«Советский Союз, Красноярский край, Северо-восточный хребет, горная система Бырранга»
15 декабря 1933 года, 18:55
Наблюдатель. Я был им, сколько себя помню. Жизнь породила во мне способность наблюдать пустым взглядом в поиске истинного смысла, запоминать важные детали, видеть то, чего другие не замечают. Жизнь сделала меня тем, чьё имя будет знать каждый, кто встанет у меня на пути. Мальчишек, потасканных судьбой и смотрящих на каждого волком, не приручить кнутом и пряником. Мальчик Йозеф — беззащитный и жалкий, без права на обычную жизнь — спустя несколько лет превратился в подобие Дьявола. Ему сейчас чертовски хорошо. Совсем недавно я был озлобленным, как бездомный щенок, которого били все, кому попадал под ноги. Однако есть одно упущение. Щенок вырастет, слабость и незащищенность уйдут. А память останется. Что происходит с ребёнком, когда однажды он лишается всего, что обычно есть у детей: семьи, дома, себя? В груди противно щемит, а где-то под рёбрами покоится невысказанный гнев. Потерять себя нестрашно. Страшнее стать тем, кого точно перестанешь узнавать. За много лет меня научили справляться с ним, и я ждал момента, когда смогу повернуть время вспять: вернуться, найти и уничтожить виновника моего кровавого будущего. Кристиан. Мой милый братец. До безумия недружные братья, но всегда любившие друг друга, оказались разделены жестокой судьбой. Хохот иглами врезался в сознание. Память всколыхнули забавные воспоминания. А затем страшная роковая ночь. Армия бунтовщиков в коричневых рубашках, родное поместье, пожар. Стальной холод вальтера, который навсегда останется со мной у виска. Голос Ганса Розенберга посещает меня каждую ночь и никогда не даст забыть, зачем я здесь. После всего, что он сделал, я определённо на своём месте и в нужное время. Рыдая от бессилия, мне хотелось только одного — отмщения. Доставить ему столько страданий, чтобы они затмили мои. Я стою перед скрипнувшей дверью: место, где меня ждут и откуда валит горячий пар. В баню я любил ходить (якобы по неосторожности) после изнурительных тренировок. Здесь особенно пахло вспотевшими телами. В свои двадцать лет я стал лучшим из группы натасканных безжалостных убийц, способных перегрызть глотки в особых ситуациях. Люди-предметы в виде советских солдат остаются безучастными: видимо в бане сидит далеко не последний человек. После стольких лет мне по-настоящему интересно. Я переступаю порог. Меня просят раздеться. Снимаю гимнастёрку, брюки, кидаю их в корзину. Конечно, всё ещё проверяют меня. Сволочи. Боятся, вдруг непредсказуемому немецкому парню захочется поиграть и пустить пулю в лоб какому-нибудь не последнему в советской политике человеку. Мой русский язык уже позволяет общаться на равных с местными, я могу с лёгкостью послать всех самыми разными способами. Мне говорят придержать язык, но когда Габриэль Гросс может себе это позволить? Моё новое имя звучит лучше, чем Йозеф. Оно отражает всё, чем предстоит заниматься. Нетрудно догадаться, зачем я им. Толкаю дверь предбанника и встаю на скользкий деревянный пол. В бане привычно тихо, не считая голосов двух мужчин. Одного из них узнаю сразу. Мой учитель русского языка, единственный человек, которому я смог открыться, товарищ Василий Стрелков. Мои глаза поймали прохладно-отрешённый взгляд из-под тёмных ресниц. Он смотрит на меня в упор, пронизывая чем-то мёртвым. Создатель этой особенной школы по подготовке разведчиков, диверсантов и убийц — Владимир Волков — никогда не подходил близко к ученикам и всегда старался держаться поодаль. Безучастный, мрачный и серьёзный. — Ну, здравствуй, парень, — сказал Волков и даже улыбнулся в своей привычной безэмоциональной манере. — Чего встал на пороге? Заходи, расслабляйся. Этот русский никогда не внушал доверия. Он напоминал опасного зверя, готового броситься при первой возможности. Так смотрит человек, который однажды потерял всё и, словно восстав из Ада, получил право на полный контроль. Точёное восковое лицо. — Стрелок, ну ты только взгляни на него, совсем не доверяет! — иронично хохотнул мужчина и, схватив рюмку водки, разом заглотил алкоголь, закусывая солёными огурцами. Мне приказывают сесть, и я незамедлительно повинуюсь, прикрыв полотенцем наготу, словно робкий мальчишка. Этот вечер обещает быть точно не таким, каким я его представлял (в компании юных кухарок, где-нибудь в подсобке, между стройных женских ног). — После стольких лет не доверять вам — грех, — говорю я на чистом русском без единой запинки и расслабляюсь на горячем дереве скамьи. — Вы мне уже как родные. Конечно, по-настоящему я доверял лишь одному из присутствующих —Василию Андреевичу Стрелкову. Этот мужчина за пятьдесят заменил мне семью и за эти пять лет проявил больше заботы, чем кто-либо за всю мою жалкую жизнь после гибели родителей. Я вошёл в беспризорную жизнь, как раскаленный нож в масло. Холодный взгляд, львиная доля безразличия, шакальи оскалы и прекрасная, отточенная до совершенства практика выживания. Спасибо, товарищ Стрелков. Русский язык, Пушкин, тренировки, грубая щетина, грозящаяся в скором времени превратиться в настоящую бороду и требовательный, одновременно мягкосердечный голос, когда я вёл себя особенно непослушно. — Хотите сказать, что мы мило посидим, а потом вы отпустите меня? — спросил я, склоняя голову на бок. — Вы так не умеете, — завершаю я и дотягиваюсь рукой до банки с огурцами, беспардонно забирая один из них, а затем откусываю. Волков сощурил проницательные серые глаза и усмехнулся, переглянувшись со Стрелковым. Василий лишь равнодушно пожал плечами. Привычка изучать была у каждого преподавателя школы и явно заимствовалась у директора. Владимир наблюдал за мной с минуту, оценивая поведение по своей личной волчьей шкале самоназванного психолога. — Мы так не умеем, — согласился Волков. — Сейчас у тебя появилась уникальная возможность высказать все свои претензии и пожелания касательно твоего времяпрепровождения в школе. Мы должны быть честны друг перед другом, согласен? Волков наклонился над деревянным столиком и разлил водку по рюмкам, двигая одну в мою сторону. — Уверен, ты ещё ни разу не пробовал ничего подобного. Верно. Никогда. Водка неприятно обожгла горло, а затем горячим тонким ручьем влилась мне в желудок. Я не смог допить содержимое до конца и вцепился зубами в громко хрустнувший огурец, стараясь убрать тошнотворный вкус и запах, застывая перед ухмыляющимся взглядом Волкова с красными от слёз глазами. — Хочу сказать спасибо, — начал я, откашливая остатки алкоголя, осевшие на языке, и приложился затылком к стене, обложенной досками. — Не мне судить вас и уж тем более высказывать недовольства, учитывая, что это вы вытащили меня из Ада. И втянули в новый… Отставляю полупустую стопку в сторону, на моём лице вырисовывается знакомое упёртое выражение: — Нужно отдать должное. Если бы не мой побег, то я бы давно лежал в земле или гнил где-то под забором. Вы сделали из меня того, кого я сам иногда боюсь. Так легко поверить в своё безумие, когда даже ты считаешь свой разум уродливым механизмом, неспособным нормально функционировать. Ловлю себя на подозрительной мысли: на меня смотрит только Василий Андреевич. Угрюмый директор школы умело делает вид, что не слышит, беспристрастно наливая ещё немного пойла. — Я могу разговаривать на четырех языках, знаю все единоборства, могу достать любую информацию, даже не используя лишних методов, знаю, чем отличается убийство ножом от пистолета и почему важно следить за тем, как ты режешь горло, — произношу я на одном дыхании, а после замолкаю на несколько минут. — Моя жизнь стала какой и должна была быть. Спасибо, что не сбросили меня с обрыва, когда я зарезал половину мальчишек. Давай же, ну, взгляни же в глаза будущего убийцы! Но Владимир не смотрит в мою сторону. Он качает головой и иронично усмехается, словно только что ему рассказали драматичную историю с печальным, но смешным финалом. Мужчина наливает ещё водки и, залпом осушив рюмку, проглатывает