Цифры и цвета

Приближение семнадцатого марта Слава обычно ощущает заранее. Нет, Мирон вроде бы такой же, как всегда — живой, говорливый, беспрестанно до Славы и ласки его жадный и при этом нежный какой-то, мягкий. Мирон как Мирон. К семнадцатому марта он — нет, не меняется в корне, — Слава скорее интуитивно это чувствует: какую-то зажатость что ли, отвлечённость, рассеянность. То, какими выверенно правильными, чёткими становятся его реакции и жесты. Нет, ей богу, Мирону бы в актёры — так эталонно он отыгрывает улыбки и смех, что за ними кто-то менее внимательный, чем Слава, не заметил бы фальши. Слава замечает. Он то ли любит Мирона слишком, что все мелочи уже в себе, в памяти, плотно отпечатал и запечатлел, то ли просто у него интуиция будь здоров, но Слава различает — где Мирон, которому действительно смешно, а где тот, который прячет за красивым смехом дыру в грудине. Замечает и в эти дни, в преддверии Лёнечкиной годовщины, ещё сильнее любит — хотя куда казалось бы, — ещё сильнее нежничает и смешит с удвоенным рвением. Помогает едва ли, и Мирон ближе к приходу даты замыкается уже более явно — в какой-то год сильнее, в какой-то легче с этим справляясь, — а самого семнадцатого марта: берёт такси — или Ваньку, тут как получится, — целует Славу в лоб и катит на кладбище почти на целый день. Возвращается к вечеру, душевно растерзанный и с красными от слёз глазами, сгребает Славу в охапку и просто молча лежит, лицом уткнувшись куда-то в солнечное сплетение, как будто набирается сил. А на следующее утро — снова живой. Снова нежный, говорливый и настоящий. И так до следующего раза — целый год, — и сейчас так должно было бы быть, ну, с поправкой на интересное положение Мирона и Оксанку маленькую. И так вроде бы и есть. Мирон улыбается Славе по утрам, заваривая чай, целует в щёку, сам терпеливо выдерживая все Славины утренние нежности — объятия, поцелуи, ладонью по животу под футболку или не до конца застёгнутую рубашку и «доброе утро, моя девочка, моя маленькая Оксаночка!» мерзким сюсюкающим голосом. — Слав, ну дурак, перестань! — ворчит он сквозь смех и лениво отпихивает Славины руки, которые после живота совсем уже не туда, куда нужно, лезут. — Отцепись, мне на работу, опаздываю! Ты тоже, между прочим. Как обычно, из объятий выворачивается ловко, несмотря на живот и кажущуюся неповоротливость, Славе привычное серьёзно-властное «пожри давай не забудь, и одевайся тепло, март этот собачий» бросает и сам идёт одеваться и на работу. В обед на дежурный Славин звонок отвечает вроде бы бодро, в трубку смеётся и, слышно, то ли сёрбает свой противный чай, то ли жуёт что-то. «Нормально, Слав, не перетруждаюсь, нет, и проектор больше сам не беру, ну не начинай опять, всего раз же было, ага, ладно, ладно, Слав, у меня лекция сейчас ещё, потом должники, в общем, до вечера давай, я тебя тоже, Слав, целую, целую, давай». И когда Слава весь следующий час ему каждые минут пять стикеры, всратые мимишные картиночки и сердечки с поцелуйчиками шлёт, стабильно на каждую отвечает смайликом, а потом и вовсе присылает селфи — шикарный ракурс снизу вверх на ноздри и прикрытую ладонью улыбку. «Дурак», — пишет потом со скобочкой-смайликом, когда Слава в ответ присылает ту же фотку, с прилепленными зелёными сердечками у Мирона на ноздрях. Вечером они привычно готовят вместе. Иногда готовит Мирон, а Слава больше мешается, под руку лезет, постоянно обнять сзади норовит, потискать за бока, живот полапать. Иногда — как и после особенно тяжёлого дня — готовит Слава, пока Мирон на диване жалуется на ноющую поясницу, вздыхает и вообще «бля, Слав, я уже слишком дед для такого, не могу, если я когда-нибудь захочу второго ребёнка, скажи мне, что я ебанулся». И Слава улыбается. — А кто просил не материться при малой? Да и какой ты дед, Миро, тебе сорок только, — притворно сердито цокает он, игнорируя ворчливое «сорок один, попрошу», и тянет Мирону кусочек картохи на вилке попробовать, готово ли, или салат там на соль. — Устал ты просто, а не ебанулся, кот, ща пожрём, и я тебе массаж сделаю. А после ужина они вместе валяются. Когда в гостиной на диване — Мирон смотрит свою историческую херню по телеку, пока Слава рубится на ноуте в очередную игруху или, если обещал, делает ему массаж; когда в кровати — Слава лениво палит в ноут на очередной сериал и так же лениво гладит, куда достаёт, Мирона — тот сосредоточенный и серьёзный такой в круглых очках вместо линз проверяет какие-то работы, фыркает и ворчит себе под нос недовольно, когда натыкается на особо бредовый кусок. — Слушай, хочешь поржать? — пихает Славу коленом в бок. — Кирилл вот пишет, что Шиллер подверг критике философию Канта, прости господи. Засыпающий над сериалом Слава чуть поводит плечом и зевает, борясь с желанием захлопнуть ноут нахер на середине серии. — Так а проблема в чём, за-а-ай? — тянет он, поглаживая Мирона по боку и чувствуя, как так же сонно и лениво пинается в ответ их Оксанка. — Проблема в том, что это был Шеллинг, — вздыхает Мирон и, не дождавшись от засыпающего уже Славы реакции, опять пихает его коленом. — Ой ну и спи дальше, раз тебе так неинтересно. А потом ещё больше шипит, ворчит и возмущается, когда всё же проснувшийся от такого Слава принимается, отставив в сторону ноут, бумажки у него отбирать, целовать и тискать, руками под пижаму и за резинку трусов залезая. И никакое «ну Слав, я занят же, Слава-а-а!» не работает — Мирону так-то нужны положительные эмоции, эндорфины там, окситоцины, а не Шиллеры с Шеллингами. Вот и сейчас примерно так — обыденно-рутинно, привычно. Правильно. Слава фыркающего и «нет, Слав, ну… ай, бля! Слав, мне эти тесты на завтра вообще-то» выворачиващегося Мирона мягко на кровати на спину заваливает, ладонями под футболку лезет, ведёт с нажимом, задирая её до груди, и ничего особенного не замечает. Смотрит молча. Мирон смотрит в ответ из-под опущенных ресниц, кусает губы. — Слав, — шепчет. А Славу ведёт уже привычно от всего этого. Они, господи, уже не первый год женаты, у них ребёнок на подходе, а Славу кроет, как малолетку, и где-то там, глубоко в душе, ещё и не верится, что это всё — ему. Что он ещё не сделал ничего считай, а от Мирона жаром ощутимо несёт и запахом моря — густо, насыщенно, как в жаркий до одури день на пляже, — и зрачки его за линзами круглых очков — чёрные, предвкушающе широкие, — топят голубую радужку. И чуть подрагивают светлые ресницы. И ноздри раздуваются хищно, вдыхая Славин имбирь. И он может сколько угодно свои «нет, Слав, не надо», потому что Слава его за годы вдоль и поперёк изучил: это не то «нет», когда действительно руки нужно убрать, вдох-выдох успокоиться и, Мирона в щёку поцеловав, позволить ему дальше чёртовы тесты проверять, или что он там делал — такое тоже бывает, и Слава всё понимает. С поясницей ноющей и многодневным токсикозом не особо так до любви, и Слава на такое «нет» — уставшее, тихое, серьёзное, которое даже не вслух иногда — в одном взгляде секундном из-за очков читается, — не настаивает и даже мысли такой