Цифры и цвета

Что-то не то начинается в обед, когда Слава привычно Мирону набирает, а в ответ вместо «да, Слав» Мироновым голосом, от многочасовых лекций чуть охрипшим, только абонент-не-абонент и «оставьте сообщение на автоответчик». — Не понял сейчас, — Слава пялится в экран мобилы круглыми глазами, набирает ещё раз и, наткнувшись на то же самое, переводит взгляд на беззаботно обедающего Андрея. — Нет, вот серьёзно? Это какого хуя, Андрюх?! — Чё, еврейчик тебя динамит, Слав? — Андрей от котлет своих даже не отвлекается особо, спрашивает, не прожевав: — Вы поссорились, чтоль? Как так? Вы же идеальная пара с ним, ванильные до одури, аж противно. — Да не, не поссорились, — отмахивается Слава, «ванильных» демонстративно игнорируя. Не, вообще Андрея понять можно: он счастливого Славу каждый день наблюдает, каждый раз в обед Славины сюсюсю по телефону выслушивает и бесконечные «Мирка, ты поел там? А тяжести не таскаешь? Как Оксаночка? Спина не болит? И я тебя, заюш. Целую!». Такое кого хочешь взбесит. А Слава так-то ещё и сильно социально ориентированный, как Мирон говорит, он потрещать любит, за жизнь поговорить, счастьем поделиться, ну и кто Андрею виноват, что у Славы в жизни глобальных счастья всего три — Мирон, Оксанка и разные игрухи. Ну, Слава поначалу ему и про игрухи затирал, и про сериалы, и даже молодость школьную вспомнил, стишата свои показывал, про мечты рэперские говорил, — в этом они с Андреем удивительно совпали, он тоже когда-то писал, выступать думал, — но как-то это дело постепенно сошло на нет, на новые игры времени не было, сериал Слава смотрел сейчас Андрею не интересный, да и стихами ни один, ни второй уже полжизни как не баловались, да и начинать обратно не спешили, а вот новости про Мирона и малую у Славы каждый день были новые. Вот и выходит у Андрея на работе вечное — Мирка то, Мирка сё, «а посмотри, вот снимок нашей Ксюшечки, мы на УЗИ ходили вчера», «глянь, я видос снял, пока Мирон спал» и «иди новые фотки покажу, Мир тут няшный такой, фига серьёзный, смотри, я сфоткал, когда он не смотрел». Бля, даже представлять ванильно, аж тошно, Слава сам бы себя не вытерпел. Он мысленно просит у Андрея прощения — золотой он мужик, орден бы ему «За терпение и всепонимание к окружающему долбоебизму» — но проблему это не решает: Мирон не отвечает и во второй раз, и в третий. Слава вздыхает и залипает в телефон, где, спустя положенное время, сбрасывается очередной вызов. — Мы не ссорились, — всё ещё глядя на безучастно потухший экран мобилы, повторяет он с нажимом, больше себя убеждая, чем Андрея. — Да и с чего бы? А вдруг это случилось что?! — Да что там может-то? — Андрей пожимает плечами, разливая кофе из термоса. — Ну, может, у него там лекция важная или ещё что, мобилу выключил, а ты тут прям паникёр. Кофе хочь? Кофе Слава не хочет — он хочет дозвониться Мирону и убедиться, что Андрей в своём предположении прав, — но от безысходности приходится брать кофе. — Давай, — вздыхает Слава, с покорностью обречённого на казнь подставляя кружку. Полминуты наверное в кабинете слышно только его унылое сёрбанье и чавканье Андрея — блаженство и покой, а потом Слава вскидывается резко, чуть чашку не опрокинув, и обратно хватается за телефон. — Точно, блядь, Женька, как я не подумал! — Действительно, как, — вздыхает теперь уже Андрей и затыкает уши наушниками, пока Слава судорожно роется в списке контактов. Нужный находится быстро — подписанная как «Женя кафедра SOS» Женечка Муродшоева, с недавнего времени Мирошина секретарша — девушка ответственная, решительная и вообще со всех сторон замечательная. Мирон её сам нашёл, сам собеседовал, что, его зная, испытание ещё то, и взвалил на её сильные женские плечи заботу о кафедре философии и прочей рабочей ерунде. Слава её, конечно, ревновал поначалу — Слава вообще какое-то время всё, что движется вокруг Мирона, ревновал, — но после заобщались, сдружились даже. Женька оказалась девушка честная, Славу сразу заверила, что на Мирона в качестве любовного интереса ей чихать, откровенно говоря, но начальник из него хороший, да и человек прекрасный, и если дружбу предложит — Женька не откажется. Откровенно так заверила, что Славе даже беситься не захотелось, когда Мирон её пару раз к ним домой на ужин приглашал. А когда Мир Оксанкой забеременел, Слава и вовсе Женечкой проникся — так она вокруг суетилась деловито и