«Германия, земля Бранденбург, Ораниенбург, концентрационный лагерь «Заксенхаузен»
25 сентября 1939 года, 11:15 дня
Колючая проволока и сторожевые вышки, возвышающиеся над многочисленными бараками. Казалось, на них нет никого, но если присмотреться, то можно различить чёрную форму эсэсовцев, нёсших вахту. Бесформенные комки земли вперемешку с пеплом стелились под ноги горячим ветром. Этот день выдался удивительно душным для осени. Даже лёгкий военный китель промокал на спине штандартенфюрера крупными пятнами пота. В облачное небо поднимались клубы чёрного дыма, выходящего из высокой трубы. Вездесущий запах горящих или уже разлагающихся тел присутствовал почти всё время, ударяя в нос мужчины синильной кислотой, от чего её приторный вкус на языке не давал отвлечься от мыслей, а духота в воздухе иссушала горло. Слаженный механизм, — газовые камеры, одиночные выстрелы, ток по колючей проволоке, — почти производство, мануфактура смерти. Отменные цеха, квалифицированный персонал, поставленный на производство «товар». То, что открывалось Габриэлю, едва перед ним раскрывались ворота, — не мог вместить разум, и раз за разом мужчина убеждал себя в том, что он ещё человек. Если и существует Ад, то он давно поднялся на землю. Сейчас он вошёл сюда не в качестве инспектора лагеря, а как актёр, которого совсем недавно пригласила Эва Краузе на съёмки фильма не безызвестного друга Йозефа Геббельса Фрица Хиплера [1]. Пропагандистские фильмы ставились в Германии уже не первый год, и в одном из них Габриэлю предстояло засветить собственную шкуру. Хоть полковнику и не претило столь назойливое внимание прессы и кинематографа, сниматься в фильме о весёлой жизни заключённых в лагере не было пределом его мечтаний. Во всяком случае, он на это не рассчитывал. Но что не сделаешь ради «дружбы» с такими именитыми мастерами и их друзьями, после связи с которыми можно выудить кладезь нужной информации для Центра. На площадке появилась Она. Блистательная и яркая, притягивающая к себе словно магнитом. Эва — звезда в мире кинопроизводства. Где бы она не появлялась, искры восхищения и вожделения летели со всех сторон. Она всегда умела эффектно появиться. Вот и сейчас актриса вышла из своей личной гримёрной как королева на отдыхе в Альпах. В причудливой белой шляпке, летящей юбке из нежного сияющего атласа цвета капучино и такой же лёгкой рубашке в тон. Сейчас она готова к своей сцене, а именно к той, в которой лагерь посещает молодая жена коменданта вместе с благодетельницами-помощницами, с подарками и угощениями милым жителям лагеря. Ещё никогда Габриэль не ощущал себя настолько грязным, а сюрреалистичное происходящее вокруг напоминало сумасшедший дом. Благо и он, и Эва хорошо понимали, что игра требуется от них не только на сцене, поэтому они послушно играли роли в фильме, чтобы не облажаться в работе разведки. Потратив около полудня на бессмысленное заучивание реплик сценария и репетиции перед рабочим зеркалом, мужчина мог без запинки пересказать содержимое. Память никогда не подводила Габриэля. А перед очередным дублем Эва не могла не уделить время своему любимому мужчине. Она кокетливо подбежала к Габриэлю, а её движения едва можно назвать профессиональными, — плавные и заботливые, словно она пытается коснуться его впервые. — Ты ждала меня, Краузе? — Габриэль подхватил женщину за талию, властно прижав к себе, не спуская глаз, — Надеюсь, вы не начали снимать без меня? — Конечно, начали! — она засмеялась, повиснув на полковнике, — Сейчас как раз моя сцена, а ты, между прочем, опоздал. — И что же теперь со мной будет? Мне откажут в главной роли? — полковник закружил актрису в воздухе, незаметно залезая ей под юбочку платья, — Или это ты решила отказать мне? — Отказать? Тебе? И уволить? — Эва театрально распахнула свои и без того выразительные кукольные глаза, — Такого просто не может быть! И как я могу отказаться от такого шикарного мужчины? — она дружелюбно потрепала его уложенные волосы, игриво подмигнув. — Всегда знал, что ты не сможешь без меня. В конце концов, я же твой муж! — он улыбнулся, выхватив из рук женщины бумаги сценария, всплеснув по ним ладонью. Декорации были заготовлены специально для этих съёмок и ничем не отличались от тех, что он видел раннее, — несколько синематографов, наверняка производства французского конкурента, операторы, звукорежиссёры и само почётное кресло режиссёра. Всего пару дублей, ему даже не пришлось стараться, и он уже блестяще отыграл поставленную ему задачу. Строгий, но галантный комендант лагеря, не обделённый деньгами и женщинами, но верный своей жене и детям до конца жизни, коих у полковника ни много ни мало пятеро. — Стоп! Снято! — перед лицом щёлкнула хлопушка. — Габриэль, но это не входило в сценарий! — размахивал руками режиссёр, едва мужчина прерывался и на ходу выдумывал свои действия. — А мы здесь в куклы играем? — оскалился Габриэль, в который раз меняя собственные реплики, вызывая бурные аплодисменты со стороны съёмочной площадки, — Если я