нет. Слава, конечно, мужик не самый надёжный, но не ебанько, а теперь и подавно — теперь у него ещё Ксюшка есть к Мирону в придачу, проебаться уже никак нельзя. А вот поебаться — почему бы и нет. Тем более когда Мирон за всем вот этим «нет» в противовес — пахнет дурманяще сильно, как будто море вокруг по комнате разлилось, и колени сам раздвигает. Кокетливо так, осознанно. И когда Слава ладонью вниз, холмик живота очертив, ведёт — сквозь бельё чувствует, как там горячо и влажно. Не как в течку, но всё же. У Славы дыхание от этого перехватывает, всякие слова застревают в груди, и он только смотрит, смотрит, смотрит. И улыбается. — Слав, — хрипло зовёт Мирон, в руках его дёргаясь — на деле больше под Славины ладони подставляясь, чем скинуть с себя пытаясь. — Слав, ты чего? А Слава и сам толком «чего» не знает, просто от глаз этих, от запаха, от того, что вот Мирон перед ним — под ним — возбуждённый и на всё готовый, в который раз не то кроет, не то переёбывает. Новогоднюю муть вспоминая, так и вовсе крышу сносит. Такого вот Мирона хочется заласкать, залюбить, занежить так, чтобы звёзды под веками, чтобы без рук и проникновения он от Славиных только нежностей заоблачные оргазмы ловил, а потом лежал у Славы под боком вздрагивающий мелко, весь мокрый, разомлевший и довольный, Славе куда-то в ключицы жарко дышащий… — Мир, — звал бы его потом Слава шёпотом и в переносицу невесомо целовал, лбом ко лбу притираясь. — Мирка. Мироничка. Мирош… Приторно ванильно, донельзя просто, но по-другому не хочется, да и не можется, поэтому Слава поцелуями лёгкими с шеи на живот переходит, в пупок куда-то дышит горячо, вылизывает влажно, пока ладони там выше ладони Мирона находят, пальцы переплетая. — А может «да» всё-таки, Мироняныч? — спрашивает туда же в низ живота, лижет размашисто, прикусывает слегка туго натянутую, с сеточкой почти незаметных светлых растяжек кожу, и улыбается довольно, когда Мирон весь дрожью идёт и покрывается мурашками. — Славочка, да, — выдыхает надрывно, — Сла-ав… Да, Слава! — когда Слава поцелуями ниже спускается, и весь струной в руках Славиных напрягается, натягивается, вздрагивая. Потом они, как Славе и мечталось, лежат, уставшие, в обнимку. Мирон Славе ногу на бедро закидывает, лениво на боку устраиваясь удобнее, лбом низко в плечо ему вжимаясь, Слава — так же лениво и ласково по спине его под взмокшей футболкой гладит. Под пальцами угловатыми бугорками выпирают позвонки, стоит руку чуть в сторону повести — точно так же чувствуются под тонкой кожей рёбра. — И где ты, говоришь, поправился, — тихо шепчет Слава, пальцами острые лопатки очерчивая и шейные позвонки. — Как был кожа да кости, так и остался. — Ммм, как же, — Мирон лениво в шею ему мычит, носом под скулой водит и в ухо сопит. — Особенно на жопе костей смотри сколько, аж подержаться тебе, бедный, не за что… И стонет вроде как недовольно, когда Слава — ему же только волю дай, — тут же за бедро его облапывает, за задницу, трогает нежно пальцами там, где только что побывал языком и членом поочерёдно, где всё влажно, горячо и до сих пор раскрыто; тут же за бок тискает мягко, под футболку обратно ныряя, и походя живот размашисто гладит. Под упругой округлостью Оксанка оживает, кожу натягивая, пяточкой в ладонь Славе тычется. — Не будь так лень, я бы тебя сейчас пофоткал, — выдыхает он. — Такие обалденные кадры вышли бы, Ванька бы твой обзавидовался. — Охереть кадры, да, заебись, — Мирон засыпающий уже почти и вялый, за словами не следит совсем, ворчит сквозь сон