помогала по мере сил. И обед проконтролировать, и чтоб не было переработок там всяких, и вообще по состоянию здоровья. Как она всё это тянула, ответственная теперь помимо стандартных рабочих обязанностей ещё и лично перед Славой за то, чтоб их доблестный завкафедрой философии Мирон Янович и Славин Мирочка по совместительству вовремя обедал, не упахивался на работе и, не дай боже, не загремел прямо из универа в больницу, Слава понятия не имел и искренне восхищался — железная дева, ни отнять, ни прибавить. Женя — умница! — отвечает после второго гудка. — Где этот идиот? — спрашивает Слава без вступлений и кордебалетов, и в трубке слышится усталый Женин вздох. «И тебе добрый день, Вячеслав, — с явным укором отвечает она и, дождавшись от Славы не шибко искреннего «сорян, здрасте», продолжает: — Мирон Янович у себя в кабинете, обедает, всё по расписанию». — А пошто тогда на мобилу не отвечает? — возмущается Слава и чуть с места не вскакивает, когда Женя говорит «не знаю». — Неее, меня так не устраивает. Поди спроси. Ну спроси! Женёк, ну ты вообще нафига там сидишь? Женя ворчит что-то про бумаги и отчёты, но Славе слышно, что она всё-таки встаёт из-за стола — по паркету сначала скрипят ножки отодвигаемого стула, потом цокают каблучки. Слышится приглушённый стук и Женькино тихое «Мир, твой звонит, говорит, ты трубку не берёшь». Где-то в отдалении звучит голос Мирона — слов не разобрать совсем, только общие раздражённо-протестующие интонации, — потом Женино «ну ты проверь, он волнуется» и уже более громкое, отчётливое, знакомо протяжное «б-ляяяядь». Слава не может сдержать улыбку. Андрей, вовремя отвлёкшийся от монитора, вопросительно поднимает брови и кивает ему, чё, мол, норм всё, и Слава радостно демонстрирует большой палец вверх. Из тихого разговора Женьки с Мироном понятно, что паника пока откладывается: Мир просто не заметил, как его айфон сдох, он у него вообще чёт быстро разряжаться стал, — а говорил Слава, чтоб он самсунг брал, так нет же, айфон, айфон, доайфонился! — ещё и зарядку где-то проебал, и теперь на железные плечики Муродшоевой легла ещё одна миссия — добыть ему зарядку для айфона. — Ты передай там, — говорит Слава, когда разговор стихает, и в трубке остаётся только Женино возмущённое сопение, — чтоб он меня набрать потом не забыл. — Женя устало угукает. — И скажи «не матерись при Оксане». Вот прям так скажи: «Слава просил передать — не матерись при Оксане», поняла? И Слава хочет ещё спросить — у него на самом деле есть много тем для разговора, — как у Мирона с аппетитом, и с самочувствием как, не таскал ли он опять пособия из кабинета в кабинет, и как там Ксюшка, сильно толкается или терпимо, и не болит ли у Мирона спина, но Женя как-то опережает его. Слава слышит её неуверенность, лёгкое колебание в шумном вздохе, когда она, прекратив на секунду шуршать в поисках зарядника, говорит: «Ты знаешь, Слава…» И есть в этом «знаешь» что-то настораживающее, недоброе, отчего Слава моментально меняется в лице так, что даже Андрей замечает. — Славян, ты чего? — спрашивает он, но Слава внимания не обращает даже, отмахивается, напряжённо вслушиваясь в Женино молчание и сжимая изо всех сил телефон. — Что… знаю? — одними губами, считай, спрашивает. — Жень, не молчи. «Он… — мычит Женя, подбирая нужные слова, — он тихий какой-то стал, не знаю, в себе как будто. Я… ты же в курсе, я с Мироном даже не год работаю, с лета только, но и так понятно — у него рот же не закрывается, да и энергия обычно прёт, а тут он пару дней уже как будто пришибленный ходит. Я уже думала, вы поссорились может». Женька опять вздыхает тяжко, слышно, как цокают туда-сюда по паркету каблуки, словно она по приёмной круги наматывает: «Он рассеянный как будто, меня два раза вчера про одну книгу спрашивал, ну, как, мол, понравилась, нет, читаешь ещё — утром и в обед потом, — тараторит Женька, — и когда я ему поесть напомнила, он обычно отпирается, отнекивается, да потом, да не хочу я, а давай половинку, ну как дитё совсем, а вчера только «да, спасибо» и даже хитрить не пробовал, но я-то подумала, ладно, ну, голодный может, гормоны, организм требует, а потом заметила, он когда с тобой говорил, он весёлый такой, улыбался, смеялся там чего-то, а как только трубку положил, сник как-то сразу, знаешь, как будто выключателем кто щёлкнул». Женя дыхание переводит, а Слава наоборот не дышит почти — в