хочу, чтобы Эва села у моих ног и сделала самый лучший минет в моей жизни или я пристрелил жида из этого вальтера, то я сделаю это, чёрт возьми! А за жида я заплачу, одним больше, одним меньше! — Вот за мусор денег не возьму! — захохотал режиссёр, снимая очки и вытирая ладонью пот со лба. Эва покачала головой, шлёпнув полковника по плечу: — Это же не кино для взрослых, мой шалун! Мы тут снимаем то, что будет смотреть наш народ, а главное — сам доктор Геббельс! — Гросс, ты, конечно, находка! Удивляешь на глазах! Эва, признавайся, где нашла этого парня? — шутил Хиплер. — Да так, мимо проходила и вуаля! — У фройляйн Эвы Краузе, ах, простите, фрау Краузе! — Габриэль притянул «жену» поближе, взяв её под руку, как и полагает воспитанному арийскому мужчине, — Есть очень тонкая черта видеть в людях талант, я бы даже сказал искру, — пошлая улыбка до ушей натянулась на лице мужчины, как и ширинка брюк. Многозначительный взгляд вмещал в себя два острых желания, с одной стороны — взять её без промедлений, а с другой — растянуть дурманящее чувство подольше. Зачем она надела этот чёртов атлас?! Она будто ведьма, умело заглянула в его черепную коробку в надежде выпытать что-то сокровенное и нашла в ней посещение его бывшего графского дома. Однако даже сегодня Эва не нашла и не найдёт в нём ничего, что могло бы выдать его настоящее состояние. Но на сей раз Габриэль смог с лёгкостью сказать, что уже почти неделю он справляется без крепкой водки. Интересно, почему? Вынырнув из мыслительного транса, полковник заметил знакомые фигуры. Полосатые пижамы и такие же шапки в тон красовались на головах и на упитанных телах Германа и Клауса, совершенно не похожих на среднестатистических «постояльцев» лагеря смерти. — Чтоб тебя, Эва! Это ты их пригласила? — надрывный смех прорезал воздух. — Представь себе! — рявкнул Герман. Мужчина показательно воткнул лопату в рыхлую землю, предупреждающе сузив глаза. — Не одному же тебе славиться по всей стране! Хотя, я вообще не уверен, стоило ли брать на главную роль вспыльчивого алкоголика. — Наверняка ты отличный специалист в области сухого горла. Может, поделишься своим богатым опытом? — оскалился Габриэль, дёрнув лопату на себя, будто перетягивая собственную правоту на свою сторону. — Да ладно, Герман, он хорошо отыгрывает, — мямлил в ответ Клаус, еле удерживая своими неумелыми руками тележку с импровизированными фруктами. — Он хорошо отыгрывает роль маньяка под литрами шнапса, остальное ему не видать. В актёрском мастерстве разбираются лишь истинные ценители искусства, а не его эксплуататоры. Тем временем Эва успела накинуть на шею махровое полотенце, смоченное в холодной воде, чтобы хоть как-то избавиться от духоты. Женщина с ироничной улыбкой наблюдала за тремя мужчинами, которые вели себя, словно дети в песочнице, делящие игрушки. Она рассмеялась. Не трудно было догадаться, чем может закончиться встреча поссорившихся коллег. Если бы она была рядом в день их ссоры, всё закончилось бы мирно. — Мальчики, давайте не будем делить шкуру не убитого медведя! — Краузе по-дружески обхватила двух мужчин за плечи, — Не обманывайте себя, всем известно, что здесь я — самая талантливая актриса, а вас пригласила по доброте душевной. — Надо же! — воскликнул Габриэль, — Интересно, как мы будем делить наш общий гонорар? Хотя, к чёрту! Я всё равно получу награду в виде секса, и не нужен мне никакой Оскар! — Герман, почему ты так не доверяешь ему? Он хороший лидер и мы ещё ни разу с ним не ошибались в делах, — устало прошептал Клаус, заглядывая в его мокрое от пота лицо. — Вот когда он снова накинется на тебя в пьяном гневе, меня не зови, помогать не стану. Ленц неловко потоптался на месте, хватая бурчащего мужчину за край рубахи и отходя с ним в тень под раскинувшееся на окраине фальшивого кино-лагеря яблоневое дерево. — Эва сказала, что мы все должны сплотиться, иначе вся работа пойдёт под откос… — шептал парень. Оглядываясь по сторонам, он надеялся, что здесь их никто не услышит. — Решили обсуждать меня за спиной, да? Давайте, скажите мне это в лицо! — Габриэль усмехнулся, прислоняясь к стволу дерева, — Стоите в вонючих еврейских робах и думаете, что вас не услышит сам комендант? — рассмеялся штандартенфюрер, натягивая на лоб фуражку от слепящего глаза солнца. — Что молчите?! Думаете, я не знаю, о чём вы говорите? — Отвали, рыжик, на сей раз я буду работать сам по себе, а ты можешь дальше целовать Гроссовскую задницу! Габриэль приблизился к паре сплетников почти вплотную: — Сам по себе? Звучит как-то по-гроссовски, не так ли? — важным тоном произнёс Габриэль и сорвал с ветки одно из яблок, вгрызаясь в него зубами. — Я вкусил эту жизнь, теперь вкуси и ты. — Он нам нужен. — отчеканил Клаус. Харпе устало вздохнул, снял с головы шапку и вытер ею мокрый от пота лоб. — Он нужен нам трезвый и адекватный, понимаешь? Но насколько я понял, завязывать он не собирается, а ещё ведёт свою игру за нашими спинами. Пока ты спишь, уверенный, что всё идёт как по маслу, этот псих