновь погрузился в мысли под голоса, доносящиеся тихим эхом. Он продолжал держать свою месть втайне от группы, понимая, что каждый из них не согласился бы ему помочь и продолжил бы всячески отговаривать от этой кровавой затеи. Но это было его личным делом. Только его и Ганса Розенберга. Светлые глаза заполнились чёрным содержимым. Габриэль знал, что группенфюрер попытается его убить. И так же знал, что не даст своему отражению превратиться в его подобие. Самое настоящее безумие. Я схожу с ума. Эва показалась в отражении зеркала с бокалом вина, положив тонкие пальцы на плечо мужчины. — А ведь хотел жениться на мне, чёртов кобель, — прошептала Краузе ему на ухо с шутливыми нотками в голосе. — Я бы не советовала тебе связываться с девицей, тем более с малолетней. Если так хочешь, трахни её и забудь, как делал это всегда. — Эва, ты знаешь, мы хорошие напарники, но не любовники, — Габриэль повернулся к женщине. — Я далеко не твой идеал, а ты не мой, мы можем переспать, но это ни во что не выльется, — подытожил мужчина, подтягивая галстук. — Эй, голубки! — окликнул Клаус и похлопал несколько раз в ладоши. — Никого из вас не волнует, что к нам давно не поступали задания из Центра? На них это не похоже! — Бросили всю операцию на самотёк, сволочи, — отозвался Харпе. — На них это совсем не похоже… — задумался Габриэль. — Может это знак, чтобы мы залегли на дно? Знаете, иногда, чтобы нанести удар, надо ненадолго дать противнику понять, что ты беспомощен, а затем устроить последнюю битву. Харпе широко раздвинул ноги на диване, глотнул алкоголь с горла бутылки и пьяно пробормотал: — Не знаю, но, во всяком случае, у нас появилось время, чтобы посвятить его ненадолго себе. Верно, ребята? — Тебе лишь бы лишний раз поваляться на диване! — покачала головой Эва. — Мне нравится предположение Германа, — заявил Клаус. — Когда мы в последний раз вот так вместе собирались и думали лишь о собственных жизнях, мечтах и планах? — Рад, что всё же выбрался к вам! Чтобы я делал без ваших шуток! Особенно без Германа! — рассмеялся штандартенфюрер и наконец повернулся к друзьям, отрываясь от своего отражения в зеркале. — Мы обязательно должны собраться ещё раз! Я не упущу момента встретиться с Эвой за пределами съёмочной площадки! Фрида была права. Выйдя из тени и взглянув в глаза своему прошлому, он лишь больше всколыхнул похороненные под толщей снега чувства. Ему нужна была эта встреча, как нужна капля воды для путешественника в знойных песках. Сейчас Габриэль чувствовал, что начинает управлять ими, подобно ветру, частицы песка сыпятся мимо пальцев, рассыпаются и собираются вновь. Его боль, до этого скомканная из отдельных фрагментов памяти, не исчезла, ведь долгие мучения не проходят бесследно; они тянутся друг к другу, скользят жгутами до самого мозга, образуя цельный механизм под названием месть. Тот, что никогда не сможет сломить полковника и будет скрывать его лицо под маской смерти.«Германия, Берлин, округ Митте, Штайнштрассе, 15»
21 ноября 1939 года, 07:45 утра
Бельевая верёвка растянута через балкон, а ней мокрые, любезно постиранные Фридой брюки, рубашки и майки. Из кармана рубашки выглядывает записка, и мужчина спокойно даёт ей упасть в подставленную ладонь. Неожиданный способ от Центра сообщить ему о новом деле. Без единой подписи. Центр опасается утечки, но почему передал задание таким способом? Габриэль давно привык получать записки через Клауса, но на этот раз правила неожиданно нарушились, и полковника это откровенно озадачило. Рубашка была сдана в химчистку после бурной алкогольной ночи. Значит в химчистке её и подложили. — Фрида, поставь еду на стол. Я вернусь совсем скоро! — радостным голосом произнёс мужчина. — Да, Габриэль. Сегодня на завтрак твои любимые домашние булочки c заварным кремом, — воодушевлённо сказала женщина. Полковнику хотелось как можно скорее выйти из дома, не только из-за желания поделиться с Клаусом новой вестью, но и встретиться с Эвой. На комоде коридора стояли