Цифры и цвета

С Дмитрием Фёдоровичем Мирон Янович поругался — и расстался, видимо, — ближе к началу лета. Слава, конечно, уговаривал себя не радоваться чужому несчастью, но, видя, каким хмурым и недовольным ходил Дмитрий Фёдорович, невольно чувствовал себя легче. Немец не срывался на учениках, вообще как-то не сильно изменился внешне — всё такой же серьёзный, грубоватый и резкий, но Слава был сильным альфой с чутким носом — запах Дмитрия Фёдоровича выдавал. Он был пряный, острый, заставлял невольно подбираться в ожидании чего-то неизбежно плохого. Постоянно быть в напряжении. И Слава мстительно чувствовал что-то сродни облегчению — его собственный запах все те долгие месяцы, что Дмитрий Фёдорович встречался с Мироном Яновичем, отдавал похожим коктейлем. Напряжением и затаённой злостью. В его случае ещё и болезненной ревностью. Теперь ревновать смысла не было. Дмитрий Фёдорович на Мирона Яновича как будто бы принципиально не смотрел: все контакты свёл к минимуму, старался наедине не задерживаться дольше положенного и больше не провожал домой. На Мирона Яновича зато было больно смотреть. Цветущий и счастливый всё это время, он как-то резко, за короткие пару недель осунулся и погрустнел. Не только Слава, все в школе заметили. Голубые глаза потухли, будто бы запали. Заострились скулы. Под глазами залегли тёмные синюшные круги, кожа посерела. Стали заметнее морщины на лбу и в уголках губ. Мирон Янович был болезненно бледный и больше не улыбался. Вообще. Как-то раз Слава слышал, как его тошнило в туалете. Видел, как после, он вышел бледный и весь взмокший, с посиневшими губами и покрасневшими от слёз глазами. Шумно и тяжело выдохнул, на долгое мгновение привалившись к стене, прежде чем уйти. И Слава быстро связал эту тошноту с пугающе частыми моментами, когда во время урока Мирон Янович замолкал на полуслове, бледнел ещё больше нездоровой меловой бледностью и надолго выбегал из класса вон, возвращаясь уже под конец урока — слабый, дрожащий и будто бы заплаканный. Девчонки шушукались, что у Мирона Яновича рак или ещё что-нибудь страшное и неизлечимое. Слава от этих шушуканий внутренне обмирал. Не дай боже. Хотя Мирон Янович и правда со временем больше походил на тень себя прежнего. Болезненно высох, истончился. Слава с болью смотрел, как болтались на ставших вдруг невероятно хрупкими его запястьях манжеты рубашек. Как весь Мирон Янович становился меньше и тоньше, и мысленно проклинал Дмитрия Фёдоровича. К счастью девчонок, это был не рак и не что-то смертельное. Слава, если честно, видел ту самую последнюю ссору и многое слышал. И это точно был не рак. Он тогда задержался дольше обычного — посеял по невнимательности за своим самокопанием и бессмысленным самоедством зимние ботинки где-то между кабинетом литературы и немецким, вернулся искать — не идти же в холодной тонкой сменке, — очень вовремя, надо сказать, вернулся. Или нет, тут уж как посмотреть. В кабинете у Дмитрия Фёдоровича горел свет, пробивался под слегка только прикрытой дверью. И голоса раздавались. Слава ботинки так-то уже нашёл и ему бы просто пройти мимо, но из-за двери — сорванный, сбивчивый громкий шёпот Мирона Яновича — и Слава не смог. «Пожалуйста, Дима! — услышал он и к двери нагло прильнул, жадно, в происходящее всматриваясь. — Димочка, как же ты можешь так?! Почему?!» Мирон Янович по кабинету нервно метался, руки заламывал — уже тогда бледный, дёрганый, нездоровый. И в глазах, когда он на дверь оборачивался — слёзы пеленой, на губах — потрескавшиеся кровавые корки. «Ты же знаешь, Димочка, я только с тобой! Я тебе только! До тебя никого, Димочка, как ты можешь?!» Дмитрий Фёдорович молчал. Слава чувствовал, как сгущалось неумолимо вокруг него что-то тёмное и страшное. Запах — тягучий, как смола древесная, — в ноздри забивался, давил, душил подступающей волной злости. «Мир, — тихо, но как-то угрожающе рыкнул он. Не ляля, как всегда обычно, не ласковым, Славе доводилось как-то слышать, Миро — Мир, коротко, как отрезал, грубо: — Перестань, не блажи, толку-то». Мирон Янович у стола застыл, всхлипнул вдруг громко и некрасиво, носом шмыгнул. «Но… как же, Дима, — выдохнул, тонкие пальцы до хруста заламывая, — ты же говорил…» «Да мало ли говорил, всему верить, что ли? — Дмитрий Фёдорович ухмыльнулся нехорошо, из-за стола, где сидел до этого, медленно поднялся, о столешницу кулаками упираясь. — Ты разве думал, у нас с тобой большая и светлая?» Мирон Янович прошептал что-то — Слава не расслышал, — тихо, хрипло, всхлипами истерики перемежая. Что-то о «но ведь наш же, Дима». И Дмитрий Фёдорович вдруг взвился, зарычал: «Твой, ублюдок! Твой! И на меня этот камень не вешай, уёбок ебливый!» Он как-то разом рядом с Мироном Яновичем оказался, широкой ладонью бледное горло сжал, очередной всхлип вырывая. Тряхнул изо всех сил, спиной на парту толкнул, на тихое, слышное едва «не надо, Дим» ладонью с размаху пощёчину зарядил. «Попробуй только ещё мне мозги ебать, сука, — под ноги себе сплюнул. — Я тебе жениться не обещал, ляля, ты себя-то видел? Таких, как ты, на одну ночь только трахать, это я ещё щедрый был — сосал ты уж больно хорошо, не отнять». И из кабинета, дверью звучно хлопнув, вылетел — Слава едва в сторону, за угол, отскочить успел. А потом, когда гулкие шаги Дмитирия Фёдоровича по коридору стихли, сам в кабинет рванул — чёрт знает, зачем именно. Мирон Янович на пол сполз, как был, в брюках своих дорогих светлых, и Слава сразу же к нему — обнял крепко, руками поперёк обвил, к себе прижимая, носом в коротко бритую макушку утыкаясь. «Не надо, — шептал сбивчиво, подрагивающее тело в руках баюкая и даже кажется в глаза заплаканные, в лоб, в макушку, солью морской пахнущую, целуя, — не надо, Мирон Янович, не плачьте. Вы же самый хороший. Вы самый… вы знаете, как я вас люблю, Мирон Янович. А хотите, я ему рожу начистить могу, Мирон Янович? Я что угодно, только не плачьте, не надо…» А Мирон Янович всё равно плакал — тихо совсем, беззвучно, в истерике немой всем телом содрогаясь, в Славу цепляясь дрожащими пальцами. И молчал. Потом ещё больше затих, весь в комочек сжался и на Славу так посмотрел. «Нет, Слава, не надо никому рожи чистить, я сам виноват, — выдохнул одними губами только, и как Слава услышал? — А ты забудь просто, ладно? Всё, что видел здесь, забудь». Улыбнулся, когда Слава ему кивнул покорно — слабо совсем улыбнулся, самыми кончиками губ, и то слегка, — а потом ушёл, по коридору тяжело шагами шаркая. А потом — заболел совсем, осунулся. Весь выблек будто бы, улыбаться перестал. До самого конца учебного года тенью ходил, пугающе быстро угасая. А на последней неделе пропал — завуч сказала, что больничный взял. И даже на последний звонок не пришёл.