людей режет по ночам, рискуя быть пойманным и отправленным под расстрел. Хренов мститель! — Как думаешь, Центр об этом знает? — Я уверен, что они в курсе событий. Только вот почему-то не спешат подрезать Азазелю крылья. И тогда моё падение будет роковым, ровно на столько, сколько падение этого города. Габриэль вслушался в тишину, которая была почти идеальной и абсолютной, не считая собственного шумного дыхания. Вскоре из этих звуков он смог вычленить и обозначить новый, знакомый голос. Пустое серое поле, вдалеке виднеющиеся деревянные бараки, а совсем рядом небольшая пристройка, где обычно располагается руководство лагеря. Штандартенфюрер готов был поклясться, что слышит каждую затяжку, каждый треск бросаемого в урну окурка, и тот самый кашель, что прорезал воздух, стремясь унять, поражающую лёгкие, бронхиальную астму. Постукивание рук по перилам, гордый, но бесцельный взгляд вперёд, будто глаза давно привыкли казаться неживыми. Когда-то давно Габриэлю пришлось познакомиться с ним поближе, и даже попросить оказать услугу. Услугу, что решила одну, признанную в Третьем Рейхе бессмысленной, жизнь. Настоящий комендант этой фабрики смерти, Карл фон Ройх, всегда был народным любимцем и почётным гостем на всех мероприятиях, посвящённых фюреру. А Гиммлер особенно ценил его за непоколебимость и уверенные шаги в помощи и защите великой немецкой нации. Ноги словно по наитию двинулись в сторону одного из бараков, — медленно, пробуя землю, боясь оступиться, почти столкнувшись с дверью барака. Мужчина толкнул её, всё ещё будто боясь, что кроется внутри. Всплыли воспоминания, к горлу подкатил предательский комок. Его блестящие в темноте глаза ухватили несколько бесформенных фигур, закопошившихся, словно насекомые, и уползли подальше от открытой двери по двухъярусным кроватям. Для них он единственный источник света, открывший тяжёлые двери на мнимую, кажущейся такой близкой свободу. Здесь Габриэль и спас её. Больную брюшным тифом, сидевшую в самом углу, даже не моргнувшую, едва он подошёл к ней. Фрида Нойман. Простая еврейская женщина, оказавшаяся в руках нацистского ублюдка, сдавшего её в концлагерь по расовому признаку. — Габриэль Гросс, чёртов ты сукин сын! — усмехающийся отхаркивающий голос пронёсся по бараку, распугивая по углам его жителей, словно голодных голубей. Надпись «Quarantäne» на табличке барака №10, не обещающая ничего хорошего входящему сюда. Рука оторвалась от грубо сколоченной на скорую руку двери. Какая наигранная фальшивость и услужливость для человека, который совсем недавно держал его будущую служанку в условиях хуже стойла для свиней. — Явился, наконец! Давай выйдем из этого свинарника, пока не отравились! — комендант потянул полковника за плечо, уволакивая прямиком на свежий воздух. Габриэль склонил голову на бок, будто насмехаясь, медленно шагая за комендантом: — Боишься, что я подцеплю свиной грипп? — Ты и сам словно болезнь! Зараза к заразе не пристанет и вакцина бесполезна! — шутил Карл Ройх. — Я служу нашему Фюреру и Рейху, чего мне бояться? Каких-то жидовских молей?! — громкое эхо отразилось от стен бараков, откликаясь по лагерю коротким воем. — Крысы беспомощны перед орлами, друг мой! Кстати, насчёт них, как тебе на новом поприще? Познаёшь искусство нашего легендарного немецкого кинематографа в фильме «Орлиное крыло»? — Скажи, Ройх, я похож на тебя? Надеюсь, что да, ведь меня взяли на твою роль! — Да что ты? Не может быть! — наигранно удивился мужчина, — А я-то думаю, где же видел этот стильный плащ! В моей коллекции есть точно такой же, прямиком из дома Hugo Boss [2]! Моя шкура тебе к лицу! — Хочу сказать, что мне это чертовски нравится! Штандартенфюрер и комендант лагеря! Отличное сочетание, не так ли?«Германия, Берлин, округ Шарлотенбург, Курфюрстендамм 18-19, кафе «Kranzler»
15 октября 1939 года, 18:43 вечера
Ноги сами идут навстречу провалу, падая в необъятную темноту. Сколько не беги, яма за спиной будет только глубже, приглашая поскорее упасть. Единственное избавление — заглянуть туда. Без страха, учась доверять инстинктам. Словно узнать дату своей смерти, куда непременно вмешается жизнь и внесёт свои коррективы. Словно поцеловать дуло пистолета, чувствуя пулю, дрожащую от желания снести твою голову одним точным выстрелом. Сейчас, когда Габриэль развернул собственную игру за пределами видимости Центра, он сам шагнул в этот провал. Поддался мимолётному, но заранее распланированному, порыву. У Гросса были все доказательства, чтобы окончательно признать Германа Харпе сыном суки, ведь его треклятый друг не выходил на связь уже больше месяца, а Габриэль получал лишь короткие слова из Центра, не говорившие ему абсолютно ничего, как и о пропаже инженера. Яма и спасительная ветка, дающая мнимую надежду выкарабкаться из ямы, с треском разломалась. Ждать указаний. Бездействовать. Никакого самоуправства. Только оправдано ли всё это, если ты находишься в самом сердце нацистского гадюшника, а твоё начальство даже не подозревает, что творится в нём? Но