горсть красной икры на ложке. — Кажется, мы понимаем друг друга с полуслова, — довольно произнёс Волков. И вот мужчина наконец поднял взгляд равнодушных глаз. Он взглянул на меня как-то изучающе задумчиво, как будто прокручивая в голове свои коварные планы. В его руке щёлкнула зажигалка, сигарета оказалась зажата между зубов. — Советский Союз принимает твою благодарность, и нам кажется, — нет, мы уверены! — что именно ты, немецкий парень, обученный русскими, сможешь выполнить главную задачу для нас и всего мира. Поэтому, увы, Габриэль, простой благодарности мало. Мы вложили в тебя все свои ресурсы и желаем полной отдачи, преданности и послушания. — Малёк, всё, что ты сейчас услышишь, должно остаться в этих стенах, иначе тебя расстреляют за предательство Родины, — добавил Стрелков. Губы дрогнули в искренней улыбке. Я на мгновение отвернул лицо, чтобы не смущать присутствующих. Дядя Вася не переставал называть меня мальком, даже когда мне исполнилось двадцать. Он единственная отрада в этом суровом «доме». — И что же мне предстоит в дальнейшем вашей милостью? — спросил я. — Близятся перемены, которые охватят всю Европу. Даже Сталин не сможет остановить то, что надвигается, — уверенно заявил Волков приторным голосом, буравя меня проницательным взглядом. — Владимир, неужели Вы теперь наш мессия? Вы намерены спасти мир, не иначе? — не составило особого труда и смелости, чтобы вставить эту шутку, к тому же столь удачную, что даже из уст постоянно хмурого Стрелкова вылетел короткий смешок. Я улыбнулся дяде Васе в ответ. — Вам смешно, но я знаю, к чему всё приведёт! Война случится, и ты будешь в ней главным звеном. — Значит, вы раскроете мою личность и пустите на поле боя? Я что, всё это время был вскормлен словно свинья для ваших ярких побед? — Не угадал. Не все работают открыто, есть много способов, как работать на благо, не высовывая морду наружу, — мужчина сделал короткую загадочную паузу, будто готовясь задать самый важный вопрос в моей жизни. — Ты же хочешь вернуться на свою родину, в Берлин? Мне потребовалось всего несколько секунд, чтобы дать утвердительный ответ: — Да, хочу. — Хорошо, но тебе придётся применить всё, чему мы тебя научили: дисциплину, сноровку, выдержку и ум. Используй любые способы, чтобы выведать нужную нам информацию, однако не забывай, что у тебя всего одна жизнь, — Волков плеснул в рюмку очередную порцию водки, протягивая мне словно закадычному другу. — Однако перед тем, как попасть к своему фюреру, ты будешь жить бок о бок с фашистами. Мы отправляем тебя в самое сердце Италии — Флоренцию. — Думай мозгами, а не жопой. Не упусти шанс, подаренный тебе дважды, — невзначай добавил уже изрядно выпивший Стрелков. — Значит, я должен буду играть лучшего солдата? — усмешка проскальзывает на моём лице, я не спускаю глаз с Волкова, отпивая горький алкоголь. — Не просто лучшего, а безоговорочно верного, — добавил Волков, переглядываясь с Василием. — Ты должен доказать им, что готов пойти на всё ради Рейха, даже если нужно будет умереть. И ты будешь играть так, что даже самый отъявленный алкоголик не сможет усомниться в чистоте твоей преданности, — откинувшись на спинку, уверенно заявил Волков. — Тогда никто не сможет убить тебя. Запомни это и не трать своё время напрасно. Например, на всяких баб. — Почему я? Почему вы доверяете мне это дело? Потому что моих родителей убил Гитлер? В такие моменты кажется, что ты ночное животное, осторожное и озлобленное, живущее в иной системе ценностей, чем те двуногие существа, с которыми тебе предстоит делить город. День совершил виток, возвращая в те самые место и время — кладбище, раннее утро, земля, разбитый лоб и бессилие. Ты снова открываешь глаза, стараешься сморгнуть слёзы, видишь двоих мужчин, которые забирают тебя с собой, и ты едешь навстречу своему нелепому спонтанному выбору. Может быть, это ещё один шанс развернуть всё вспять, возвратиться к прежней жизни — затишью, похожему на забытьё, с периодическими всплесками жажды — и забыть всё, что случилось? Нет, уже точно нет.«Германия, Берлин, округ Митте, Штайнштрассе, 15»
1 декабря 1939 года, 16:10
Вспоминая события того дня непременно задаёшься вопросом: может ли человек играть свою роль настолько хорошо, чтобы не обжечься? Когда больше не можешь сдерживать демонов внутри, рвущих глотки от криков, ты стремишься задушить монолог, происходящий только в твоей голове, который слышишь только ты и никто больше. Сигаретный дым витиеватыми узорами ползёт по потолку оставшейся без света ванной. Несколько голосов, равных по тембру, разговаривают с твоей болью, обильно поливая раны алкоголем и смывая кровь гнева и потери. Бесцеремонно шагают за тобой по краю общепринятой морали, не оглядываясь, что было до этого. Лёжа в прохладной ванне, Габриэль молча отставил выпитую бутылку шнапса в угол бортика, где обычно лежали ароматические масла. Одно неосторожное движение — и алкоголь летит на пол, разбиваясь на крупные осколки, а на порог тотчас же вбегает горничная. Бедная Фрида, как она позволяет себе терпеть меня?.. Она бросается к ванной, начинает собирать острые куски стекла в глубокий фартук, но я продолжаю смотреть на неё стеклянными, немигающими глазами. Слышишь, чёрт возьми, меня? Видишь в глазах безумный блеск убийцы? Тогда разгляди моё «Я» в пульсирующей смеси неосознанной боли, страдания и смерти! — Герр Гросс! Вы слышите меня? Вы не в себе! — Фрида, прости меня… Оставь их… Я сказал оставь! — огрызнулся Габриэль, тут же сменяясь сожалеющим голосом, разглядывая женщину любопытным взглядом. — Скажи, я выгляжу ужасно? — Как ты можешь задавать такой вопрос, негодник! — Фрида наклонилась, собирая один из осколков прямо из-под запястий мужчины. — Если я скажу, что да, ты вылезешь из ванны и перестанешь колоть себе эту дурь? — Фрида-Фрида, — протянул полковник и откинулся на бортик ванной. — Это самый слабый наркотик, который я смог достать, — рассмеялся он, продолжая наблюдать за реакцией горничной. — Ты же знаешь, я не увлекаюсь. — Ты не забыл, куда собирался пойти? В чём я очень сомневаюсь. — Как я могу забыть это, Фрида! — воскликнул Габриэль, вытаскивая из-под шприца небольшой помятый сверток. — Видишь? Я храню его тщательнее, чем весь архив Гестапо! — Будь осторожнее, Йозеф. Я каждый раз волнуюсь за тебя, — женщина окинула полковника взглядом заботливой матери, вешая халат на крючок. — Зачем, Фрида? Я этого не заслуживаю, — сказал Габриэль, вопросительно уставившись на женщину, будто отчаянно ожидая ответ «да». — Ты подарил мне шанс на жизнь, — отозвалась она, полуоборачиваясь с еле заметной улыбкой. — Этого достаточно. — Я плохой человек, очень плохой, — Габриэль положил руки на бортик ванной, дотягиваясь до пачки сигарет, поджигая кончик, а следом и приглашение от Елены Вайс, смотря, как оно превращается в жалкий клочок пепла. — Порой самые искренние поступки совершает тот, от кого совершенно их не ожидаешь. В моём случае от эсэсовца, — рассмеялась горничная, забирая с бортика наркотики. — Я больше не дам Вам травить себя, герр Гросс. — Фрида, я обещаю, что это последний раз, клянусь тебе! Слышишь?! В последний раз! — полковник поднял вверх руки, опускаясь под собственный смех ниже уровня воды. Проводив домработницу всё тем же туманным взглядом, Габриэль схватился за недокуренную сигарету. Он посмотрел на пылающий уголёк и медленно затянулся, витиевато выпуская дым. Он курил с пятнадцати лет и к настоящему моменту — к тридцати годам — его зависимость преодолела черту, когда можно было пробовать бросить. Всё вокруг фантасмагория, дрожит от разрывающего хаоса, опьяняя реальность от вколотого в вену наркотика. Всё его тело было украшено сияющими в естественном свете кристаллами прозрачных капель. Вода затапливает с двух сторон, погружая на дно ванны, дыхание учащается, расстояние сокращается до нуля, оставляя страстное, давящее желание забыться. Тело окутано едва тёплой водой, обволакивая и отрезвляя, пока нехватка кислорода не даёт о себе знать, и