голове шестерёнки напряжённо: хорошо же было всё, славно или… Слава взгляд на стол бросает: комп потухший, чашка, хламьё канцелярское и на почётном месте — их с Мироном фотка свадебная: Слава не лохматый в кои-то веки, Мирон весь в веснушках, улыбается широко, пока Славка его со спины обнимает — это Ванька их снимал. И яркое, отчётливое 1703 на пастельном фоне их радости. Чёртово семнадцатое марта. А сегодня уже пятнадцатое. Сука, как Слава такое мог забыть?! «Алло! Слав, алло! Ты здесь ещё?» — громким шёпотом паникует в трубке Муродшоева, и Слава, собравшись с мыслями и силами, успокаивает её и прощается. — Нормально, Жень, не бери в голову, — говорит, — это… с ребёнком первым связано, ну, ты поняла, пройдёт, ты его не трогай только. Захочет, сам потом подробности расскажет. Женя понятливо угукает — про Лёнечку она в общих чертах знает, в первый же рабочий день подорвалась на минном поле Миронового прошлого вопросом про татуировку на шее. Слава в тот день и сам чуть инфаркт не словил — заехал Мирона забрать, а там его новая секретарша с глазами по пять копеек тащит из медпункта валерьянку и Мирон — с глазами на мокром месте и руками, дрожащими так, что стакан не удержать. Слава тогда Женьку был готов прибить, хоть и не за что по факту — откуда ей было знать, что там, за 1703, такая рана. Слава так-то тоже в первый раз туда же напоролся, что кричать? Зато сейчас пригодилось — Женя вопросов лишних не задаёт, обещает присматривать внимательно и ненавязчиво, успокаивает: «Я глаз с него не спущу, не бойся. Нафига же я тут сижу, Слав». Но не бояться не получается — до конца рабочего дня Слава места себе не находит: работать толком не можется, отвлечься тоже. Взгляд то и дело возвращается к свадебной фотке, и мысли туда же: Лёнечкина годовщина через два дня и в этот раз явно даётся Мирону ещё тяжелее. И Слава никак не может перестать думать о том, что сам же в этом виноват. Что вот они, всплывают — отголоски нового года. Он бездумно щёлкает мышкой, листает туда-сюда какие-то проекты, толком не вглядываясь, и в целом по части работы абсолютно непродуктивен, но на работу не похуй ли, когда тут такое. После обеда Мирон не перезванивает — ну, занят, может, закрутился, бывает же, чего паниковать зря? Только предчувствие всё равно паршивое. Слава тяжко вздыхает и так молчит, что уже и Андрей, кажется, его молчанию не рад. — Славян, в порядке всё у вас? — спрашивает, когда они уже вечером к парковке выходят — перекурить по-быстрому и домой. — Ты с обеда сам не свой, с Мироном что? Андрей прикуривает, Славе тоже сигу предлагает — он не отказывается. Вообще Слава так-то старается не курить: дым потом на одежде, и руки пахнут, и поцелуи — Мирон, как ищейка, сразу унюхивает, даже если Слава потом полпачки орбита зажевать берёт, и нет, разнос не устраивает, никаких занудных лекций, что вредно и «бросай уже» и, мол, малой не полезно — он и сам до беременности курил, — а только смотрит тоскливо и в плечо пихает: «Опять накурился, ирод, вообще жалости никакой! А я, может быть, на последних силах держусь, ну!» Слава задумчиво мочалит в пальцах сигарету, улыбается криво и опять вздыхает — так, что впору катафалк вызывать. — Ага. Типа, — говорит наконец, когда Андрей свою уже докуривает, а от Славиной в пальцах отаётся только табачная труха и распотрошённый фильтр. — Слушай, Андрюх, ты же семнадцатого выходной? — Ну, — кивает Андрей, и Слава поднимает на него тяжёлый неуверенный взгляд, хотя в уме давно уже всё для себя решил и подробный план составил. — Выйди вместо меня, а? — тянет, глядя исподлобья как-то, и сутулится, стараясь максимально просяще в виду своего роста дылдовского выглядеть. — Я всё отработаю, Андрюх, хочешь, потом всю неделю за тебя отпашу? — А, — Андрей отмахивается только, улыбается, хлопая Славку по плечу. — Ладно, чё там, сочтёмся потом. — И смотрит взглядом этим своим пристальным, как в душу: — Серьёзно всё с ним так? — Пиздецки, — Слава бы руку на сердце положил, под каждой буквой подписываясь. — Андрей, я в прошлом так проебался, ты не представляешь. Мне, блядь, вечность это дерьмо искупать… — Ну… — Андрей шею трёт устало и плечи затёкшие разминает, — расскажешь потом, если что. — И на тачку, призывно сигналкой пиликнувшую, кивает: — Подбросить или сам? — Сам. Спасибо, Андрюх, бывай! — Славка жмёт ему руку на прощание и, повыше воротник куртки подняв — куда, блядь, и девалость утреннее мартовское тепло! — рысью бежит до метро. На душе не сказать, что стало охереть как легче, но хотя бы есть план минимум: затариться по пути домой вкусненьким, фруктики там, рыбка, сыр… клубника, о! — Мирон недавно страдал, что клубники хочется, значит придётся поискать побегать, — блинчиков нажарить, чай зелёный, и, как Мирон домой приедет, с порога затискать, зацеловать, залюбить всем собою, чтобы вон из головы все поганые мысли, накормить, занежить, и потом уже, в постели, когда только любовь, только ласка в каждом касании, мягко и осторожно сказать… Что сказать, Слава пока без понятия, да и как именно тоже. В метро под стук колёс только ерунда какая-то в голову лезет. То ли признаться, то ли уболтать, чтоб забыл, то ли… То ли что, Слава додумать не успевает — сразу на выходе из метро звонит Локи. Слава чуть мобилу не роняет, пытаясь из кармана побыстрее выковырять — думает, Мирон наконец звонит. Но на звонке — знакомая пёсья морда, и Слава на долю секунды близок к тому, чтобы разочарованно звонок сбросить, но… это ж Локи, не левый гондон, даже наоборот — хороший друг семьи. Не как Ванька Евстигнеев, не как Мироновы студенты и коллеги с работы, даже не как Андрей и вся Славкина тусовка из Хабары, с которыми он всё чаще в последнее время списываться-созваниваться стал, — Локи вообще другое и во многом в их с Мироном семействе имеет более широкий круг привилегий и прав. В Славиной системе координат. С ним ни ревности как-то сразу не было, ни желания морду начистить от того, что он просто на Мирона смотрит. Мысли были, конечно, при первом знакомстве, но и то быстро улетучились — умел что ли этот чёрт к себе располагать. А может профессия сыграла роль. Локи был акушером-репродуктологом по омегам, тонкая специализация, и так-то его в миру звали Роман Вениаминович, а на досуге вёл то ли курсы по йоге, то ли ещё какую лабуду, завязанную на медитации и духовных практиках, отсюда и прозвище. Какого хрена именно «Локи», Слава понятия не имел, но вот медицинскими регалиями сразу проникся. Как и ситуацией их знакомства в целом. Просто как-то не вышло у Славы сходу на ревность сориентироваться, когда незнакомый бородатый мужик с лицом моджахеда, которого он совершенно неожиданно, вернувшись с работы, обнаружил у себя дома со своим мужем на кухне распивающим чаи, бодренько встал ему навстречу, протянул руку пожать и абсолютно серьёзно выдал: «Тут вашему мужу в метро плохо стало, так я Мирона до дома провёл, чаю вот сделал. Вообще по всем симптомам подозреваю, что ребёнок у вас будет, хотя лучше провериться в консультации. А и меня Рома зовут, можно Локи, приятно познакомиться». Слава тогда как охуел, так и до следующего дня не выхуел, если честно. Это потом уже, чуть позже вечером, за совместным чаем, Мирон рассказал, что ему на последних парах ещё неважно было, мутило как-то, и вообще не первый день уже по утрам тяжесть какая-то мутная будто бы к горлу подступала. А тут ещё людей в вагон набилось, шум-гам на уши давит, духота — сказал, голова закружилась и ком к горлу, как бы не вырвать; потом тётка ещё какая-то над ухом стала орать, мол, она тут с ребёнком стоит, диточке уступи, не видишь, малой совсем, — Мирон встал, только бы заткнулась и отцепилась, да там же на месте и осел «неравнодушной» толпе прямо в руки. Благо в толпе как раз Локи и был — он тачку в ремонт как раз сдал, без колёс остался и на метро решил, — он лишний народ разогнал, как мог, Мирона обратно на место усадил, в чувство чуть привёл. Потом уже, на ближайшей станции вывел отдышаться, водой отпоил, выспросил адрес домашний. Домой на такси доставил, до квартиры довёл, чай сделал. Наскоро диагноз состряпал по жалобам последних дней — удачно совпало так, что как раз по его специальности случай. В тот же вечер номерами обменялись. «Но вы тест-то сделайте, — сказал Локи тогда на прощание, — ну или в консультацию. А то это я так, пальцем в небо, если честно». Пальцем в небо Локи тогда попал — Мирону действительно от беременности плохело, — а потом и в жизнь их семейства попал помаленьку тоже: то встречи случайные, то неслучайные, то звонки за «советом по дружбе», то ужины-обеды. Локи мужик оказался толковый, светлый. Даром что за бородищей улыбку не сразу разглядишь и глаза добрые. И к Мирону он с теплотой, и сам Мирон ему — несмотря на, обычно, проблемы в близком