они не могут не знать… И поэтому Габриэль, сидящий за одним свободным столиком в пивном трактире, не мог позволить себе так просто сидеть без дела. Его мысли были сосредоточены только на одном, — найти, выследить, поймать, убить. От этого приятного ожидания рука полковника норовила дрогнуть и проявить на глазах публики волнение. Нет, не в его интересах показывать, насколько хочется осуществить очередной план из-под закорок сознания. Ровно через пять минут придёт человек, который всегда садится за этот столик, и за этот стул с прожжённой по краям кожей. Он заказывает бутылку шнапса, и, кажется, запечённую утку в кислом соусе. И прямо здесь его будет поджидать он. Габриэль долго пытался убежать от своего прошлого, но, в конце концов, всё равно продолжал бегать по кругу, словно огибая окольцованную свастику. Пока у него есть несколько минут, чтобы дочитать очередной выпуск журнала «Die Wehrmacht» [3]. Рихард Зонненшайн. Красивая фамилия и наверняка красиво расплывшаяся рожа, как и у всех высших партийных чинов. Спасибо Хорсту Крюгеру, хотя бы постарался перед тем, как сдохнуть с кием в жопе. Цель появляется в трактире точно по времени, избавляя полковника от ненавистного ожидания. Привычная манера сразу снимать шинель и не глядя передать её в руки метнувшемуся официанту. Походка старой уставшей черепахи выдавала в этом низкорослом немце с проседью в волосах долгие годы карабканья по «карьерной лестнице». В противном случае, как ещё объяснить сшитый, явно на заказ, костюм с золотыми запонками и бриллиантовой брошью на воротнике, а вокруг горла обвитый шарф из дорогого тёмно-серого кашемира. Не трудно определить в толпе овец зажиточного волка в шкуре. — А осень подарила нам первые дожди, которых мы явно не ждали, ведь так? — заявил Рихард, подойдя к столику, — Хайль Гитлер, молодой человек! Зачем же вы выдернули меня из долгожданных выходных в такую погоду? — О, я как раз вас ждал! — Габриэль воскликнул, всплеснув руками в стороны, покачнувшись на стуле, — Прошу, садитесь, вам незачем ни за что переживать, я ваш давний друг! — Ну что же, раз мы друзья, для начала следует познакомиться, — иронизировал мужчина. — Будем знакомы. — полковник протянул руку в знаке приветствия, сжав вспотевшую руку оппонента, — Моё имя Габриэль, Габриэль Гросс. Я являюсь штандартенфюрером СС и работаю в полиции на благо нашего государства. Вы ведь, Рихард Зонненшайн, верно? — О да, я наслышан о ваших подвигах, герр Гросс, — покачал головой, улыбнувшись в лёгкой манере, — Верно, это я, вы не ошиблись. Чем же могу вам помочь? — Скажите, Рихард, вам нравится ужинать в этом месте? — вопрос, который точно не жаждал услышать Рихард после знакомства с самим штандартенфюрером. Он явно смутился, поджав стареющие морщинистые губы, и оглянулся по сторонам, словно убеждая себя, что находится в безопасности, прежде чем ответить: — Признаться, я, как истинный ценитель баварской кухни, ужинаю здесь уже лет восемь… — А кем же вы работаете, герр Зонненшайн? Обычно о таком не спрашивают, но у меня к вам личное дело, я бы даже сказал, деловое. — мужчина коротко улыбнулся, замечая, как собеседник постепенно расслабляется и даже его подрагивающая рука, явно не убираемая со стола от страха, стала менее заметной, — Поможете мне? — Фюрер возложил на меня дипломатические обязанности, я гордо выполняю свой долг на службе в Испании. Франко [4] почти согласился с нашими условиями. Отпуск заканчивается, и я снова покину родину. — Наверно, вас донимает вопрос, как я смог найти вас и более того, как я узнал, что вы находитесь в этом ресторане. Прошу прощения, но это мои издержки профессии, а ещё правильные знакомства. Габриэль снял с головы фуражку, укладывая её на стол так, чтобы серебряная кокарда засветилась даже при тусклом свете: — Мне очень рекомендовал вас покойный герр Крюгер. Упокой Бог его душу, ужасная смерть. — О да, да, — Зонненшайн тут же покачал головой, а густые брови опустились на веки, оттеняя потускневшие глаза, — Хорст — большая потеря для партии, его все уважали… — Вы знали его? — обычно о мертвецах не принято помнить плохое. — Десять лет у нас были приятельские отношения. Знаете, как это бывает, коллега по партии выручает тебя в трудные моменты жизни, а ты в свою очередь стараешься помочь ему. — Прошу прощения за мои расспросы, но я должен ещё кое-что узнать, — Габриэль отклонился на спинку стула, — Признаться, я потратил не мало времени, чтобы найти вас, — наглая ложь, но насколько искусная в данную секунду, — Меня интересует Вернер… Эггер, кажется? Ведь так? — Эггер? — Рихард изумился, — Верно, а зачем он вам? Знаете, не хотелось бы нагонять беды на голову старого друга! — отшутился мужчина, лукаво сощуриваясь. «Злая старая крыса, которая жрёт помои-подачки от хозяев и гордится тёплой, провонявшей дерьмом норой» — слова в голове на одном дыхании. — Просто хочу заключить с вами взаимовыгодную сделку и купить у вас кое-какую информацию. По старой дружбе, — в дружбе Габриэль имел толк, как и