полковник выныривает из воды. Брызги окропили разбитые осколки бутылки, Габриэль предпринял несколько слабых попыток подняться, непременно падая обратно и ударяясь затылком о спинку. Ванна, душ, унитаз, кафель, умывальник и множество маленьких шкафчиков под ним. Изображение двоилось, как и вся его жизнь, и единственное, что работало правильно и без промедлений — наркотик, которым мужчина успел накачаться, прежде чем отправиться в само логово Дьявола. Гнев — моё топливо. Раздавив окурок о ванну, Габриэль поднялся из воды, перешагнул бортик и не спеша обернул вокруг бёдер полотенце. Подойдя вплотную к зеркалу, мужчина прошёлся по изогнутым линиям подбородка, решая оставить бритьё на завтрашний день. Полковник бросил небрежный взгляд на своё отражение в зеркале, не вдаваясь в детали, но успевая подметить всё, представляя, как он подстроит очередное блестящее убийство. Поскользнулся и размозжил голову о раковину в состоянии алкогольного опьянения. Сегодня нужно вновь хорошенько сыграть свою роль, не упустить ни единой информации, полезной для Центра. Всё в уме, каждое сказанное слово, учитывать слишком много переменных, влиять на судьбы людей и сделать так, чтобы никто не узнал о тебе. Всё доходчиво, понятно. Теперь он сам за себя, а значит, ничто не сможет помешать его планам.«Германия, земля Ораниенбург, поместье Ландхоф-Цернинген-Розенберг, Магнус-Хиршфельд-штрассе, на берегу озера Лениц»
1 декабря 1939 года, 17:50
Габриэль ступил на порог места, которого избегал на протяжении шести лет. Он наспех снял длинную шинель и отдал её дворецкому. Как же давно мужчина не был здесь. Прошло столько лет, но он помнит каждый камень, каждый аромат: в воздухе витали ненавязчивые нотки дорогого коньяка и табака. А поместье совсем не изменилось. Начищенная, сияющая лестница с красным ковролином, тянулась по обе стороны на второй этаж с широким балконом, что находился под царственной хрустальной люстрой. Шикарный дом, насквозь пропитанный бездыханностью и ледяным оцепенением, сквозившими со всех углов. Единственное, что портило вид — недопитый бокал вина у дубового журнального столика, на дне которого хватало каких-то три глотка. Полная безвкусица. Штандартенфюрер оттянул края пиджака, уверенно шагая по паркету. Чёрная рубашка, выделяя рельефные мускулы, оттеняла бледную, словно мрамор, кожу. Дорогие брюки в тон, не изменявшие вкусу полковника лакированные туфли. На запястье правой руки массивные часы из какого-то серебристого металла. Его взгляд спокоен и безмятежен, а низкий приятный голос вместе с тем пронизывает обжигающим холодом и надменностью. Он быстро шёл по коридорам и многочисленным парадным лестницам, неспешно спускаясь в холл, обходя и приветствуя почти каждого гостя. Первое правило этикета полковник считал уже выполненным за эти — всего несколько — минут. Мужчина замедлился, стараясь разглядеть лица приглашённых персон. Незнакомая женщина с пышным букетом цветов, скорее всего, близкая подруга виновницы торжества, мужчина со странным фраком, явно вытащенным из самого дальнего шкафа. Ход мыслей прервала неожиданность. На ноги Габриэля приземлилось несколько непослушных детей, непоседливых, каким он запомнил и себя. Они лишь виновато глянули на высокую фигуру и тут же убежали прочь, прячась за лестницей. Кто же ещё пришёл на этот спектакль? Аццо, Гельмут, Ева, Борман и даже Гиммлер. Сдержав откровенный смех, полковник облокотился плечом о мраморную колонну и крепко сжал кулаки в карманах брюк, находясь поодаль от большинства гостей. Голоса раздавались с разных частей холла, все ждали главного начальника пира, смотря на террасу, в центр балкона. Нарастающий тошнотворный комок в груди разливался тягучей жидкостью по венам, спускаясь к кончикам пальцев, растворяясь в холодной цепкой хватке мужчины. Все они, одетые в элегантные и изумительно дорогие наряды, в этот вечер не выдавали той опасности, что таилась в каждом госте этого карнавала тлена. Убеждённые нацисты. Служители Дьявола. И полковнику придётся находиться здесь всю ночь. Недвусмысленные похотливые взгляды одиноких женщин в его сторону будто пожирали его. Жадные глаза хотели от мужчины только очередной ночи и кошелька, полного и сочащегося рейхсмарками. Сверкающие золотые украшения, инкрустированные бриллианты, приторно-сладкий запах дорогого парфюма, высокомерные взгляды мужчин и женщин, смотрящих не ниже своего носа, в скрывающих лица масках. Маска? Как я мог забыть! Засунув руку в карман брюк, Габриэль вытащил карнавальную маску, выкрашенную в лаковый чёрный цвет. Ганс Розенберг, бессменный хозяин этого родового поместья, наблюдал за происходящим с балкона второго этажа, застеленного тёмно-алым ковром. Группенфюрер то и дело проверял и выслеживал пристальным взглядом тёмных глаз особо важных гостей. Борман, что стоял в окружении прелестных дам, успел накатить игристого вина и хохотал в своей обычной яркой манере, держась обеими руками за большой живот. Уважаемый доктор Геббельс, одетый, как всегда, с иголочки — в костюм, пошитый из дорогой лоснящейся австрийской ткани, стоял напротив и дискутировал, по-видимому, на серьёзные темы с министром иностранных дел, а совсем рядом танцевал сразу с двумя дамами управляющий банка Берлина. Всё складывалось как нельзя лучше, мысли жадно закружились в голове одна за другой. Розенберг подумал, что все его планы в скором времени обязательно состояться, раз такие личности приняли столь особенное для него приглашение посетить пиршество. «Теперь-то дела его точно пойдут в гору» — с гордостью подумал Розенберг, поправляя шёлковый галстук-бабочку. — Что скажешь? — голос жены отвлёк его от толпы снизу, взгляд прошёлся по элегантному чёрному платью Елены, длинная юбка которого, украшенная маленьким поблескивающим стеклярусом, струилась по её длинным стройным ногам лёгкими волнами. — Моей дочери стоит отдать должное, — мужчина удовлетворительно кивнул. — Шить она умеет. Елена лишь усмехнулась, не собираясь хвалить падчерицу, что за последнее время стала порядком раздражать и вытеснять её из жизни мужа. Она поклялась самой себе, что ещё немного — и свернёт инфантильной девчонке шею. Хотя будь это возможно, Елена бы ни на секунду не помедлила. Всё, что оставалось — выжидающе терпеть и надеяться на какой-нибудь пансионат для одарённых студентов в Швейцарии. Отправить бы её — и дело с концами. — Хоть на что-то она годна, за этот подарок я её отблагодарю, — поправляя платье, Вайс подошла к мужу и на мгновение прильнула к его губам. Ганс ещё раз оглядел жену и плавно прошёлся худощавыми руками по её фигуре. Эта арийская женщина была идеальна, хоть и со скверным характером, но даже он позволял ей добиваться желаемого, в том числе внимания со стороны группенфюрера и брака с ним. В глубине души Ганс понимал, что эта женщина вышла за него не из любви, а по расчёту, но быть владельцем этой информации — уже защита. Стоит ей оступиться — и она вылетит из его жизни, а пока они могут наслаждаться обществом друг друга. — Гости ждут. Делаем все так, как и договаривались, — уверенно проговорил мужчина, поправляя пиджак, и двинулся по широкой лестнице вниз. В этот момент смотритель поместья, что стоял у лестницы снизу, громко прочистил горло и несколько раз потряс колокольчиком. Тишина поглотила пространство, гости устремили взоры на лестницу, приветствуя виновницу торжества и её мужа. Розенберг расплылся в приветливой улыбке: — Дорогие друзья! — сказал он и развёл руками, неспешно спускаясь с лестницы. — Мы так рады видеть вас всех! Приветливая широкая улыбка так бы и держалась на тонких губах группенфюрера, если бы не тот, кто был не менее важен для него, чем другие. Габриэль Гросс, стоящий у дальней колонны с уверенно расправленными плечами и державший руки в карманах брюк. Он смотрел твёрдо, ни один мускул не дрогнул на его лице. Ганс остановился на последней ступеньке, стараясь вернуть прежнюю улыбку, будто боясь, что не сможет без неё произвести должного впечатления. — Ну, что, как