общении, — с первых минут полное доверие. И Слава, опять-таки, не ревновал нихрена, даже когда Локи лапищами своими Мирона за округлившийся живот трогал. Может, из-за профессии. Может, с того, что Рома бета, хрен знает. Главное — Локи мужик нормальный, хороший даже, умный, по пустякам не звонит — Рому даже динамить не особо хочется, и Слава вздыхает. — Здорово, псина, — тараторит он старательно бодро вместо «привет», — чё как? Я тут занят вообще маленько, может вечером потом или… Или, впрочем, не суждено. «Да я по делу, Славк, — Локи отвечает серьёзно и тихо, и Слава странные флэшбеки разговора с Муродшоевой от этого его тона ловит: Локи так даже в день знакомства не говорил, хотя ситуация и располагала — тогда больше с юмором, в улыбку как-то, а сейчас — по-рабочему будто бы, сухо и строго. — Ты как? Скоро домой?» И это определённо подозрительная хуйня. — Да вот, в магаз зайду и буду, — прикидывает Слава, пытаясь наскоро высчитать, сколько времени он просрёт в Азбуке вкуса на кассе, или лучше сразу во Вкусвиль у дома? — Час может, ну, дольше. А чего? Локи с полминуты молчит, то ли слова подбирая, то ли пережидая что, а когда говорит — у Славы второй раз за день ухает в груди от его тихого «да там с Мироном дело». — Чё сказал? — шепчет он уже без наигранной весёлости, и ему ой как не нравится Ромин вздох. «Я говорю, Мирона возле универа встретил, — говорит он. — Показалось, бледный он, уставший, вот, домой подвёз, я на машине сегодня, всё ж лучше, чем на таком сроке по транспорту шататься». Слава кивает — да, мол, седьмой месяц это вам не шутки, рожать уже к концу весны, — потом угукает в трубку, вспомнив, что Рома так-то его не видит. — Так и что он щас? — спрашивает. «Чай пьёт в спальне и ворчит, что не больной и лежать не хочет, — в голосе Локи, с облегчением замечает Слава, проскальзывает смешок: — а так налицо чуть повышенный из-за стресса тонус и небольшой недостаток гемоглобина, так что выдели минут десять, зайди в аптеку за гематогеном». Слава горячо уверяет, что домчит в два раза быстрее и в лучшем виде, раз так, благодарит искренне, когда Локи обещает с Мироном побыть пока до его приезда, вдруг что, и, нагло людей в очередях растолкав — «У меня муж беременный дома, имейте совесть, ну!» — действительно домой добирается раньше, на свой этаж считай взлетает. Локи встречает уже на пороге. Опережая запыхавшееся сиплое «ну как там Мир?..» говорит: — Нормально всё, живой, бодрый, — улыбается он. — Хотел на кухню сбежать ужин готовить, так я не пустил, теперь я гад и абьюзер, а он в гостиной смотрит что-то про Чайковского. — Ты… — качает головой Слава, — не бери в голову, молодец ты, Локич, спасибо ещё раз. Он жмёт Роме руку на прощание, приобнимает за плечо. Локи богатырски крепко сжимает в ответ. — Да я не беру, — плечами поводит, — у меня таких полно отделение. — И уже на лестнице, обернувшись через плечо, добавляет: — Но ты лучше после всего на приём его свози, на всякий пожарный, нервы всё же, сам ситуацию понимаешь, такое спокойно для психики не решается, да и малой не полезно. А там, может, витаминки или от тонуса что пропишут. Бывай! — Ага, — кивает Слава, а у самого в груди всё узлом завязывается то ли от ревности, то ли ещё чего. Локи всё знает. Не правду знает, которая про Славу и заледеневший склон — про Лёню и маленькую могилку на Южном кладбище знает, про то, что за чёрными цифрами у Мирона на шее, про несусветную тяжесть потери и тоску. Локи мужик добрый и сам с душой нараспашку — открыться ему для Мирона стало легче, чем Славе даже, и это точит короедом на подкорке каждый раз, когда Локи бывает у них дома. Знакомы-то всего ничего, полгода считай, только Слава за год до свадьбы только узнал, а ему Мирон сразу почти рассказал, Слава помнит: они тогда тоже на кухне сидели — Слава, Мирон, Ванька и Локи — о разной ерунде болтали. Слава ругался на лоха-удода клиента, который тз не мог нормально дать и правки к проекту вечно в час ночи присылал, а потом мозги выносил, почему, мол, к утру не сделано; Локич с ним попеременно байки рабочие травил, пока Ванька в телефон залипал полусонно, а Мирон в окно, отвлечённо плоский почти под свободной футболкой живот кончиками пальцев поглаживая. В какой-то момент заговорили о татухах. Слава сказал, что дурь это всё и татухи только дебилы делают, Ванька вспомнил, что свеженькую недавно набил. А Локи, простая