найти нужного человека, даже если он запрячет свою жалкую шкуру на край Земли, — Думаю, что в вашем положении было бы откровенно глупо упускать эту возможность, пока я здесь, с вами. Отлично, цель на удочке, осталось выудить. Они поговорили ещё совсем немного, о сущих пустяках, не несущих в себе ничего важного. Габриэль не успел даже толком заскучать. Оба знали, что они больше не увидятся. И без того болтливый Зоненнштайн, превращался в самый настоящий говорящий «ящик». Вот дерьмо! Эта черепаха точно поняла, кто он, не стоило упоминать его знакомство с Крюгером, но Габриэль всегда держал убедительный козырь в кармане. Ему не составило труда узнать, где его следующая жертва, ведь Рихард не умеет держать язык за зубами, а потому с лёгкостью выдал его местонахождение. Пора прийти в себя за эти три секунды до ручки двери уборной. Войдя в туалет, насквозь пропитанный табачным смрадом и хлоркой, Габриэль нисколько не сомневался, что ещё секунда, одно неверное движение и всё обернётся не в его пользу. К счастью для такого борова всё не может окончиться удачно. То круша дом, то застывая восковой фигурой, Габриэль мог менять своё состояние быстрее, чем перчатки. План меняется с той же скоростью, словно партия в покер, где кладёшь всю иллюзорную сумму ради такого же иллюзорного выигрыша. Прости, но мне нужно свернуть тебе шею. Нет, не смотри на меня так, будто ты заслуживаешь жизни. Ты не заслуживаешь и её части. Что же, штандартенфюреру давно пора и, раз сейчас он стоит над посиневшим трупом с неестественно выгнутой шеей то, что сделает его день лучше? Почему он просто не согласился на его условия? А ведь всё могло быть иначе. Полковник закрывает дверь и удаляется, не оборачиваясь и не снимая перчаток. Габриэль Гросс вновь пошёл вразрез условиям Центра, сладостное чувство успело разлиться по венам, — от облегчения до мерзкой прогорклой горечи. Полиция найдёт тело с опущенной головой в бачке туалета. Там ему и место, не считая сырой могилы, куда опустят жалкое тело.«Германия, Либенвальде, на берегу озера Беверин, поместье Рихтхофен»
16 октября 1939 года, 22:10 вечера
Картинка в глазах размыта, словно он в очередной раз не смог сдержать пьяные порывы. Как жаль, что это не алкоголь, лучше бы это был шнапс или вино, лучше для того, за кем он пришёл. Дурманящее состояние вскружило голову. Металлический аромат крови под носом, на мокрых губах, щеках, подбородке, он будоражит воображение, заставляя ощущать себя безудержным хищником. Впрочем, это его работа. Его учили быть тем, кем он есть. Но на главный вопрос он никогда не мог ответить даже сам себе, — взращено ли то животное, под шкурой которого пришлось жить многие годы? Или оно всегда дремало в нём и его лишь сумели пробудить? К чёрту мораль! Никто и ничто не остановит меня от цели! Ботинки, предназначенные только для подобной работы, на гладкой подошве, не оставляющей следов, коснулись деревянного паркета. Длинный коридор с одной единственной дверью в конце, а по бокам уродливые полотна неизвестных ему людей. Из комнаты доносятся яркие плывущие ноты рояля. Вечерняя серенада Шуберта [5] пробирает до костей льющейся по стенам меланхолией. Дьявол тоже любит классику… Сытые чревоугодные лица полотен смотрят на незваного гостя пустыми глазами, а он, словно смерть с косой, шагнул вглубь этих безжизненных призрачных рядов. Габриэль почти у цели. Плевать, что пришлось расправиться с дюжиной дилетантов, называющих себя охранниками, пожилым смотрителем и истеричной кухаркой, но он здесь, он добрался до Него. Знает ли Вернер Эггер, кто пришёл за ним? Знает ли, что ему предстоит ответить за давний грех? Впрочем, этот грех не имеет срока давности, не для него. Конечно, не знает, он даже не услышал, что произошло на первом этаже, когда-то украденного им и нагло присвоенного себе поместья, принадлежащего еврейской семье. Всё сделано тихо, без единого выстрела, без единого звука, а руку в чёрной перчатке словно свело от того, как сильно он сжимал окровавленный клинок. Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать… Массивная дверь отлетает к стене, ударяется об осыпанную штукатурку. Он входит в «царские» покои, густая кровь стекает с клинка, капает на мягкий тёмно-алый ковёр, впитываясь в ворсинки. Белоснежный рояль, обнажённое тощее тело, костлявые пальцы на клавишах. Дьявол тоже любит отдыхать… Юный музыкант. Словно околдованный, парализованный, отыгрывает Шуберта. Опустошённый взгляд, торчащие рёбра, сухие тонкие губы, лагерная роба под сидением. Он не обращает внимание на появившегося гостя, и он в цепях. Цепь сковала кровоточащие щиколотки и запястья, ленивой змеёй обвила белоснежный рояль, тянется к батареям с тяжёлым замком. Плотные тёмно-алые шторы скрывают лунный свет, скрывают стеклянную балконную дверь. Он там, онна балконе. Габриэль неспешно обходит рояль, наблюдает за музыкантом. Но музыкант не здесь, не с ним, его не стоит тревожить, пусть играет. Запятнанная душа, что вырвалась на свободу, страшное зло, что уже