что-то матерно недовольное, и Слава смеётся беззвучно, нос морща — вот тебе и «не матерись при Оксанке», — потный, затраханный… Завались, Слав, и спи давай. И Слава не против даже. — Ща, погодь только, — он из объятий Мироновых цепких тихонько выползает — тот, засыпая, даже не реагирует толком, — выключает ноут, пачку тестов, возле кровати разбросанных, сгребает и складывает аккуратно на широком подоконнике, ручку с очками сверху. Потом — в ванную за влажным полотенцем и салфетками: сквозь сон тихо отмахивающегося Мирона быстренько обтереть и переодеть в сухую футболку. Он, конечно, мычит что-то недовольно и руку не с первого раза даёт в рукав продеть, но Славе не впервой, он в этом деле почти мастер, а Мирон утром только спасибо скажет. Плавали уже, знаем. Каждый раз почти одно и то же. И, что удивительно, совсем не надоедает, Славе и дальше бы так — в этой ванильной размеренной стабильности барахтаться тихо-мирно, без штормов и волн туда-сюда. Он, выключив свет, рядом с Мироном обратно заваливается, обнимает его со спины — в ладонь удобно и как будто так всю жизнь задумано было ложится живот, — и засыпает почти сразу, носом Мирону уткнувшись чуть выше 1703 пресловутых. Мягкий морской бриз с кожи снюхивает и про цифры дурацкие даже не вспоминает — зачем? — под ладонью лениво, но отчётливо ясно чувствуется Оксанка, мерно ровно дышит Мирон. Слава так готов вечность лежать. А утром опять, как в дне сурка, всё наново повторяется почти так же, как и раньше. Мирон ему улыбается, живот погладить позволяет и посюсюкаться, подставляет под Славины утренние нежные поцелуи лицо. Всё по-прежнему. Ворчит только: — Я тесты из-за тебя не проверил, между прочим, Слав, тебя совесть не мучает, нет? Но Славу не мучает ничего, кроме хронического какого-то недосыпа, потому что годы идут, а вставать утром Славе так же тяжко, как и в школе когда-то было: он ещё бог весть сколько времени валяется в кровати, лениво отключает будильник, даже не открывая глаза, и все ворчания Мирона слушает вполуха… — Тебе не кажется, что это мне по статусу положено так вот валяться по утрам? — несильно пихает его в плечо Мирон и шлёпает в ванну. Слава слышит, как за приоткрытой дверью шумит душ, сонно смахивает будильник во второй раз и просыпается более менее, только когда слышит, как Мирон влажными шагами шлёпает обратно в спальню. «Босиком опять, ну Мир», — лениво думает Слава и наконец открывает глаза. — Это сексизм, между прочим, — говорит в зевок и невпопад, потягивается, тянется в шутку стащить с Мирона полотенце и шутливо же получает по рукам. — Эй! — Не эй, а вали в душ наконец, — деланно сурово кивает ему Мирон, даже пальцем грозит, будто Слава не муж ему и даже не студент — вообще школяр желторотый, и пока Славка лицо трёт, вздыхает и собирается в кучку морально и физически — уходит на кухню уже в халате и с пачкой вчерашних тестов в охапку. — А… — в очередной зевок мычит Слава, но Мирон уже на пороге оборачивается и, смерив Славу совсем уже несерьёзно шкодным взглядом, демонстрирует ступню в его, Славы, цветастом носке. Мол, на, смотри — я давно уже игру твою, Славка, раскусил, просто я не дурак, а продуманный — ты что, думаешь, я просто так каждый раз твои оды носкам слушаю, а? — А всё, а раньше надо было, — улыбается он так, что Слава на секунду, блядь, забывает даже, что ему вот уже за сорок. — Переиграли вас, товарищ Машнов, в вашей же игре. Переиграли и уничтожили. — И из кухни уже командует: — В душ иди, Слав, опоздаешь же. М-да, как будто