душа, ляпнул: — Слав, а ничего, что у тебя у мужа их тоже дофига? Мирон тоже дебил по-твоему? — и тут же к Мирону, в глаза заглядывая пытливо: — Там же смысл наверняка за каждой, да, Мир? Вон цифры эти. Это про что, например? Питер типа? Ты родился тут что ли? И Слава с Ванькой толком даже встрепенуться на больную тему не успели. Мирон на Локи посмотрел спокойно даже как-то, тихо, только голос, когда заговорил, стал глуше. — Нет. Я одиннадцать лет назад ребёнка потерял, Лёнечку, и это… — вдохнул сипло, — это годовщина, каждый год к нему семнадцатого марта хожу. И в шарахнувшей всех неловкой тишине вдруг добавил обыденно так, страшно от простоты, что даже Ванька, знавший всё не понаслышке, вздрогнул: — Ну, кроме того раза, когда я в реабилитацию весной попал, на третий год без Лёнечки, Вань, помнишь? — пальцами с живота на сгиб локтя переползая, где так, на глаз, не видно, но Слава знает, если пальцами провести — маленькие, чуть выпуклые бугорки шрамов от иглы остались, а чуть ниже, под красивым печатным шрифтом староанглийского — кривой шрам вдоль почти до локтя, на котором буквы эти, как бусины на нитке. — Я потом перед ним извинялся ещё долго, не один год… Потом они, конечно, суету развели. Ромка извинялся раз двадцать, Ванька чуть чайник не уронил, когда бросился резко заварить чай. Слава Мирона в объятия сгрёб, тихо, чуть заметно дрожащего — греть, целовать, убаюкивать, гладить пальцами шрамы-бугорки на локте и бусины староанглийского, как чётки, перебирать, лаская, и тёплый живот аккуратно успокаивающе ладонями накрывать. И сейчас от того, как легко, походя, Локи их семейную травму погладил — ту самую, которая тогда в тишине их кухни так болезненно и откровенно вскрылась, Слава чувствует — не совсем ревность, не то слово всё-таки, но что-то жгучее и обидное. Пока Слава себя заживо жрёт уже который час, да и прямо ничего ни решить, ни сказать не может, Ромка мельком, вполоборота через плечо, одной ногой в лифте стоя, об этом так просто говорит, что что Славе завидно. Он кивает Роме на прощание, медленно запирает за собой дверь на все замки, будто бы время нарочно тянет. Проходит в пустую кухню — две чашки на столе, скомканная обёртка от творожного сырка, — а после в гостиную. — Мирошкин, ты тут, кот? — зовёт он не очень правдоподобно весело в полумрак комнаты: окна занавешены плотно, на телеке — поставленная на паузу документалка. — Чего сидишь в темноте? Мирон не отвечает, но с дивана слышится возня, и Слава «идёт на звук» — осторожными шажками, чтоб не въебаться никуда в тусклом свете от плазмы, и так же осторожно присаживается на диван. Сбоку, шарудя пледом по диванной обивке, тут же прижимается Мирон — подбирается ближе, прислоняется к боку спиной, опуская голову на плечо, — и Славка ни секунды не медля сгребает его в объятия. — Мирушка, — шепчет, водя носом и губами по колючему затылку, — Мирош. Ладонями забирается к нему под плед — в тепло, туда, где сонно ворочается у Мирона в животе их Оксаночка, — накрывает его ладони своими. — Ну ты чего, кот? — спрашивает Слава, бодая его носом куда-то в ухо, и мысленно перебирает все шуточки и глупые, милые дурашества, которые обычно Мирона веселили, но из тёплого кокона слышится тяжёлый грустный вздох, и Слава понимает, чувствует, что вот — вот это тихое отчаяние его сейчас буквально переёбывает — как тогда, с Ромой и Ваней на кухне, только тогда их трое на одного — отвлечь, утешить, мысли отвести болтовнёй глупой, а сейчас они с Мироном с этим отчаянием наедине, и Слава, весь день себя накручивающий, боится пиздец, что в одиночку не вытянет. А ему — им с Мироном — нельзя на дно сейчас. Слава глаза прикрывает на секунду, прислушивается в тишине квартиры — после того тяжёлого и печального Мирон дышит под боком вроде бы ровно, тихо и размеренно, и Слава очень хочет, чтоб и дальше оставалось так. Чтоб ровно, спокойно, хорошо. Чтоб дыхание сбивалось не на всхлип, не на плохое, а как по вечерам у них, когда Слава руками и губами ласкает, где дотянуться может, и чтоб только от этого Мирон дрожал — от удовольствия, от «да, Славочка!.. Слав… Да, да, пожалуйста!» Чтобы отпустило, наконец, и отболело. — Мир, — говорит он, чуть сильнее сжимая его ладони, так будто это должно придать уверенности его словам, — Мир, а я с Андреем на семнадцатое число поменялся. И даже не слышит, чувствует скорее, как Мирон выдыхает — до спазма в горле, до крупной дрожи всем телом, — и потому обнимает ещё теснее: крепче к себе поперёк груди, осторожно, но уверенно, как настоящий альфа должен. И в колючий загривок целует, всем носом вжимается близко-близко. Пахнет застоявшимся морем — тяжело и тягостно, — и Славе кажется, что он провалится вот-вот, что это не оно, не те слова, жесты, не то, что Мирону нужно от него. Ошибся. Оступился, но… Но голос у Мирона глухой, тихий, даже не шёпот, а как будто он долго кричал — хрип, а не голос: — Слава… И Слава сам едва не вздрагивает — нет, блядь, нет, права сейчас не имеет! — только носом вдыхает шумно — секунду покоя относительного и больной, затхнувший отчаянием запах моря. — Что, Мирош? — Слава, а ты… съездишь со мной к нему? Съездишь на… кладбище? И Слава хоть к чёрту на рога готов. — Съезжу, конечно, съезжу, — вздыхает он. Собственный голос тоже глухой, надрывный какой-то, будто Слава только-только гриппом переболел. — Мы с тобой, куда захочешь… всё, как нужно, как… как положено всё, Мир. И от того, как постепенно стихает в его объятиях дрожь, как Мирон дышит ровнее — хоть и протяжнее, будто вот-вот на всхлип готов сорваться, — как помаленьку в больной запах морской тины возвращается лёгкость йодная и озоновая свежесть, Слава и сам успокаивается, выдыхает. Смог. Угадал. И на душе ещё пускай не совсем радостно, но уже полегче. Хорошо уже. Когда Мирон совсем успокаивается, Слава, до того шевелиться даже боявшийся, на пробу поводит плечом и осторожно носом трётся у Мирона за ухом. — Щекотно, ну, — тихо фырчит в ответ Мирон, плечи поджимает, но тут же сам шею выворачивает и тычется носом холодным и сухими губами Славе под скулой, наивно так, совсем по-омежьи, ласково — туда, где запах сильнее и гуще, где спокойнее и надёжнее, где своего альфу всем собой ощущаешь и его защиту. Славу это беспокоит всё ещё, но и бесконечно трогает. Он ладонями с груди переползает Мирону на живот, туда, где мягко пинается их Оксанка, гладит осторожно. Опять целует — в щёку теперь. — А я гематогенок тебе там купил, — улыбается, когда Мирон, повозившись немного, отлипает от его шеи — и вообще от Славы всего — и усаживается уже лицом к нему. В полумраке и отсветах с экрана телека его глаза блестят влажно, и сам он выглядит бледным — мерцание невыгодно как-то подчёркивает каждую морщинку, и Слава очень болезненно и внезапно осознаёт, что Мирону действительно уже сорок один и что чуть не четверть этих лет он пытался пережить тот моральный пиздец, куда его по незнанию и неосторожности спихнул когда-то Слава, а теперь он ждёт их ребёнка, он, избитая фраза, но носит под сердцем его, Славы, часть и именно у него, Славы, ищет поддержки и любви. И именно Слава из этого морального пиздеца его теперь вытаскивает. Кто-то другой назвал бы это ироничным. Слава называет это шансом судьбы, который он не заслужил, но проебать не может. — Что ещё купил? — спрашивает Мирон, и у него всё ещё глухой голос, а на щеках подозрительно отблёскивает влага, хотя он вроде как только что всё лицо Славе об шею и свитер обтёр. Славе страшно видеть эту влагу, но он старается выглядеть уверенно. — Да там куча всего, — улыбается он, тянется за пакетом, который в спешке так и затащил с собой в гостиную, но с первого раза мажет мимо ручек, да и со второго тоже. — Ой, темно до пизды, — ворчит смешливо, — вот и что мы в потёмках, зай. Щас. Мигом подрывается к выключателю. Резкий свет со щелчком сперва слепит, но Славе настолько плевать, что он, кажется, готов презреть даже законы природы и физики, а потому, наскоро проморгавшись, топает обратно к дивану без каких-либо помех. Мирон сидит в распустившемся коконе из пледа, подогнув ноги в коленях — не переодевшись даже, всё в том же комбезе, — и сосредоточенно трёт лицо. Под забитыми пальцами мелькает покрасневший нос и воспалённые глаза. На свету он такой же бледный, осунувшийся и помятый, как в мерцающем полумраке. Разве что морщины не так видны. Слава старается не думать, что ещё утром он выглядел на порядок лучше. — Мирош, — тянет он, опускаясь на диван напротив, и тут же сгребает обе его ладони в свои — они влажные и чуть прохладные, и Славе больно это ощущать, когда он гладит их пальцами. — Давай поедим пойдём, а? Я вкусняхи там купил. Ну или, на, — он рукой в этот раз быстро ныряет в пристроившийся возле дивана пакет и, выудив гематогенку в