Цифры и цвета

Слава промучился всё лето. Он писал Мирону Яновичу каждый день и звонил. Оставлял сотни сообщений на автоответчик, неизменно интересуясь его здоровьем и самочувствием. Безответно и бесполезно. Он нашёл его во всех соцсетях, надеясь если не на ответ на своё беспокойное «скажите хотя бы, что у вас всё хорошо», то на хоть какое-то свидетельство того, что Мирон Янович живёт спокойной мирной жизнью. Фотографии. Посты в твиттер. Фейсбук. Да хотя бы «был онлайн три минуты назад». Но соцсети тоже не подавали признаков жизни, а Слава медленно, но верно отчаивался. Первого сентября он шёл в школу, как на эшафот. Стоило представить, что придётся ходить туда каждый день — видеть мерзкую рожу Дмитрия Фёдоровича и знать, что из-за него, из-за этой сволочи Мирона Яновича нет с ними, — и Славе хотелось выть. Когда от Ваньки Светло он узнал, что немец уволился ещё летом, Слава подумал на миг, что справедливость всё же существует. Когда спустя месяц унылой учёбы он услышал однажды утром знакомый нежно-солёный морской запах в коридоре, Слава поверил, что Бог есть. «Мирон Янович! — крикнул он, не стесняясь ни порыва, ни подступивших слёз, когда, пройдя по запаху, тонким шлейфом йода с примесью кедровой свежести тянувшимся по коридору до туалетов, буквально на пороге поймал Мирона Яновича в объятия. — Я так рад! Боже, я так рад, что вы вернулись! Что всё хорошо!» Мирон Янович, знакомо хрупкий, знакомо тёплый и пахнущий морем, в Славиных объятиях вдруг зашипел тихонько, ладонями в грудь Славе упираясь, мягко в сторону его отстранил. Слава внутренне обомлел. С лица спал. «Точно же всё хорошо?» — спросил он с беспокойством, в голубые глаза за стёклами очков заглядывая. Мирон Янович был всё ещё бледный и худой, со скулами острыми и кругами под глазами, но уже явно здоровее. С румянцем хорошим на щеках, снова с живым блеском в глазах. А ещё он улыбался. Широко, искренне. Красиво. Слава представить не мог, как по этой улыбке он соскучился. «Хорошо, Слава, не беспокойся, — сказал он тихо, Славу успокаивающе по предплечью гладя, снизу вверх взглядом светлым, изнутри будто бы подсвеченным глядя. — Мне аккуратнее просто надо с ребёнком». И Слава почти как дурак спросить готов был, с каким, мол, ребёнком, ему же уже все семнадцать есть. А потом взгляд ниже опустил. За распахнутыми полами пиджака рубашка у Мирона Яновича заметно так на прилично круглом животе натягивалась. Месяца четыре, ну, пять, может. «Это…» — начал он, осознал и замер. «Это Дмитрия Фёдоровича?» хотел он спросить, но не смог. Он же не дурак. Он всё понял. Ещё тогда, наверное, понял, просто тогда — не до конца. А вот теперь Славе было всё ясно. Ясна тошнота, усталость, замученный вид. Ссора с немцем ясна. И ясно, почему Мирон Янович так улыбался светло и солнечно — не Славе, нет, совсем не ему. Этому маленькому. Этому, который от ублюдка немца. «Да, — сказал Мирон Янович, ладонь у Славы с предплечья отнимая и на живот себе опуская, бережным жестом по кругу оглаживая. — Как видишь, Слав, малыш у меня будет». И Слава с трудом из себя «рад за вас» выдавил. Потому что Слава — он эгоист законченный, наверное, да? — совсем рад не был. Потому что к ребёнку в симпатично-округлом животе Мирона Яновича он не ревновал, нет, и зла ни в коем случае не желал, просто было что-то — тёмное что-то и сильное, намного Славы сильнее, — которое каждый день ему твердило, что не заслуживает — ребёночек этот маленький не заслуживает ни улыбок Мирона Яновича солнечных, ни ласковых его рук, на животе в защитном жесте сложенных, ни любви не заслуживает, потому что папаша его — Дмитрий-сука-Фёдорович — не заслуживал тоже ни любви, ни прощения. За мысли такие Славе до слёз было стыдно. Перед собой и перед Мироном Яновичем особенно. Стыдно, что оживший вдруг инстаграм — фотографии живота этого так и этак, все футболки и рубашки туго натягивающего, снимки УЗИ с подписью из сердечек, улыбающиеся селфи Мирона Яновича, — в Славе не облегчение, а злость внутреннюю будил. Стыдно, что любя Мирона Яновича, он допускал страшную мысль — а что, если бы этого ребёнка не было. Настолько стыдно, что Слава с утроенным усердием налегал на всё, что только мог, помимо учёбы — брал на себя организацию дежурств, участвовал по возможности в олимпиадах и конкурсах, самый первый вызывался помочь на