говорил мой дед, настоящего немца отличает гостеприимство и желание угостить друзей выпивкой! — посмеялся старик, взяв фужер с подноса официанта. — Доктор Геббельс, для нас честь, что Вы выделили время и постели наш праздник, — группенфюрер поднял бокал и сделал небольшой глоток. — Нынешнее тяжёлое время подарило нам не только массу трудностей, но и сплочённость народа. Мы работали на благо Тысячелетнего Рейха и Фюрера последние несколько лет, и будет работать и дальше. Наша миссия в этом мире только началась, поэтому предлагаю выпить за светлое будущее великого арийского народа! Воодушевлённая толпа разразилась аплодисментами. Доктор Геббельс, будучи в центре внимания даже больше именинницы, гордо поднял бокал и одобрительно кивнул на слова группенфюрера, пригубив вина. — А теперь вашему вниманию виновница сего торжества, моя супруга, именинница Елена! — Розенберг указал рукой наверх и все устремили взоры на показавшуюся на ступеньках женщину. Гордо задрав голову, Елена Вайс утопала в овациях, и это то, что она любила, пожалуй, не меньше денег. Именинница медленно спустилась к мужу, поблагодарив незначительной короткой речью гостей. Сознание будто бы бил озноб. Тлеющая сигарета упала на начищенный паркет и полковник не заметил, когда успел достать её из портсигара. Старая привычка, укоренившаяся с годами, была сейчас как никогда кстати, ведь только она могла скрыть вырисовавшуюся гримасу проигравшего льва, раненного ниже сердца. Гневно сплюнув, Габриэль всмотрелся на неспешно спускающуюся под ликующие выкрики толпы Елену. Дворовая, выбившая для себя особое положение сука, ушедшая за большим карманом. Губы коснулись обжигающего кончика фильтра новой сигареты, выуженной из кармана, полковник сгрыз её дотла. Сколько ты успела рассказать ему обо мне? Дорогие украшения, сделанные по последнему писку ювелирной моды, сшитое явно не по одному эскизу платье (наверняка, известного дизайнера) и неизменно ядовитая, отравляющая улыбка до самых ушей, обнажившая широкий ряд зубов. Белокурые локоны искрились лаком, струились тонкими прядями по худым плечам, в которые полковник любил зарываться носом. Приоткрытые тонкие губы, которые манили мужчину необыкновенным ароматом, тонкая длинная шея, изящная молочная ключица, вздымающаяся грудь в такт их страстной ночи. Сознание полковника сузилось до тёмного тоннеля, до одного сверлящего слова: «Месть». Первородная, дразнящая каждый миллиметр, безумная месть, движущая мужчиной последние пятнадцать лет. Вцепиться в глотку, задушить до синевы на лице на этой чёртовой лестнице, увидеть последний момент агонии, разорвать в клочья. Жалость к себе — самая искусная пытка. Она обвела его вокруг пальца, пошла ва-банк, подложив себя под него, заранее схватившись за припасённое оружие. Габриэль поднял подбородок вверх, отчаянно пытаясь вернуть себе былое равнодушие. Грязная арийская шавка. Щека загорелась, и полковник вспомнил ледяные фаланги пальцев, отпечатанные на его коже ударом по раздражённому до предела самолюбию. Полковник схватился рукой за ближайшую опору в виде стола. Бой проигран. Разве он мог допустить это? Мужчина всегда выходил победителем — израненной полуживой собакой — но не проигравшим. Пульс забился где-то у сонной артерии, лихорадочно ища варианты, подыскивая подходящий. Он не ударит её, нет — он вернёт её предательство той же монетой. Гнусно, подло, в самый неподходящий момент, в её блядском вкусе. Габриэль позаботится, чтобы её запомнил каждый. Взгляд потускнел и устремился по залу. Нож, лежащий неподалеку от разделанной свиньи, забытая зажигалка, пиала с фруктами, серебряный поднос, кристально чистые бокалы, а рядом бутылка из-под игристого красного шампанского Хенкель. Улыбнувшись самому себе, полковник задумчиво прищурился, протягивая руку к основанию бутылки, уверенно хватая её со стола. Замаливать грехи было уже совсем поздно, а вот сиюминутная идея, посетившая вскипевший до критической точки разум, никак не помешает. Что может быть лучше? Отбросив все сомнения и вытекающие за ними последствия, Габриэль протиснулся в толпу, подобравшись так близко к врагу — держи его на коротком поводке. Полковник вышел в первый ряд перед аплодирующими почётными гостями, уставившись на триумфально сходящую Елену. Рука невзначай встряхнула бутылку. И только орлиный взгляд внимательных глаз группенфюрера заметил нечто неладное. Ганс Розенберг с настороженным любопытством вытянул шею, наблюдая за серьёзно настроенным на что-то неизвестное молодым полковником. Старик хотел было шагнуть ему на встречу, но один из гостей выскочил из толпы, принявшись приветливо обниматься и жать руки. Розенберг раздражённо оскалился. — Сукин сын, — почти беззвучно выругался Ганс, пытаясь заглянуть за плечо обнявшего его гостя. Словно в замедленной киноленте, Габриэль впивается зубами в пробку. Шампанское издаёт характерный звук хлопка и деревянная заглушка летит высоко в хрустальную люстру. Сверкающая струя дорогого алкоголя летит на королеву этой поганой ночи. Ей не хватило каких-то двух шагов, чтобы приземлиться на красную дорожку. Происходящее кажется вовсе нереальным, эфемерным, похоже на сон. Габриэль наслаждался, дышал этими секундами. Истеричный, полный безумия вскрик, а затем гробовое молчание. Елена запуталась в полах платья, падая на подкошенных ногах в руки подбежавшего министра пропаганды Геббельса, но тощие руки не сдержали даму, и та плюхнулась на пол. Вышло даже лучше, чем я предполагал! Габриэль сдержал порыв захлопать в ладоши, будто радостный ребёнок. Поднеся губы к горлу бутылки, он сделал уверенный глоток за его маленькую личную победу. Пузырящаяся красная вода растекается по искажённому в гневе лицу бывшей стервы, капая алыми пятнами на дорогое платье. В этот миг она была похожа на разъярённую гарпию, что вот-вот бросится на врага. Вайс неуклюже заколотила кулаками, пытаясь смахнуть со лба нависшую мокрой крысой причёску. — Дорогие гости! — Габриэль развёл руки, не выпуская бутылку, и вышел в центр зала, закрыв собой женщину. — Похоже, в доме нашей дамы вечера всегда будет праздник! Ведь, как гласит примета, если на платье невесты пролить шампанское, она будет счастливее всех! В этой напряжённой гробовой тишине прозвучало лишь отдалённое девичье хихиканье. Юная фройляйн пряталась на балконе верхнего этажа, и как только несколько гостей подняли головы на звук, она юркнула в одну из открытых дверей бесконечных спален. Габриэль не успел понять, что это было, но оценив чью-то положительную реакцию, гордо задрал голову. — Действительно! А ведь Вы правы, герр штандартенфюрер, — покрасневший то ли от гнева, то ли от стыда Ганс наклонился, пытаясь поднять жену с пола, что так нервно дергала конечностями, словно избалованный ребёнок, которому испортили праздник. — Вставай дорогая, я уверен, полковник не нарочно! — Само собой, — ответил Габриэль с довольной улыбой. — Я уверен, у фрау Розенберг найдётся ещё одного такое же изысканное соблазнительное платье. Группенфюрер помог жене встать и на мгновение прильнул к уху дерзкого гостя, прорычав несколько слов в своей обычной ядовитой манере: — Придушу собственными руками. Ганс поправил галстук-бабочку и натянул на напряжённое лицо привычную маску улыбчивого аристократа. — Дорогая, ничего страшного, сходи и переоденься, у тебя столько замечательных нарядов! Считай, провела показ мод! Семья. Такое громкое слово. Воспоминания — единственное напоминание о времени, когда по его психике не прошла уродливая и глубокая трещина. Отвернувшись от толпы и пройдя к креслу, полковник опустился в него. Елена получила всё, что заслуживала: очередной богатый карман за прогнившую душонку. Долгий, утомительный день. Полковник улыбнулся уголками губ, продолжая наблюдать за вакханалией торжества, мысленно погружаясь в себя.«Италия, Флоренция, Via Ser Ventura Monachi, 23, близ реки Арно»
6 мая 1922 года, 19:22