невозможно остановить. Шестой круг Ада, совсем недалеко до Люцифера. Реальность можно переписать в зависимости от своего желания, чем Габриэль справедливо пользуется. Секундный сон наяву, мираж, ошибка зрения. Ноги пробуют пол, подходя к стене, нагло усыпанной украденными картинами. Ханс Мемлинг, Иероним Босх, Иоганн Генрих Фюссли. Подлинные произведения искусства. Рука касается гладкости рояля, оставляет кровавый след перчаток. Тень музыканта не шелохнулась. Пальцы продолжали стучать по клавишам, а сосредоточенные на игре тёмные глаза почти не моргали. Полная отдача музыке, которой позавидовал бы даже сам Шуберт. Чем больше приближаешься к развязке, тем слаще её сохранять. Вены натянулись как жгуты, конечности вытянулись в тугую струну, глаза лихорадочно оторвались от полотен, забегав по комнате. Усыпанная почти доверху драгоценными украшениями и его вещами, — семейные реликвии, золотые и серебряные, с драгоценными камнями. Жемчужное украшение его матери, мельхиоровый напёрсток для вязания, серебряное перо чернильной ручки отца. Руки полковника загребли фамильные драгоценности, набивая карманы брюк и рубашку, сгребая и круша мебель. Рана, оставленная той ночью, вновь вскрылась. Словно прокажённый, Габриэль сорвался с места, толкая ногой дверь соседней комнаты, врываясь в душное пространство, застывая на пороге с раскрытой пастью. Животное. Смерть для тебя лишь избавление… За массивной, но худощавой тушей, развалившейся почти на всю кровать, не можешь точно разглядеть происходящее. Лишь несмолкающие жалобные крики выдают его. Бледные пальцы под голым телом пытаются ударить, вывернуться, но всё тщетно. Хрипы в подушку становятся слабее и слабее. Прозрачное тельце мальчика не удаётся разглядеть, его руки и ноги разведены в стороны и крепко привязаны к кровати, верёвка скользит по разодранным до крови запястьям. Его насилуют, натягивают на сухую, до самого предела, игнорируя плач и слёзы, и только одному Богу известно, сколько времени он уже здесь. — Грязный жидёнок, почему ты не кричишь? Кричи, шлюха! — еле разборчиво рычит ублюдок, лениво толкнувшись жилистыми потными бёдрами вперёд, заставляя мальчишку лишь безнадёжно содрогнуться в спазмах мучительно тянущейся боли. Шаг вперёд. Скрип паркета. — Что? Какого… — и только сейчас животное оглянулось, обратив, наконец, внимание на стоящего у кровати мужчину в чёрном. Вытаращенные покрасневшие в безумной эйфории глаза Эггера блеснули в пьяной растерянности. Ублюдка застали на месте непростительного преступления. Теперь он заплатит по заслугам. — Развлекаешься? — Габриэль сделал ещё один шаг вперёд, пользуясь полным оцепенением жертвы, слабо понимающей происходящее, — Сдвинешься своей задницей хотя бы ещё на один сантиметр, и я всажу этот нож тебе в печень. — в доказательство он вытянул нож, крепко сжимая его в руке, указывая на Вернера, — Нам некуда спешить. Эггер содрогнулся, потные руки упёрлись в кровать. Мужчина приподнялся на локтях, то и дело, сжимая и разжимая веки, словно не веря в то, что видит. Тщательная попытка проморгаться не увенчалась успехом, «мираж» никуда не делся. Неожиданный гость — не пьяное видение. Габриэль присел на соседнее кресло, толкая ногой дверь в спальню, закрывая её, не меняя выражения лица, которое было трудно назвать осмысленным. — Хочешь воды? Нет? А я, пожалуй, возьму, — мужчина расслабленно налил себе стакан из графина, указывая им на Эггера. — Знаешь, я всё думал, как мне убить тебя и пришёл к выводу, что я не буду убивать тебя быстро, как я это сделал с Крюгером. — Кто тебя послал? Кто ты? Этот мерзкий жид Шульцманн, да? Он? — паника пробрала его до дрожи. Эггер тараторил словно обезумевший, подползая к краю кровати и, схватив недопитую бутылку шнапса, швырнул её в сторону сидящего в кресле, — Убирайся! Полковник громко рассмеялся, ловко отклонившись от летящей бутылки, наблюдая за глупым выражением вытянувшегося лица напротив. — Ты что, до сих пор не понял? Это я убил Крюгера и твоего дружка Зоненнштайна, и, вот, наконец, добрался до тебя. — губы причмокнули, язык слизал капли воды с подбородка, глаза встретились с глазами Эггера. — Не может быть, не может быть… — Что ты там бормочешь? — Габриэль нахмурил брови, чуть наклоняясь вперёд. Из-под пиджака выскользнуло фамильное ожерелье, матушка часто носила его на шее. Машинальное движение руки Эггера вперёд заставило полковника усмехнуться. Вор потянулся к драгоценности, не раздумывая, словно у ребёнка отняли конфету, но мужчина тут же убрал руку, постепенно выходя из пьяного угара. — Вернер, ты знаешь, что воровать чужие вещи плохо? Твоя мать ничему тебя не научила! — Гросс поднялся с кресла, забирая с пола свою утерянную вещь, и покрутил указательным пальцем в знаке несогласия, — Думаю, мои последующие действия не станут для тебя сюрпризом. — Какие ещё действия? Кто ты такой, чёрт побери и как ты проник сюда, ублюдок! — воскликнул мужчина, а по его раскрасневшемуся лицу потекли капли пота, капая на лицо лежащего без чувств