свежие белые розы. Приятный знак внимания с намёком на продолжение. Накинув повседневную рубашку на мокрые от душа плечи, Габриэль вытащил цветы из вазы, аромат которых заполнил коридор приятным, нежным вкусом. Теперь ему не придётся уговаривать Эву о встрече в неудобном для неё месте. Она сама захочет остаться с ним. Преодолев расстояние до входной двери, мужчина схватил телефонную трубку. Герман должен быть ещё дома, он никогда не вставал рано на работу в промышленном концерне. Тишина по ту сторону отдавалась мерными гудящими звуками попытки соединиться с другом. Наверняка опять пригласил очередную шлюху на ночь и послал всё к чёрту. Полковник положил трубку, толкнул дверь и побежал вниз по ступенькам. Берлинцы часто оставляли велосипеды в пролётах лестницы, и сейчас мужчина чуть ли не столкнул один из них. Кто вообще придумал эту традицию? Утреннее солнце скрывалось за облаками, изредка выглядывая из-за них. Город был пуст, ведь это далеко не утро понедельника. Габриэль вышел на яркое солнце, щурясь от света, выползшего между шпилей жилых домов. Странно, но Клауса не оказалось на привычном месте за мясной лавкой, и она безлюдно стояла, не принимая гостей. Мужчина остановился, почесав затылок и покрепче обхватив цветы. Неужели даже Клаус решил остаться дома? Зашагав вдоль домов, омываемых алыми языками флагов, Габриэль вышел на главную площадь, где обычно всегда много случайных прохожих и желающих получить свежий выпуск . Сейчас эта улица была пустой, и только редкие прохожие скрывались на соседних переулках. Взгляд штандартенфюрера упал на сооружённую из дерева виселицу с висящими на ней телами. Показательная казнь. Страх в лицах, смотрящих на неё. Урок для каждого, кто захочет противостоять власть имущим, рискнувшим бросить вызов Священной Германии. Протяжный вой. Им можно расколоть череп на части, пробить глухие стены и выбить стёкла, если не дать ему выйти наружу. У Габриэля не было возможности даже сделать этого. Его ноги словно приросли к земле и, если бы его кто-нибудь толкнул, он даже не шелохнулся. Кадык предательски задрожал, замирая тугим, грузным камнем посередине горла. Танго смерти из раскачивающихся на ветру тел. Смерть давала полковнику видеть себя в любых обличиях, и теперь настал черёд надежды. Единственный смысл его существования закончился на нём. Он остался жив. Его не убили. Хрупкие ветви цветов хрустнули в кулаках мужчины. Глаза замерли на белом лице Эвы, застывшей в петле с посмертно выпученными яблоками глаз. На ней отсутствовали её длинные волосы. Они всегда напоминали ему о ней, о том, как его нос касался густых волос, хотя бы на мгновение давая выпустить эмоции. Полковник не смог подойти ближе. Лицо должна была исказить маска безумия, но Габриэль молча стоял, то сжимая, то разжимая букет. Остекленевшие глаза поднялись на обезображенное лицо Клауса, вернее, что могло от него остаться. Парнишке выжгли половину лица, не оставив и толики намёков на своего обладателя, кроме расшнурованных мужских туфель, с которыми он редко вёл себя аккуратно. Наверно, Клаус успел разозлить немецких ублюдков, за что они его жестоко покарали. Рядом с ним безжизненно повис Герман. Издалека казалось, что он просто не достаёт земли ногами и осталось совсем немного, и он упадёт на площадь и рассмеётся над собственной неловкостью. — Смерть советским ублюдкам! — громко вскричал он, разламывая цветы на две части, вскрывая корень. — Смерть им! Смерть! Сдохните, мрази! Умрите! И пусть это адресовано не им… Сейчас на месте гнева Габриэль не чувствовал ничего, и это ничего заполнило его душу без остатка, ничего больше не могло сломать его, ничего не заставило его искренне рассмеяться, посочувствовать или разозлиться. Боль становится не такой сильной, когда испытываешь её постоянно, и тогда она превращается в данность. В данность терпеть её. Бывает так, что мёртвым не обязательно ложиться в гроб, чтобы быть мёртвыми, иногда им достаточно ходить по земле с дырой в сердце.