Солнечный климат Флоренции трудился над каждым зданием, будь оно из дерева или из камня, создавая иллюзию культурного города, мечты, которую слепо, но настойчиво лелеяли его жители на узких, оживлённых улицах с точёными роскошью костёлами северной неподдельной Италии. Это был особенный город со своими традиционными причудами. Вселенная, хранимая вековой историей, берущая начало с рода Медичи. Полноводная река Арно омывала берега и насквозь питала само сердце итальянских Афин — города гениев, эпохи Возрождения и родины Леонардо Да Винчи. В этой сказке мне предстояло провести большую часть своей осознанной жизни, прежде чем окончательно вернуться в Берлин, очернённый приходом к власти коричневорубашечников. Годы потраченные на разведывательную подготовку в Советском Союзе не прошли даром. Подвешенный язык, острый, пытливый и изворотливый ум и натасканное желание уничтожить нацистских ублюдков вкупе с безрассудным, отчаянным стремлением отомстить. Мешало лишь одно. Они не могли позволить мне действовать по собственным правилам, и поэтому оставалось только ждать, с предвкушением сжимая скрещенные пальцы за спиной, будто прилежный раб. Очередная дыра — другая сторона города-сказки, наполненная пьяницами, наркоманами и полнейшими отбросами общества. Зловоние прогнившего до основания места и таких же жалких его потребителей ударяла в ноздри. Всегда проще затеряться в кругу тех, кому точно всё равно, кто ты и зачем ты здесь. Я и моя семья поселились совсем недавно, а я уже хотел избавиться от бесполезной слежки. Куда бы ни пошёл, чтобы не собирался делать — я всегда видел их. Моя конспиративная семья. Я был их сыном, а они молодая, только что переехавшая пара, ищущая лучший мир для дитя. Мне дали знать только имена — Алессандро, Доменика и Габриэль. Нужно отдать им должное, ведь именно так я обзавёлся фальшивыми документами, домом, и репутацией неблагонадёжного агента. Очертания предстоящего приобретали чёткие границы. Ублюдки, они лишь пользовались мной, чтобы удерживать на коротком поводке, а я выполнял их грязную работу, сидя, будто на привязи, в доме, где через стенку располагался бордель. К счастью, что я уже давно раскусил их план. — Пристрелить хочет, — мысль громом поразила ещё не стряхнувшее с себя сонные оковы сознание, едва я проснулся и обнаружил, как мой отец смотрит на меня, несколькими днями раннее. Дурное предчувствие закололо под почками. Вопросительно поглядывая на огнестрел, висевший на его плече в кожаной кобуре, словно икона. Я знал, что когда-нибудь они избавятся от меня. Просто потому, что я очередная помеха, шавка, которую нужно поскорее пристрелить.«Италия, Флоренция, Via Ser Ventura Monachi, 23, близ реки Арно»
10 мая 1930 года, 00:01
Громкий хлопок. Настолько близкий, слишком знакомый слуху, прошёлся по моим ушам хлёсткой пощёчиной. Я едва ли успел перекатиться с кровати, падая на пол глухим грузом. Заторможенное состояние после недавней дозы алкоголя и сонной расслабленности сделали своё дело. Оглушительный звон стекла и грохот осыпающихся вниз осколков оконных рам ударил по перепонкам, заставив сгруппироваться и затаиться. Они пришли, и на этот раз не за мной. Годы тренировок не прошли даром. Не услышав последующие звуки, я стремительно отскочил за спинку соседнего дивана. Пуля крупного калибра снайперской винтовки угодила в большую картину на дальней стене, прямо в голову Святого Себастьяна. Больше гадать не нужно, они выследили меня, как я и просил. Местная мафия даже не удосужилась проверить, кто я и почему дал им заказ. Банда отъявленных головорезов, готовая на всё ради денег. Именно их я и искал. Другого выхода не было — мне нужно избавиться от фальшивых родителей раньше, чем они от меня. Высунув голову из-за спинки дивана, я взглянул в гостиную, сжимая в руке небольшой клинок. Массивную металлическую раму выбило на пол, неровные огрызки стёкол лежали мелкими осколками, норовя вонзиться остриями в кожу. Стреляли точно, прямо в цель, сбивали на поражение, и никто никогда не догадается, что заказчиком был именно я. Выдал, обрёк на смерть, уничтожил. Второй оглушающий хлопок до звона в ушах прозвучал раскатистым эхом. Очередь пуль рассекла пространство: сбоку, со спины, перед лицом, двигаясь по новой траектории, выбивая стёкла со всех сторон квартиры. Вспышка боли на мгновение обездвижила меня в самый неподходящий момент, выжигая левое плечо раскалённым металлом, словно в меня вставили острый прут. Из глаз брызнули слезы. Я стискиваю челюсть до зубного скрежета, сжимая пальцы в кулаках. Они решили замести следы, заодно убить и меня. Короткий стон вырвался из глотки, пуля засела глубоко в тканях под кожей, а рубашка окрасилась в алый. Два тела, лежащих в пролёте перед гостиной, перестали подавать признаки жизни, вязкая красная жидкость потекла из-под них по покатому полу. Реакция заставила меня отскочить к стене. Один из снайперов выстрелил снова, пронося смертельную пулю прямо перед моим лицом. Снова и снова. И ещё раз. Сокрушительный грохот громит несущую стену, я мчусь в соседнюю комнату, добираюсь до приоткрытого сейфа, забирая всё самое необходимое: пачки купюр, документы и заряженный пистолет. Сгодится на первое время. Ничего не должно остаться, что может оставить хоть какой-то след. Перекинув наспех собранный груз, я схватился за открытую рану. Бежать, сейчас нужно бежать, они решат проверить свою работу. Преодолев жгучую боль, я окинул полуразрушенное жилище безучастным взглядом, опуская взгляд на своих сожителей. Заслужили ли они такой участи? На этот вопрос я до сих пор не могу дать ответа. Желание мести за убийство моей настоящей семьи крутилось в голове, выедая любую рациональную мысль. Схватив несколько катушек бинтов, я припрятал их в карманы брюк, сдавленно рыча и двигаясь в сторону запасного выхода. Беспорядочные выстрелы прекратились. Простая передышка или нарочная ловушка? Закашлявшись от стоящего в доме смога из пыли, рухнувшей извести, я спустился по ступенькам вниз и скрылся в зелёной гуще кустов. Прочь, подальше от этого места. Дело сделано даже лучше, чем я предполагал. Преодолев ограду бывшего пристанища, я доковылял до ближайшей телефонной будки, судорожно набирал номер телефона доктора, который мог тайно принять меня. — Адрес знаешь, — ответили мне по ту сторону трубки. Опустившись на дно будки, я припал спиной к стене, надеясь унять адскую боль в плече, едва слышно шепча: — Мне надо вытащить пулю.«Германия, земля Ораниенбург, поместье Ландхоф-Цернинген-Розенберг, Магнус-Хиршфельд-штрассе, на берегу озера Лениц»
1 декабря 1939 года, 18:30
Прогнившая верхушка власти, влиятельная, состоящая из настоящих манипуляторов, упивающаяся вседозволенностью — напыщенные идиоты проклятого времени. Кара обязательно обрушится на их головы, как только подвернётся удобный случай, и Азазель заставит совершить искупление. Он сделает всё ради того, чтобы умыться кровью ублюдков, надломивших его жизнь. Улыбка, всколыхнувшая линию губ Габриэля, безмятежно осела на лице и мужчина скользнул исследующим взглядом по гостям, бегая от одного к другому, останавливаясь на самом главном человеке после самого Фюрера — докторе Йозефе Геббельсе. Какая ирония, ведь будь он и тёзкой по второму имени, похвастаться наличием здравого ума он не мог. Его зализанные назад сальные тёмные волосы, оскал голодного крокодила и большие, впалые чёрные глаза выделялись из толпы. Паук, заманивающий в паутину лжи, безумного фарса и ядовитый желчи. Поразительно, сколько дерьма может быть в одном человеке. Сделав глоток виски, Габриэль прошёл вперёд, проходя между почтенными гостями в сторону министра пропаганды. Вся пресса была под его контролем, любой шаг, любое слово, любая буква старательно охранялись, многие только мечтали оказаться с ним рядом, а уж и заговорить было делом невиданной счастливой случайности. — Дядя Гросс? Габриэль склонил голову, обратив внимание, как за полы его брюк схватились маленькие пальчики, дёргая на себя. — Про Вас писал мой папа. Хельга Сусанна Геббельс, которой исполнилось всего лишь семь лет. Светлые