мальчика. Его стоны выбили почву из-под ног полковника. С этого дня начался его кошмар, затянувшийся на долгие годы. Месть не очистит душу от боли, а лишь глубже погрузит её во мрак. И, будто бы, к нему вернулся младший брат. Лежащий ребёнок почти не двигался, прозрачной фигуркой застывая на белом покрывале. Габриэль схватил мужчину за грудки, прожигая его чёрными дырами вместо глаз, а затем откидывая в сторону. Пьяная жертва влетела в стену. Эггер снёс затылком горящий светильник и повалился мешком на пол, стащив за собой римское полотно. — Вставай, грязная свинья! — Габриэль подошёл к оглушённой туше, хватая её за волосы, волоча по полу, лихорадочно ступая к выходу из спальни. — Скажи-ка мне, ты помнишь, какой была моя мать? Тебе нравилось вставлять ей? Ну? Почему ты молчишь? Член ты развязывал охотнее! Остановившись рядом с пианино, не прекращающее играть, словно старая заезженная пластинка, штандартенфюрер отпустил извивающее тело перед собой, заставляя упереться спиной к ножке инструмента. Никакой жалости. Габриэль опустился на корточки перед человеком, потерявшим всякое веское желание раскрыть дрожащие губы, выставляя вперёд лезвие ножа. — Вижу, у нас с тобой совершенно не вяжется разговор, хотя ты показался мне довольно громким собеседником, — остриё коснулось напряжённой шеи, упираясь в пульсирующий бугорок вены, — Давай договоримся, Вернер, ведь в твоих же интересах остаться живым, — холодная сталь обожгла кожу, — Я буду делать с тобой всё, что захочу, но я не хочу слышать ни единого звука. Если ты будешь тихим мальчиком, то это сможет спасти тебе жизнь. Покрепче схватив рукоятку ножа, Палач приблизился к Эггеру, окончательно потерявшего самообладание, и мужчина не был уверен в ясности его ума. Это никак не могло устраивать его. — Пожалуй, начнём! — Нет-нет! Не трогай меня! Охрана! Охрана! — визжащим эхом вопли хозяина разлетелись по поместью, но Палач заранее позаботился, чтобы никто не пришёл ему на помощь. Холодный удар ножа заткнул орущую свинью, входя лезвием в щеку под нелепым углом, разрезая мягкие ткани. Кровь хлынула багровым ручьём, потянувшись каплями к полу. Проникая глубже, Габриэль с наслаждением слушал душераздирающие вопли. Словно творец, посланник Бога, которому поручили закончить произведение искусства. Нож с лёгкостью скользит по полотну, оставляя за собой подобие улыбки, раскалывая рот скульптуры на две равные части. — Я хочу, чтобы ты улыбался мне. — Габриэль вытащил лезвие изо рта Эггера, наблюдая, как он захлёбывается кровью. Истошные хрипы заскрежетали в горле жертвы, надувая мокрые пузыри на губах. Мужчина схватился руками за лицо, беспомощно заскулил будто щенок, взывающий на помощь к матери. Его глаза, два стеклянных круглых шара, в ужасе смотрящие на убийцу напротив, заблестели в нескрываемом ужасе. — Когда ты трахал мою мать, ты улыбался. Почему же ты не хочешь веселиться сейчас? — полковник поднялся, отходя на несколько метров от Вернера. — Все эти пятнадцать лет я искал вас, чтобы сполна отомстить. И знаешь, что самое смешное? — лёгкая улыбка оттенила горящие в темноте глаза, — Когда ты держал мою голову, чтобы её пронзила пуля, я улыбался. И сейчас я подарил тебе свою улыбку. Назовём её улыбкой Азазеля, если ты не против. Как тебе такое имя, Вернер? Жертва упала животом вперёд и, на манер испуганной гусеницы, поползла под рояль. Разве что вцепившиеся в ковёр руки выдавали в нём человека, напоминающий сейчас смердящий потом и чем-то ещё кусок гнилого мяса. — А ты помнишь моё настоящее имя? — Габриэль выставил указательный палец вперёд, ощупывая бессознательным взглядом комнату, будто доставая что-то из памяти, — Хотя нет, постой, я передумал. Ты назовёшь имя моей матери, а я обещаю, что отпущу тебя. Поработаешь хоть чем-то, кроме члена. — Умоляю! Прошу! Я не… не знаю! — вылетевшие из кровавого рта слова еле можно было разобрать. Я и не сомневался. — Не знаешь? Как жаль. — Габриэль досадно хмыкнул, играя в руке ножом, намеренно поворачиваясь к развалившемуся ублюдку спиной. Как он и предполагал, Вернер Эггер не отличался высоким умом, однако никого нельзя упрекнуть в остром и подлинном желании выжить и спасти собственную шкуру. И сейчас эта самая шкура изо всех сил старается спрятаться под роялем, двигаясь уже на спине, прижимая пальцами разрезанные щёки. Габриэль развернулся, словно виртуозный мастер. Одним рывком он достал жертву за ноги из-под рояля и ловким взмахом руки врезался ей в брюхо остриём ножа, прорезая насквозь мягкую кожу вдоль всего туловища, выпустив наружу кишки и органы. — Вот незадача! Кажется, ты скоро сдохнешь! — Гросс поднял несопротивляющегося Эггера над полом и прижал к роялю, — Хотя, мне до этого нет никакого дела! Удар в грудную клетку. Ещё раз. И ещё. Ни один мускул на лице не даст усомниться в том, что он делает. Удар, и ещё раз удар. На разлитую лужу под роялем упали почки, затем печень, а следом и разорванный кишечник. Творец почти закончил свой шедевр. — Ты не заслуживаешь и толики того, что