Славе самому уже не тридцать почти, а так. Иногда Славе вообще кажется, что Мирон с ним всё как с пиздюком малолетним по большей части, особенно по утрам, будто бы по-отцовски. Есть в его словах что-то эдакое… Или это у Славы дэдди-кинк так с возрастом незаметно проклёвывается? Отстранённо размышляя, что было бы менее стрёмно — в следующий раз в постели назвать папочкой Мирона или «иди к папочке, Мирош, зайка» — Слава плетётся-таки в душ, долго то ли тупит в одну точку, отмокая, то ли засыпает на ходу, потом так же долго тупит у зеркала с бритвой в руке. На кухню он выползает на запах кофе и жареных яиц, душераздирающе зевает, так, что Мирон шутит про «не вывихни челюсть смотри», и залипает в тарелку — «о, омлет!» — и в телефон. Сам Мирон уже позавтракал, первый, как обычно, допил свой чай и теперь сосредоточенно сидит рядом на диванчике, склонившись над вчерашними тестами. Слава смотрит на него сначала искоса, мельком взгляд бросает, потом незаметно для себя самого как-то залипает вместо телефона — Мирон вздыхает и хмурится, щурится за линзами очков, черкает что-то сердито, и Слава, знай его похуже, решил бы, что Мирон нарочно — то ли на нервах так играет, то ли на чувство вины разводит. «Тебя совесть не мучает, нет?» — вспоминает он, когда Мирон с сердитым вздохом выводит поверх очередного листа «дэшку» в кружке, и — хер бы с ним, нарочно или нет, — чуть проснувшегося Славу совесть всё-таки мучает. Немного, но всё же. — Ми-и-и-ир, — тянет он громким шёпотом, — Ми-и-ир! Мирка. Ну Миро-о-ош, — и, когда Мирон поднимает наконец на него взгляд от своих бумажек, строит ему максимально виноватую морду: — Мир, извини, а? И хоть Мирон и смотрит на него, как на дебила, зато не хмурится больше, чем не профит. — Извиняю, жри давай, — отмахивается он вроде и недовольно, но Слава лыбу тянет, ковыряя вилкой салат: Мирон под столом тихонько тычется ему в бедро коленом и даже не возражает, когда Слава опускает сверху ладонь, а после, осмелев, лезет под халат дальше. — Ты самый лучший у меня, зай, ты знаешь? — улыбается Слава в чашку с кофе, перебирая пальцами по тёплой коже, и тут же опять получает коленом в бедро — сильнее и резче. — Знаю, — фыркает Мирон, — достал уже подлизываться, — беззлобно впрочем, потому что, Слава видит краешком глаза, улыбается самыми уголками губ. — Серьёзно, Слав, остынет, ты первый же будешь ныть. — Ой, да когда я вообще ныл, — Слава пытается возмутиться, но выходит как-то вяло, да и смысл так-то — ну ныл Слава, не ныл, какая разница, а если и большая, то и хер бы с тем всем: это сраться на ровном месте надо, словами через рот отношения выяснять с ничего, момент портить, а между прочим Слава за ладонь свою, вверх по бедру уползшую безбожно далеко, всё ещё не получил ни словесно, ни по, собственно, ладони этой… И кофе в чашке пахнет вкусно. И после душа накатила обратно чуть отступившая было сонливость. И новости какие-то в ленте тухлые — Слава листает туда-сюда, кажется, по третьему кругу, а всё одно. И Ванька ещё хуйню какую-то прислал, ей богу, Слава в этот мем минуты две, наверное, тупит, а может и дольше, потому что когда он всё-таки пишет Ваньке в ответ справедливое «не, хуйня какая-то», Мирона рядом уже нет — только стопка тестов и сложенные очки. «Обидно», — думает Слава, разглядывая одинокую свою ладонь на обивке дивана, и пишет Ваньке, что он только что обломал ему, Славке, утренние прелести. «Фу блять, Машнов, зачем? Я не хотел знать про вас такие подробности! У меня образное мышление, я же