волосы, голубые глаза, бледная аристократическая кожа. Создана специально под арийский идеал, как и остальные четыре сестры: выточенная копия, генетический эксперимент, поставленный ради лишь одной цели — благополучия страны и почётного креста немецкой матери. — Я знаю, милая, поэтому я здесь, — полковник присаживается на корточки рядом, всё ещё держа в руке стопку виски, всматриваясь в глаза ребёнка. — Скажи, что твой папа писал обо мне? — Что Вы настоящий патриот и защитите нас! — выпалила она звонким детским голоском, прижимаясь всем телом к мужчине, обхватившего её рукой. — Верно, я всегда буду верен тому, кому несу службу, — произнёс Габриэль глубоким, уверенным тоном, слова лились предельно откровенно, без доли сомнения. Обученный пёс, который справится с чем угодно, наступит на глотки и сломает любому нацисту шею. — Дядя Гросс, у Вас есть семья? — неожиданно спросила Хельга. — У Вас была вот эта тётя, Вы ходили с ней вместе, а ещё папа говорил, что Вы из итальянского рода, это правда? Мой мир разрушили много лет назад, но я смог ненадолго вернуть его. Штандартенфюрер впитал каждое слово, ощущая, как пульс резко учащается, точно намереваясь разодрать вены. Сердце громыхало в застывшей груди, поднимая из глубин какую-то вязкую панику. Лишённые смысла чувства окатывали холодной пугающей волной, вызывая внутреннее сопротивление какой-то части личности, пуская по бурному чужеродному потоку воспоминаний. — Была, Хельга, была… И тогда на этой земле настанет Ад.«Италия, Флоренция, улица Санта-Марты, 11»
1 июня 1930 года, 10:54
Оглушительный залп выстрелов коснулся периферии сознания фантомным звуком, заставив меня подскочить на траве в холодном поту. Вдох-выдох, учащённое дыхание, плотно сжатые зубы и тишина. Это лишь игра сознания, подброшенная в сон, издёвка, отозвавшаяся в едва зажившем плече глухой болью. После трагической гибели моей команды Центр окончательно сбился со следа. Они жаждали найти и остановить меня, но я ушёл далеко за пределы их видимости, затерялся среди тех, до кого они не догадаются добраться. Нет, я не потерял сознание, а лишь позволил себе расслабиться. Вот так просто дать себе небольшой тридцатиминутный отпуск. Пожилая пара приглянулась мне с первого взгляда — сеньор Валентино и сеньорита Оливия Моретти. Настоящему итальянцу стыдно не иметь хорошего чувства юмора, коим всегда хвастался престарелый Валентино, приятный на вид флорентинец, настоящий патриот Италии. Валентино прожил насыщенную жизнь, занимаясь торговлей и сбытом антиквариата, повидал множество мест, куда мне только предстояло попасть в будущем. Оливия — точная копия моей матери, живущая только ради детей женщина, чьи поседевшие волосы наверняка запечатлели страдания, переживания и тоску. В её глазах можно увидеть озеро Биланчино, где она и Валентино познакомились и завели ребёнка. Марселло — обожаемый мальчик, единственный ребёнок в семье, горячо обожаемый и долгожданный, по словам Оливии, сгоревший прямо у неё на руках в возрасте двадцати лет от испанки. — Ты заменил нам его, — слышал я от семьи Моретти, помогая им по хозяйству, а они смотрели так пристально и завороженно, словно пытаясь вернуть Марселло назад. — Ты так похож на него, Габриэлло, — называли они меня, причудливо исправляя последние две буквы имени, показывая фотографии умершего сына. Широкая улыбка, высокие точёные скулы, развитая мускулатура, даже мой проницательный, живой и наблюдательный взгляд бледно-голубых глаз считывались за доли секунды, будто бы я нажил себе двойника. — Нам так тебя не хватало, ты наш сыночек, ты наш самый родной мальчик, — трепала меня за щеки Оливия Моретти, искренне радуясь каждому дню, прожитому рядом со мной. Они стали для меня самой настоящей теплой и светлой искрой в моей жизни, и я позволял себе таять, хотя бы на время давать волю скрытым за завесой эмоциям любви, заботы и ласки. — Он бы стал твоим лучшим другом, — твердил мне Валентино, усаживаясь в размашистое кресло с газетой в руках, читая вырезки о кознях Муссолини и его приспешников. Сеньор Моретти часто вспоминал другое время, тяжело вздыхая и что-то бормоча себе под нос, но тут же отвлекался, будто бы боясь произнести что-то лишнее. Родовое поместье Моретти напоминало пыльную забытую историю, словно ожившую передо мной в вымышленном мире. Лёгкий и изысканный тосканский стиль сочился с неприметных глазу деталей, а кремово-бежевая гамма дополняла хозяйское радушие и гостеприимность. Исключительная красота, дарящая покой, и гадкое чувство дежавю, повторяющееся словно заезженная в граммофоне пластинка. Вот сейчас стены обхватит пожирающий огонь, обуглит древесину и оставит меня наедине с трупами отца и матери с горьким привкусом пепла на языке. Всё, что я любил, сгинуло, умерло у меня на глазах. Поднявшись на ноги, я оглядел цветущий сад, благоухающий яблонями и кустами чёрной смородины. Лопата врезалась в политую землю, а жестяная лейка отправилась на столик. Уже больше двух недель я помогаю им по хозяйству, наблюдаю за их безмятежной жизнью. Когда-то она была и у меня. Каждое утро небольшая тренировка на заднем дворе живописного уголка, затем несколько заданий на кухне: наструганные овощи для неаполитанской пиццы по фамильному рецепту Оливии, заколотая свинья и нарезанные колотые поленья для камина, перед которым часто простилает ноги сеньор Валентино. К обеденному времени я могу заняться своими делами, посетить картинную галерею Уффици, пройтись по площади Пьяцца делла Репубблика и Пьяцца дель Дуомо, насладиться ароматами элегантных кафе, а под вечер искать себе ту, с которой можно провести ночь. Италия никогда в этом не разочаровывала, подбрасывая мне притягательные девичьи нетронутые фигурки. Весь следующий день я посвящаю уходу за садом, как и в прежние времена, когда мне не нужно было скитаться, как брошенная псина по задворкам города вместе с больным младшим братом. Помахал сеньору Валентино, и лёгкая улыбка коснулась губ, на глазах выступили непрошенные слёзы: — Сеньор Валентино, я закончил с садом. Старик склонился над политыми растениями, похлопывая меня по плечу, словно старого друга: — Мальчик мой, мы хотим поговорить с тобой, — Валентино взял меня за руку и повёл в сторону левого крыла, где располагался просторный открытый бассейн и терраса с уютными лежанками под солнцем. — Ты знаешь, мы не молоды, а наша жизнь не вечна, но ты… — итальянец замолчал, подбирая правильные слова. — Для тебя она продолжается, Габриэлло. Оливия вышла из дверей поместья и поправила свой длинный белоснежный банный халат, подходя ко мне с тёплой улыбкой, обняв за плечи. На мгновение я будто попал под крыло матери. — Дядя Валентино хочет сказать, что мы хотим переписать на тебя наследство, Габи, — доверчивым тоном произнесла она. — Мы сразу поняли, что твоя жизнь не проста и сложна, но ты останешься нашим сыном и потому ты получишь от нас всё, что у нас есть. Нам не на кого оставить эти стены, кроме тебя. — Позаботься о нём, прошу тебя, — добавил Валентино, смотря на меня отцовским, любящим взглядом, вкладывая в каждое слово особый посмертный смысл. — Сделай из него райский уголок, куда ты сможешь прийти в любой момент, мальчик. Я тут же обхватил обеими руками свою новоиспечённую семью. Во мне проснулось дикое человеческое желание разрыдаться, но я быстро сменил его на неизменную напускную холодность: — Я обещаю, что это место продолжит жить и будет самым прекрасным на свете. Спустя несколько месяцев их не стало…«Германия, земля Ораниенбург, поместье Ландхоф-Цернинген-Розенберг, Магнус-Хиршфельд-штрассе, на берегу озера Лениц»
1 декабря 1939 года, 19:00