школьных праздниках. Даже подготовку к выпускному инициативно начал одним из первых. И это ещё если не считать того, что он буквально дежурил у Фёдорова под кабинетом, если вдруг тому понадобится помощь. Повесить карту какого-нибудь сражения на гвоздь над доской — пожалуйста, вот он, Слава. Достать с полки увесистый проектор? Донести пособия в библиотеку? Поднять стулья после последнего урока? Всё — Слава. Мирон Янович улыбался ему и хлопал ласково по плечу. «Спасибо, Слав», — и тут же возвращал руку на живот, бок с нажимом тёр и вздыхал — ребёнок, когда уже начал шевелиться, оказался малым весьма активным, постоянно заставляя Мирона Яновича морщиться и шипеть от особо сильных толчков. И тут же улыбаться до ушей. Слава делал вид, что его это не беспокоило. Помогал. Поддерживал. Всегда был рядом. Даже вызвался в какой-то момент провожать Мирона Яновича на остановку. «Совсем как у Дмитрия Фёдоровича было, — думал он. — Только я за руку его не держу. И целоваться мне нельзя». А потом появился Ваня. Высокий, одетый под хипстера модного, весь татуированный и с крашенными в паскудно розовый цвет волосами. Ваня Евстигнеев. «Это мой друг хороший, — представил их даже друг другу Мирон Янович, когда этот дылда к нему в школу впервые заявился. — Он из Питера ко мне приехал, когда вот узнал, что я… А это Слава, гордость моя, лучший ученик». И вот от этого Славе было опять знакомо больно. Даже хуже. Ваня был бетой, ничем особым не пах, сигаретами разве что, и ему Мирон Янович сразу и много как-то позволял — и обнимать, и в висок целовать, едва губами касаясь, и широкую ладонь на внушительный круглый живот опускать. И домой провожать теперь Мирона Яновича неизменно приходил Ваня. Слава опять умирал. «Ну да, конечно, — думал он, — зачем нужен какой-то Слава, когда Ваня аж из самого Питера приехал. И не важно, что Слава нянчился, и помогал, и всё-всё делал. Ну да, ну да, пошёл-ка Слава нахер». И Слава честно в тот раз ничего такого не имел в виду. И не планировал даже. Слава бы никогда — не смог бы. Просто навалилось всё как-то махом, скопилось, пружиной недовольства и ревности мерзкой в груди засело. Ещё и Светло с Федькой с пацанами позвали потусить — «давно у нас, Славян, не был» — а где туса, там пивчик, а в этот раз и покрепче было, да Славе после такого перерыва большого и не надо было много. А тут удачно — не удачно, то есть, совсем нахер невовремя! — Мирон Янович навстречу, со своим Ванькой Евстигнеевым, хипстером питерским, под руку. Румяный от мороза, красивый, даже в безразмерной парке своей и с животом семимесячным желанный. И смех у него — звонкий, чистый. И улыбка — как Слава всегда себе мечтал. И Славу на полутёмной аллее всё равно никто бы в куртке с капюшоном на самые глаза не узнал. И Ваня Евстигнеев как раз шёл с нужной стороны, со Славой рядом, когда Слава, ни на что в общем-то не рассчитывая и не планируя ничего страшного, просто в бок его, в сторону толкнул, туда, где дорожка чуть вниз и вся заледенела к вечеру. И Слава же не думал, что… Он не знал… Он домой бежал, земли под собой не чувствуя и до слёз глаза жмуря, как в тот самый первый раз, и уши ладонями зажимая, только не помогало. Только перед глазами — всё равно Мирон Янович, удивлённый, испуганный, бледный на холодной земле в самом низу покатой дорожки. Вздох его, вскрик перепуганный в ушах до сих пор. А потом — боли крик резкий, как ножом по уху. Потом — красные пятна на белом снегу и Ваня Евстигнеев, заполошно в телефон «Скорую! Срочно! Там… девятый микрорайон, где пятиэтажки… Там! Омега беременный!..» орущий. Потом — бесконечный стыд за себя, гложущее чувство вины, моментальная трезвость до тошноты и одна только мысль — «сука ты, Слава, сука, сволочь, блядь, какая же ты сука»! Потом страх и весь следующий день в школе как на иголках. Мирона Яновича не было, конечно же, не было, и все гадали, что, где он и как. Неделю не было, вторую… Потом завуч зашла к ним после первого урока и объявила со скорбным лицом, что школу они закончат без классного руководителя, потому что Мирон Янович уволился. Потом Слава обнаружил, когда признаться, извиниться хотел, что номер телефона его больше не обслуживается. И твиттера с фейсбуком больше нет. И инстаграма с фотками живота, сердечками в комментариях и улыбчивыми селфи. «Страница удалена пользователем».