я делаю с тобой, Вернер. — острое лезвие врезалось в лёгкое, проворачиваясь вкруговую, — Я успокоюсь только тогда, когда каждый из вас испытает ту боль, что когда-то испытал я. Хоть боль и бывает разной, но методы её разнятся. — холодная сталь проникла снизу-верх, кроша рёбра и входя в сердце. Конвульсивно дёргающееся тело, наконец, затихло, откинувшись мешком на крышку рояля, под которым сочилась лужа крови. Капая на клавиши и руки всё это время смиренно игравшего маэстро, она стекала по ногам, окрашивая белое дерево краской смерти. Развороченное тело Эггера, казалось, кровавыми лохмотьями только что выпотрошенной рыбы. Да, именно этого хотел Бог, чтобы задохнувшийся во лжи и крови мир получил расплату. Вернер Эггер — непоколебимый слуга нацистского режима, убийца, ощутивший полноту власти и безнаказанности. Истинное зло в человеческой обёртке. Перед ликующими глазами пролетели сотни газет с громкими заголовками об убийце, который совершил второе непростительное для правящей партии преступление. Его начнут искать, но, как всегда, ничего не найдут. Умелый киллер никогда не оставит после работы следов, а у Священной Германии всегда найдутся дела важнее. Дело замнут, но не забудут, и та память, что останется на заголовках новостных газет, унесёт эти убийства до тех пор, пока правда не вскроется. Габриэль постарается, чтобы она лежала в земле как можно дольше. Штандартенфюрер обошёл играющего в реках крови пианиста, уходя за его спину. Никого нельзя оставлять в живых, даже если тебе особенно хочется. Глаза пианиста наконец оторвались от клавиш, и он слабо развернулся, встречаясь с глазами палача. Он понимает, что так нужно. Он знает, что по-другому не может быть. Ты достойно отыграл свою партию, и потому, я отпускаю тебя. Габриэль подошёл к музыканту. Глаза даже не смели опуститься вниз. Тёмные перчатки обхватили затылок пианиста, но в его плачущих глазах лишь благодарность. Благодарность за вечную свободу, что ждёт после такой трагичной жизни. Жилы на его шее вздрогнули. Он с судорожно задышал легкими как можно чаще. Хруст костей — свёрнутая шея. Пианист не издал ни единого звука, молча и безмятежно падая в руки полковника, опустившего его на пол. Больше здесь никогда не заиграет музыка. Могильная тишина и шорохи блуждающего между комнат ветра. Стук капель крови о паркет. Сдавленный истошный детский стон вдруг совершенно внезапно пролетает лёгким эхом вдоль высоких стен. Он застал бы врасплох даже самую безжалостную тварь. Какая ложь, ведь Эггер был беспристрастен. Габриэль распахнул двери спальни и подошёл к кровати, останавливаясь на мгновение. Ягодицы, сплошь залитые сине-фиолетовыми кровоподтёками, вязкая сперма, стекающая по детской коже вперемешку с кровью, уже залившей половину кровати. Он не был уверен, что такое мог сотворить человек. Габриэль слабо коснулся ноги мальчика, высвобождая окровавленные щиколотки от туго затянутой верёвки, а следом запястья. Что он с тобой сделал? Колкий вопрос в воздух и не менее ранящий ответ. Только не умирай… — Ты слышишь меня? — Габриэль сел перед лицом мальчика, осторожно касаясь пальцами его блондинистых волос, — Посмотри на меня, всё кончилось, его больше нет, я убил его, — мужчина обхватил лицо ребёнка обеими руками, пытаясь привести в чувство. Еле дрогнувшие веки мальчишки приподнялись лишь наполовину, и за густыми светлыми ресницами блеснула кристаллами детских невинных слёз нестерпимая мука. — Папа… — мелькнувший шёпот, одно слово, а сколько боли и отчаяния. Лицо Габриэля скривилось в немом крике, дрожь, что давно не посещала — ударила в ладони, он выглядел настолько беспомощным, что воспоминания, запрятанные глубоко под самым сердцем, обернулись против него острыми штыками. Неизбежность кольнула в самое сердце. Горький выбор, который выпал именно ему, одурманил мысли отчаянным воплем. Ради чего я потратил половину своей жизни? Ради чего я убиваю, если я не могу спасти их? Ради чего я всё ещё живу? Ради чего? Чаша переполнилась, и ей суждено было пролиться, она излилась без остатка. Терпение полковника предупредило время, но теперь, сердце и разум были отравлены горькими мыслями. Яблоня не может плодоносить, если в её корнях затаилась отрава. Осторожно обхватив голову мальчика, Габриэль положил её к себе на колени. Словно сумасшедший, поглаживая ребёнка, мужчина не сдвинулся с места. Образ младшего брата въелся в душу глубокими пятнами. Габриэля-Йозефа Отто граф фон Рейна, Кристиана-Хайнца Отто граф фон Рейна, Райнера и Анна-Лизу Рейн убили в один день, как преступников против Фюрера, не имеющих права на жизнь. — Папа рядом, папа пришёл, — Габриэль стиснул зубы, наполняясь слезами, смотря в закатывающиеся серые глаза мальчишки. Всё его тело мученически сжалось, пытаясь избавиться от судорог, — Закрой глаза, тебе нужно поспать, — ладонь легла на веки ребёнка, из-под которых полились дорожки тёплых слёз. Во второй руке блеснуло горькой неизбежностью лезвие офицерского кинжала. Никто больше не сделает тебе больно.