Полковник свернул в один из просторных коридоров с размашистыми барельефами на стенах, поднимая голову на своды старинного замка дьявола. Обустроился на многие годы, вгрызаясь корнями в черноту земли, выедая всё живое и наполняя почву кровью. Конец Империи он готов высчитывать на пальцах, смакуя каждую секунду, проведённого времени до победного финала. Падение близко, оно не заставит долго ждать, ведь те, кто задолжал у самого Дьявола, должны внести весомую дань. Габриэль догадывался, что потребуют демоны, когда придёт время платить по счетам. Тёмная фигура в конце длинного коридора, холодный голос, словно выкованный из стали, еле слышная фамилия. Габриэль точно не ожидал услышать её из этих уст снова, но как обычно это бывает, судьба никого не спрашивает. — Гросс? — тень поворачивается, и штандартенфюрер замирает. На лице мужчины проскальзывает удивлённая улыбка, а затем он пускается в громкий смех. — Гайгер? Артур Гайгер? — Габриэль подходит ближе, в типично мужской манере обнимаясь, словно с дальним родственником. Ситуация крайне напряжённая: он ожидал увидеть кого угодно, но только не его. Человек, решивший его жизнь, вырвавший из тихого райского уголка Земли — Италии — и закинувший прямиком в колодец мёртвых душ, Германию. Дипломат, главный человек, протянувший руку помощи, когда он особенно в ней нуждался. Благодаря ему он имеет всё и теперь живёт в самом сердце Берлина. — Я хотел посмотреть на тебя, ведь мы не виделись целых три года. Вижу, что ты уже штандартенфюрер, — Гайгер усмехнулся, касаясь нашивок кителя, где были изображены перекрещенные дубовые листья. — Почему же ты раньше не заходил ко мне? Не думаю, что человек твоего статуса не знает, где работает твой лучший ученик, — полковник опустился в кресло, упираясь пятками ботинок в ковёр. — Мне не хотелось беспокоить тебя, но я рад, что мы встретились именно здесь, — Гайгер вновь отошёл к широкому окну, всматриваясь в лесную чащу впереди. — Тебе нравится тут? Господина Розенберга я знаю ещё со знакомства в Италии, он тогда только начинал свой путь. Полезная информация. Вот и попался! Расквитавшись с призраком прошлого, внезапно появившимся перед его глазами, Габриэль вспомнил своё раннее воспоминание, погружаясь в непрерывный временной поток. Полковник не знал, куда заведёт его память, однако стоит ли останавливать то, что он так надёжно прятал? Сейчас ему хотелось стать лишь безмолвным рассказчиком, частью истории, сбережённой в больном сознании.«Италия, Флоренция, коммуна Кампи-Бизенцио, Военный институт имени Джузеппе Риччи»
23 августа 1930 года, 10:15
Уже больше трёх месяцев никто не следил за мной. Телефон проверялся, как и любой периметр комнаты, где мог торчать провод прослушки. О моём тайном поместье знал только я, ни одна шавка не смогла бы раскусить мой план. Военный институт для особо одарённых студентов стал оплотом и прикрытием от Центра, создавая иллюзию идеального агента. Я много курил, да так, что под конец дня осталась лишь одна сигарета. Именно тогда окончательно и пристрастился к этому крепкому дурманящему дыму. Груз роящихся в голове мыслей не давал покоя. Несколькими часами назад я наладил отношения с ветераном итальянской мафии, окутанного всевозможными легендами и слухами. Тогда же я нашёл Его. Сидя за партой и раскинув ноги, я крутил военный жетон со своим именем, слушая человека, который за многие годы сумел заинтересовать меня. Чистое наслаждение. Ровный голос, спокойное, уверенное выражение лица, и его взгляд в сторону меня. Учитель военного искусства, господин Артур Гайгер, а я его провозглашённый лучший студент — дисциплинированный, самоотверженный, словно заточенный до острия металл. После лекций я проводил остаток времени в одиночестве. Никогда нельзя позволять себе заводить много связей. Маленькая комната в поместье семьи Моретти отличалась от изысканной роскоши: полностью без мебели, лишь твердая перина, где я мог провалиться в беспамятный сон, уходя глубоко за пределы самого себя. Глаза закрываются, наркотик поступает в вены. Я считаю ровно до пяти.Один… Два… Три…
Ментальная усталость уходит прочь, а голова теряет остатки свинца, что наполнил мою жалкую черепушку. В потускневших глазах мелькнуло нечто мокрое, ранее похороненное, абсолютно человеческое.«Италия, Флоренция, галерея Уффици»
23 августа 1930 года, 10:15
Бесценные шедевры собраны в уникальную коллекцию в одном месте, соединённую давно ушедшими эпохами. Текстура, цветовая приглушённая палитра, тени, удивительная точность и уникальный, неповторимый стиль каждого мастера. Одухотворённость присуща каждому мазку, и я бережно касаюсь подлинной картины неизвестного мне до этого момента художника. Пальцы неспешно касаются, ощупывают, напитываются произведением. Я будто растворяюсь в его красках, погружаясь глубоко в нити холста. Матушка говорила, что я прирождённый виртуоз, мне суждено гореть творческим огнём. В моей голове рождаются убийства. Они выверенные, искусные, доверху заполненные банками крови. Только убийца может по-настоящему понять душу художника. Создатель породил во мне мастерски оточенное чувство чужого переживания. Я отрываюсь от картины, не слыша голоса вокруг, где до меня пытаются достучаться неравнодушные посетители. «Мне вырвут пальцы» — кричат они. Впрочем, своё знакомство я уже закончил. Название? Какой скрытый смысл ты таишь? Внутренний монолог прерывается. Достаточно всего нескольких секунд, чтобы я различил голос, обращённый ко мне. Артур Гейгер. Дипломат. Учитель. Мой лотерейный билет. Он приходит сюда ежедневно, ровно в девять часов утра, не останавливаясь на эспрессо, выхватывая последнюю газету из рук продавца-мальчишки. Мне безумно интересно, почему его тянет сюда. Он смотрит прямо на меня. По коже бегут мурашки, катастрофически не хватает воздуха. Стараюсь не смотреть на него, он замечает это. Я говорю с ним о своих успехах, он хвалит меня. — Знаешь ли ты, что эта картина была изготовлена специально для уважаемого кардинала Маффео Барберини? — Гейгер садится рядом со мной, совершенно безразлично рассматривая картину. — Ты видишь в ней себя, не так ли? Авраам или Исаак? Молчание. Во внутреннем голосе сталь, лёд тысяч Антарктик и затаённая лютая ненависть. Стоит только надеяться, что он не понял, насколько мне сейчас по-настоящему плохо. — Как называется эта картина? — спрашиваю я тихим голосом, поворачивая голову к учителю, который с видом, внушающим уважение, неотрывно разглядывал причудливые переливы красок. — Принесение в жертву Исаака, Караваджо, — отозвался Артур Гейгер, а я смотрел на его улыбку, зависшую на пухлых губах. Мы долго говорим о традиционном искусстве, различии между Ренессансом и барокко. Я слушаю его, не перебивая, пока в какой-то момент не останавливаю его и спрашиваю, сможет ли он забрать меня с собой в Германию. Гейгер охотно соглашается. Он ведь давно заметил моё рвение к большему. Как хорошо. Он не смог догадаться о моих истинных намерениях. Прихожу в дом, собираю чемодан. Беру только самое необходимое, что не удастся купить за пределами Германии. Пересчитываю купюры — хватит на полгода. Оружие не беру, хоть и имею на него право. Лучше купить по приезду. Меня ждёт дипломат, он стоит и рассказывает, куда засунет меня по приезду. Принц Альбрехт штрассе. Гестапо. Штандартенфюрер СС. Подвал. Снующиеся секретарши. Кабинет. Квартира в центре Берлина. Мой персональный Ад.«Германия, земля Ораниенбург, поместье Ландхоф-Цернинген-Розенберг, Магнус-Хиршфельд-штрассе, на берегу озера Лениц»
1 декабря 1939 года, 19:26