представил только что! Мне блядь Мирону ещё в глаза смотреть, сукаааа», — стонет Ванька в ответ в голосовой, пидор, кто так вообще делает — голосовые с утра пораньше? «Алё, мы женаты, у нас ребёнок будет, или ты думал, наша дочка от непорочного зачатия», — лыбится Слава, Ванькину рожу себе воображая, и залипает теперь уже в ленивую дружескую полуругань. Вроде как за тестами заходит Мирон — Слава не совсем уверен, что ему не причудилось движение справа, так он залипает, а когда разлипает — чужое присутствие остаётся фантомным чувством, будто ему походя волосы на затылке ладонью взъерошили. Одевается Мирон тоже первым — пока Слава всё ещё сонно немного сёрбает кофе на кухне, залипая то ли в мобилу, то ли внутрь себя в размышления о насущном, он ещё пару раз мелькает по кухне туда-сюда в халате — вытирает чашку на мойке, что-то поправляет-развешивает, в кейсе своём, притащенном из комнаты, копошится с бумажками, — а потом уходит собираться в спальню и возвращается через пару минут уже полностью одетый — «Совсем уже по-летнему, а вроде вчера ещё мои свитера таскал, — думает Слава. — Вот те и март, распогодилось как» — в футболке и светлом джинсовом комбинезоне. На ногах — излюбленные белые кроссы волочатся развязанными шнурками по полу. — Поможешь? — приподнимает он ступню, и Слава привычно уже, хоть и не без шутливых вздохов, сползает со стула на корточки, чтобы завязать ему шнурки. Мирон в ответ ласково треплет его по волосам, и Слава млеет, ловя флэшбеки и подставляясь в ладонь затылком. — Ну что за кот, — улыбается на это Мирон, — скоро урчать начнёшь, да, Слав? Слава, глядя на него улыбается тоже — Мирон в этом комбезе ну прям образцово-показательный беременный омега получается: весь такой солнечный, домашний и круглый, не то что эти его постоянные безразмерные свитера и толстовки или строгие рубашки. — Мяу, — расплывается Слава в преступно широкой улыбке, за нагрудный кармашек мягко подтягивая Мирона ближе, — а ты — красавец мужчина, такая булочка, так и хочется съесть. — Омлет свой лучше съешь, третий раз повторяю, — закатывает глаза Мирон, но в объятия охотно идёт и вообще заметно плывёт от того, как Слава гладит его бока и живот. Да и Оксанке нравится — под светлой джинсой отчётливо видно, как она шевелится, под Славины ладони устраиваясь. — Съем, — улыбается Слава (как ещё щёки не треснули, улыбаться столько) и, вернувшись обратно за стол, показательно рот омлетом набивает и, очередной кусок на вилку наколов, обвинительно в Мирона им тычет: — И ты на работе тоже пожрать не забывай, а то что, я тебе позавчера звонил, ты мне что сказал? — Ой ладно, — кривится Мирон, но Слава, не прошло и пол утра, проснулся наконец окончательно. — «Да-да, Славушка, не волнуйся, я не голодный», — кривляет он шутливо писклявый Миронов голос. Со Славиной гнусавостью получается так себе, но важно, не как, а что. — Вот кто мне это говорил, а сам нифига не ел, судочек вон домой принёс полный, трепло. — Потому и принёс, что не хотелось, — Мирон опять глаза закатывает и руки на груди складывает протестующие, — и вообще, в каком это месте я трепло? Я же не сказал, что поел, я сказал — не голодный, это разные вещи, вот что ты начинаешь, Слав. Ну чего смеёшься? Слава, справедливости ради, не совсем смеётся, скорее омлетом давится от смеха, но это как посмотреть. — Ой всё, иди уже! — откашлявшись, машет он рукой. — Тебя же не переспоришь, гуманитарий ты херов, к словам цепляешься… Вот теперь Слава смеётся, потому что, ну, правда, не переспоришь