красивой голубой обёртке, вкладывает в ладонь Мирону, — вот, съешь быстренько, Локич сказал, тебе нужно, у тебя гемоглобин того… Мирон не отвечает. — Переоденемся, поваляемся. Я тебе чай зелёный твой сделаю, посмотрим вместе… что это ты тут смотрел? Чайковского, да? Вот его посмотрим, ну, или полежим просто, а? Пошли, Мирош, а то не ел же, зуб даю, нихрена тут без меня и устал совсем. И Мирон улыбается легонько, одним лишь уголком губ. — Я сырок ел, — вздыхает и тут же зевает широко, шмыгая носом, костяшками пальцев с нажимом трёт глаза. — Пойдём, Слав, я правда устал что-то. Он неловко сползает с дивана, придерживая ладонью живот, и на то, что Слава подхватывает его под локоть, помогая встать, только кивает устало и благодарно, позволяя так вот, под руку, довести себя до спальни. Там Слава помогает ему снять комбез и надеть пижамные штаны, подаёт футболку — смотрит несколько долгих мгновений, как Мирон расправляет её ткань на животе, поглаживая пальцами и с нажимом проходясь сбоку, — тихо говорит: — Ты ложись, я чай сейчас пойду… Но Мирон качает головой. — Не надо чай. — Он вздыхает тяжело, опять трёт глаза, покрасневшие и будто бы воспалённые — Слава, не выдержав, аккуратно поднимает его голову за подбородок выше, вглядывается внимательно. — Это от линз так? — спрашивает он и, получив лёгкий кивок в ответ, тоже вздыхает: — Надо бы глаза тебе сделать, Мир, всё-таки, помнишь, ты клинику показывал, там недорого вроде бы. Ну или очки пока носи, а то я ж вижу, устают глазки, — добавляет, когда Мирон на упоминание коррекции зрения морщится. — Потом, Слав, — говорит тихо, и Слава соглашается. Потом, так потом. Он наклоняется ниже, ласково целует закрытые веки поочерёдно, потом высокий лоб — Мирон ощущается холодным и каким-то устало-больным, — порывшись в тумбочке, протягивает флаконку с глазными каплями. — На держи, а я пока пакет на кухню закину, — улыбается он ободряюще и шмыгает в коридор. Забирает пакет из гостиной — на диване лежит одиноко в ворохе пледа и покрывала та самая гематогенка в синей обёрточке, не тронутая, только чуть примятая, — попутно вырубает телек и свет; на кухне — быстро распихивает еду по полкам, чашки в посудомойку, мусор — в мусор. Возвращается минут через пять. Мирон, с глазами, слезящимися уже, дай бог, от капель, а не от душевной тоски, приглашающе рукой машет, сдвигаясь на свою половину и до самой шеи натягивая одеяло, и Слава, кто такой Слава, чтоб за ним не пойти. Он быстро переодевается и ныряет под одеяло, притягивает Мирона к себе, ласково утыкая лицом себе в грудь. Гладит по спине, по острым позвонкам и выступающим рёбрам, по туго натянутой коже живота на боку. Мирон тихо вздыхает, и Слава чувствует его ладонь у себя на груди — судорожно комкающую ткань футболки, а под ней — под рёбрами — сплетающийся туго комок щемящей нежности и всепоглощающей вины. — Мир, — шепчет он, в макушку его целует, и Мирон, всхлипнув как будто, теснее вжимается в него носом. — Спасибо, Слав, — тихо бубнит туда же, в который раз зевает широко, — за… гематогенки спасибо и за… то, что со мной поедешь… Слава улыбается, трётся носом об его щёку, ладонью гладит шуршащий наждачкой затылок. — Да не за что, — говорит уверенно и ласково одновременно, — я люблю тебя, Мирош. И чувствует, что у самого глаза влажнеют предательски, когда Мирон в ответ, лицом и всем собой теснее — хотя куда, казалось бы, дальше — в него вжавшись, вцепившись, неразборчиво совсем, сонно, и оттого на пределе искренности, шепчет: — А я тебя, Слав… Славушка, я… тебя так… л… лю… И на выдохе, тихо, но отчётливо, совсем уже в дрёму провалившись, в никуда добавляет: — А там ещё оградку покрасить бы… я Ване в том году говорил, надо синюю брать. И… по мелочи там… — Покрасим, — кивает сам себе скорее, чем спящему уже Мирону, Слава, к себе прижимает, баюкает, чуть укачивая, и чувствует, как повлажневшие глаза прорываются солью по щекам. — Тебе всё, что хочешь, солнце моё. Кот. Заюшка моя. Мирошенька. Мир. Мирушка. Всё, что скажешь, хороший мой. Мирон на эти его нежности легко улыбается во сне уже, тихо сопит благородным своим носом у Славки на шее, и он очень надеется, что и улыбка эта, и ровное дыхание ему не кажется. Как не кажется, что хоть на чуточку распутался этот клубок под рёбрами, аккурат под маленькой татуированой Мироновской ладонью, вцепившейся в Славину футболку у него на груди.