Это место пропитано столь циничным и лицемерным смрадом, что на Его блестящих от алкоголя губах мелькнула ироничная полуулыбка. Все эти люди в дорогих нарядах, приглашённые на празднество в честь дня рождения жены группенфюрера, так рады пустым и бесполезным сплетням, наигранному смеху. Каждый хочет быть в центре внимания. Но Он не был приглашён на этот бал-маскарад. Достать приглашение не составило труда. Сколько раз Скорпион проделывал этот фокус, чтобы добраться до очередной жертвы, не сосчитать. Влиться в сливки общества не составляло труда. Выглаженный черный костюм с галстуком-бабочкой, зализанные белокурые пряди, качественный парфюм и непринуждённая улыбка — всё, что понадобилось, чтобы на него не обращали столь сильного внимания. Сейчас он лишь один из, хотя пара девиц у шведского столика то и дело кокетливо хихикая, махала ему ручками. Пришлось подыграть и даже заговорить с самой смелой из дам, что подошла к нему, вторгаясь в личное пространство, шепча на ухо свои влажные желания. В любой другой из вечеров Скорпион не упустил бы шанс порезвиться с симпатичной похотливой барышней. Скорее всего, он втянул бы в эту недетскую авантюру ещё пару девиц и парней. Но в этот вечер его внимание приковано лишь к одной персоне. Он на работе. Он не может отвлекаться. Да и как же отвлечься, когда впервые за годы тебе попался такой эффектный заказ как Йозеф-Габриэль Отто фон Рейн, ныне штандартенфюрер СС Габриэль Гросс. Молодой диверсант-разведчик в шкуре нацистских крыс хорошо вписывался в атмосферу дороговизны. Он и сам, словно что-то дорогое и бесценное, сверкал на этом мероприятии и привлекал к себе всеобщее внимание. Точёные черты лица, атлетичное телосложение, ясный взгляд бледно-голубых глаз из-под тёмных ресниц и бледная кожа. Скорпион покачал головой, отгоняя прочь странные мысли в своей голове с вечно бурной фантазией. Нельзя! Это против правил! Скорпион чуть было не забыл, для чего он здесь. Любопытство привело его сюда, хотя он до последнего надеялся, что это лишь обычная разведка, слежка за жертвой. Как бы не так. Габриэль слишком интригующая личность, убийце хочется знать о нём всё, наблюдать, познакомиться. Рука, лежащая в кармане брюк, сжала в пальцах заготовленный подарок для Гросса. Всего лишь маленький клочок вырванной из старого романа страницы. Жертва поймёт всё без слов, но сейчас Скорпиону хочется следовать за ним по пятам и смотреть, с кем он общается. В его обществе все — от министра пропаганды до бесполезных нацистских дипломатов. И он так театрально ведёт с ними разговоры, будто проучился на актёра не один год жизни. Людишки охотно вываливают ему разную информацию, не осознавая, кто скрывается за прочной мраморной маской улыбчивого парня. «Да ты и сам на работе, ведь так?» — Скорпион улыбнулся собственным мыслям, останавливаясь у шведского стола. — «Неплохо придумано, прийти сюда за информацией. Сообразительный сукин сын». Как бы в скором времени твоя маска не упала с лица и не разбилась вдребезги… Стоило ему только взять со шведского стола одну из закусок, как за штанину снизу кто-то крепко ухватился. Скорпион замер в изумлении, посмотрев вниз, и встретился недоумённым взглядом с маленькой белокурой девочкой. Ей от силы пять лет, и она — дочь Геббельса. Парень угрожающе помотал пальцем, но ребёнок продолжил дёргать его за штанину. С детьми он никогда не умел ладить, и пока пытался избавиться от внимания назойливой девочки, чуть было не упустил свою цель. Пришло сунуть ей в рот закуску из поджаренного хлеба и красной рыбы, чтобы она, наконец, прекратила дёргать его за штанину. — А теперь беги к своему тощему и кривому отцу, а то я шлёпну тебя по попе. — Скорпион недовольно нахмурился, а девочка вдруг захихикала, вытирая маленькие ручки о его пиджак, размазывая о края дорогой ткани чесночный соус. — Эй! Ах ты… Мелкий и наглый мешок с косточками! Иди уже, — парень подтолкнул ребёнка вперёд, ловко уворачиваясь от прохожих. После недолгой борьбы с детской наглостью ему пришлось затеряться в толпе гостей, чтобы проследовать за Габриэлем Гроссом. Мужчина, что раздавал всем яркую улыбку всего пару минут назад, на этот раз скрыл эмоции. И в этот момент он показался чрезмерно поникшим. По-видимому, специально отдалился от толпы и незаметно для всех — кроме Скорпиона — вышел в длинный широкий коридор поместья. Там, под тусклым освещением слишком громоздких старинных люстр, красовались вдоль стен такие же громоздкие полотна неизвестных знатных людей. И лишь сам Ганс Розенберг мог бы рассказать о них подлинные истории. Скорпион мимолётно предположил, что все эти наряженные аристократы, напомнившие ему о цирковых петухах, — предки Розенбергов, ведь род его тянулся с самого королевского прошлого Германии, оттуда, где солнце славной истории вряд ли когда-то снова воссияет над этой страной. Пара уверенных, совершенно бесшумных шагов по мягкому красному ковру и вот он стоит за плотной занавеской одного из шести панорамных окон. Смотрит на него и изучает. Он впервые подобрался настолько близко, что сию же секунду мог выполнить своё задание. Убрать самого талантливого разведчика казалось безумием. Что потом он будет делать? Снова вернётся к убийствам богатых анонимов? Для Скорпиона слишком скучно. Куда интереснее для него было узнать, кто же заказчик столь смелого решения? Советский Союз подчищает за собой или испанцы ведут свою игру на политической арене безумия? Эта родинка над верхней губой сводит меня с ума! Кажется, он слишком сильно засмотрелся на статного полковника. Мысли вдруг смешались в жидкую кашу, теперь ему сложнее сосредоточится, а ведь он профессионал. Скорпион поймал себя на мысли, что этот мужчина непременно должен находиться в Римском музее на постаменте, словно главный экспонат в окружении мраморных скульптур. Отблеск ироничной улыбки промелькнул на его губах. Идиот. Соберись. За дело! Секунда на опрометчивое решение, и он выходит из-за занавески. Скорпион редко когда планировал свои действия: в этот раз импровизация тоже взяла вверх. Встать за спиной штандартенфюрера. Сунуть в карман долгожданный подарок. Свёрток книжного листа погрузился в карман, почти невесомо, не касаясь мужчины, не касаясь ткани пиджака. Шаг. Два. Три. Театральная маска на лицо. Полковник обернулся. Лёгкий, едва уловимый шлейф с холодными нотками пронёсся рядом с Габриэлем. Тень, что заставила его обернуться, выпрыгнула в окно. Сейчас он поймает виновника всех грехов. Штандартенфюрер вцепился в оконную раму, прыгая в кусты белоснежных роз. На ощупь пробираясь сквозь дремучие заросли, полковник остановился. Мужская фигура в тёмном парадном костюме, явно предназначенном не для пробежки по кустам и резная позолоченная маска с выгравированными узорами на пол-лица. Лишь пухлые губы выглядывали белым пятном в объятиях ночи. Он стоит всего в нескольких метрах. Достаточно далеко, но и достаточно близко, чтобы добежать и вгрызться в глотку ублюдка. Ноги пускаются в бег. И не вздумай говорить: «Я не могу». Проиграл — твоя вина. Разгорячённые мускулы приятно ныли на каждом выдохе. Он почти догнал Его. Где он? Всего минуту назад он слышал шелест, а теперь его будто не существовало. Гробовая тишина вновь сдавила округу. Только слабый ветерок прогуливался по перелеску неприятным сквозняком. Убедившись, что угрозы не предвещается, Габриэль склонился, облегчённо выдыхая, развязывая узлы мышц, налившихся свинцом. Осторожность не повредит, а паранойя, поселившаяся внутри мерзким жирным червём, скрутила внутренности тугим узлом. Упустил убийцу. Вновь. Полковник прислонился к дереву, скользнув взглядом по тьме леса, простирающегося за пределы поместья. Морозный зимний ветер настойчиво пробирается под материю рубашки, остужая своими ледяными ладонями горящий пресс. Скрылся, ловкий ублюдок. Носок ботинка загрёб землю и Габриэль сплюнул. В пламенеющем взгляде, точно устремлённом вглубь леса, — несгибаемая решимость, в расширенных зрачках — отражение всполохов пламени, неусыпно ревущего в недрах Габриэля Гросса. Он не чувствовал холода, не ощущал леденящего дыхания грядущей зимы. Он сам будто состоял из этого холода: высеченная из мрамора фигура так гармонично сливалась с морозным пейзажем, словно он был на этом месте всегда. Неброский свёрток бумаги выскочил из кармана пиджака, опускаясь на землю. Список недавно перетраханных шлюх или нечто большее? Мужчина поднял таинственную записку, вчитываясь в строки:«Острые чёрные шпили охраняют Иисуса нашего спасителя. Врата его темницы — белоснежные крылья ангелов, что цветут в мёртвом саду» «За что судили ангелов». Рихард Круспе.
Успел залезть в карман. Подобрался, сукин сын. Там, в коридоре поместья. Долго ли Он будет прятаться от него? Почему Он не убил его сегодня? Куда ты хочешь привести меня? Что ты преследуешь?