же, Слава уже пытался и не раз — мало того, что времени тучу потратишь, так нихрена и не добьёшься — Мирон, если ему нужно, таким дотошным умеет быть, что аж противно. Ещё и лекцию или мораль какую прочитает. Ей богу, Слава себя каждый раз чувствует, как будто он студент-прогульщик, который пришёл доказывать самому завкафедрой, великому и ужасном Мирону Яновичу, что он не прогулял весь курс, а пропустил по справке, просто справку на кафедре потеряли. Сейчас, конечно, Мирон на великого и ужасного не тянет — в комбинезоне этом, весь омежненький такой, пузатенький, одно слово — Мироша. Ну, максимум Мироша Янович, когда вот так руки на груди складывает и смотрит строго. — Слава, — говорит он, и вот вроде всё так: и взгляд из-под нахмуренных бровей, и руки в боки эти недовольные, а Славу от смеха чуть не сгибает, ну что сделать? — Слав, ты вот сейчас как меня назвал? — Ну, прости, зай, — Слава взгляд отводит — не совестно, нет, чтоб не так смешно, — и пытается кофе отхлебнуть, в чашку смешливо хрюкая. — Ну я не со зла, так и не спиздел же, ты ж гуманитарий, Мир… И поэтому, наверное, упускает из виду, что Мирон не сердится уже вроде, а улыбается как-то шкодно. — Слав, — говорит и, наклоняясь к нему за столом, булькающего смехом Славу одной левой за ворот футболки к себе ближе вздёргивает. Слава от неожиданности даже смеяться перестаёт. — Кот, ты чё?.. — начинает он, но Мирон указательным пальцем закрывает ему губы, и смотрит так, близко-близко, что видно и светлые веснушки на носу, и каждую светлую ресницу, и как он облизывает губы. И на радужке голубой каждую чёрточку, или лучик, — или как оно там называется, не суть, — у зрачка чуть темнее, серые крапинки по краю… Мать его, думает Слава, какой же охуительный у меня мужик. И в этот момент Мирон наклоняется ещё ближе, хотя, казалось бы, куда. — Славушка, — шепчет Славе в самые губы и, когда Слава и сам вперёд в поцелуй подается, в губы же ему выговаривает, чётко паузами каждое слово чеканя: — Не. Матерись. При. Оксанке. И удивительно быстро для своего положения убегает, Славу звонко в щёку чмокнув, — уже готовый кейс с диванчика подхватывает, ветровку с вешалки, и Слава даже слова вставить поперёк не успевает, когда входная дверь хлопает, не то что припомнить ему те несколько слов, сказанных ночью в полусонном затраханном состоянии. — Блядь, — вздыхает Слава, кончиками пальцев, как малолетний пиздюк влюблённый, щёку трогая, где его Мирон только что целовал. Вот тебе и Мироша Янович. Ну манипулятор же, жучара, не еврейчик — евреище целый, жидяра, продуманный на десяток шагов вперёд. Но за то и любимый, чего скрывать. А напомнить — так у Славы ещё целый день впереди, успеет. Вот на работу да, опоздать у него больше шансов, чем успеть. Слава на часы смотрит и офигевает откровенно — как так-то время так быстро идёт?! Вроде и сделать ничего не успел, а уже опаздывает, ну что за хуйня. Он омлет быстро глотает, залпом допивает остывший уже кофе и, помыв посуду — ага, попробовал бы он не помыть, Мирон бы ему рассказал потом, как он неправ, — убегает на работу, там Андрей, напарник его, уже заждался, наверное. Но это что, ему уже не привыкать. Всё идёт как всегда. Всё, как обычно. И утро такое же, и Мирон, и Слава в днях, друг на друга похожих, как под копирку, видно путается уже. Он накидывает куртку, ботинки обувает и выскакивает вон впопыхах. На календарь, заботливо Мироном у самой двери повешенный, даже не смотрит — какая разница же, если дни так похожи. На календаре «15.03»…