Скованные

Наставник всерьез удивился, когда Бишоп показал точку на карте. Даже не стал натягивать на морду выражение невозмутимости: — Зачем так далеко? Бишоп задумчиво почесал щеку: — У меня там свои счеты. Вы ж сами говорили, что я должен расстаться со старой жизнью. Ну и вот. Он ненавидел получать раны на лице. В целом, ненавидел получать вообще какие бы то ни было раны, само собой, но раны на лице привлекали излишнее внимание, а с тех пор, как у него начала расти борода, щетина вызывала дополнительные мучения при заживлении. Сейчас он впервые в жизни был благодарен этому — непрерывный раздражающий зуд отвлекал его достаточно, чтобы на роже ничего, кроме этого раздражения, не читалось. В другое время наставник вполне мог бы его разгадать. Но он все же дал дозволение. Единственным исключением стало то, что из-за далекого расстояния с ним отправили не двоих, а троих напарников. Наблюдателей. Бездна их задери. Теперь один из них материл Бишопа на чем свет стоит, перегнувшись через палубу и одаривая волны собственной блевотиной. Еще двое резались в карты, довольные путешествием до усрачки, как увольнительной. Все планы были давно оговорены, и убийцы прекрасно проводили время. Хорошо, что ни один из них не торопился завести с Бишопом приятельские отношения и его, по большей части, оставили в покое. Наверное, они проходили через это и сами, и наблюдали за другими не раз: одно и то же, снова и снова. С каждым шагом к цели подопечный всё больше молчал и всё сильнее сжимал зубы. Кто-то от страха, кто-то в панике, а кто-то в предвкушении. Бишоп тоже каменел и жался внутрь себя, иногда не в силах сдержать мелкую дрожь, пробегавшую по телу. Ему было плевать, что наблюдатели думают по этому поводу и какие выводы делают. До тех пор, пока они считают, что Бишоп полон мыслей о предстоящем деле и не отвлекается от них ни на секунду, они дадут ему спокойно готовиться. Бишоп не был дураком и додумался, когда первый шок от услышанного прошел, почему гильдия дает именно такое задание. Вообще-то он думал, что на посвящении его будут пытать, проверяя, может ли он выдержать и не начать петь соловьем, сдавая их с потрохами, с именами, паролями и адресами сочувствующих домов. А потом понял, что им совершенно наплевать на это. Рядовой убийца не будет знать настолько важной информации, которой нельзя будет пожертвовать при случае. Уж вряд ли ему будет выдавать задания сам глава гильдии, верно? Тот, небось, уже давно живет во дворце и ужинает с главами магика. И пытать свой собственный рабочий материал тоже глупо — столько усилий и выведение бойца из строя на непонятное время, и ради чего — проверить, сломался ли человек? Нет, все, что гильдию фактически интересовало, то, из-за чего его, собственно, и взяли — простой вопрос: сможет ли боец выполнить задание? Каким бы оно ни было. Даже если тебе самому не по душе. Это если ты вольный ходок, то можешь выбирать: вот это слишком рискованно, а это морально неверно. И отказаться, например, от удушения младенцев в колыбели. Но если ты работаешь на гильдию, то задания дают самой организации, и деньги уже взяты. И ты не можешь выбирать, иначе тебя самого очень быстро устранят с этого света. Поэтому гильдии и нужно проверить: что ты можешь? Женщин, детей — сможешь? Массово, одним махом, без вопросов — сможешь? Население одной деревеньки — довольно сильный моральный выбор. Достаточный, чтобы перекрутить мозги и душу отдельным идиотам. Деревенька конкретно невервинтерского протектората — это для того, чтобы с каждой душонкой, с каждым незасеенным семечком и неубранным урожаем ослаблять врага. А наблюдателей в напарники для того, чтобы убедиться, что дело действительно сделано, на подмогу, если что-то пойдет не так, ну и... Бишоп догадывался, что иногда гильдии попадались такие ублюдки, которые хотели получать деньги за любимое занятие. Такие были неуправляемыми, безумными. Такие начинали плыть и дуреть от одного вида и запаха крови. Наверняка наблюдатели нужны были еще и затем, чтобы убедиться, что такие экземпляры в гильдии служить не будут. И никогда не вернутся, чтобы предъявлять свои обиды за отказ. Из берсеркеров херовые наемные убийцы. И последнее. Если новичок встанет посреди деревни и начнет орать об опасности, рассказывая, что Лусканская гильдия наемных убийц повинна в случающемся время от времени локальном геноциде на территории Невервинтера, то наблюдатели нужны для устранения как новичка, так и всех ушей, что его послушали. Теперь такие наблюдатели внимательно смотрели, как Бишоп стискивает зубы, сдерживает дрожь и готовится. Изучали его, готовя доклад. Готов ли. Ломался ли. Как именно он убивает? Холодно? Расчетливо? Хохоча и купаясь в крови? Наваливая трупы в одну большую кучу посреди улицы и трахая все это, сидя на вершине? Пфт-ха-ха-ха... Уроды, мать их перемать. Но уроды, оказавшиеся полезными. Плыть до Хайклиффа было еще около суток, и он остался почти один на один с собственной башкой. Хочешь не хочешь, а мысли постоянно утекали куда не просят, что те волны. У Бишопа не было к себе вопросов: смог бы или не смог, хотел или нет. Дело было совсем не в этом. Гильдия была ему полезна. Это был его путь из армии. Детские его фантазии, какими бы примитивными ни были, и те развеялись как дым, очень-очень быстро. Он всего-то навсего не хотел крестьянствовать всю жизнь, трепеща над единственным сухим клочком земли, на которой получалось вырастить капусту. Он не-на-видел сраную капусту. Выбор, куда шагать, тоже был невелик — ближе всего были Невервинтер и Лускан. Из крупных городов с возможностями. Бишоп себе самому пообещал, что приложит все силы, чтобы не податься в бандиты. Хоть Растр и был особенным сортом мудака, но мудака честного и повидавшего жизнь за пределами деревни. Он не учил Бишопа чему-то конкретному, но любил пиздеть не затыкаясь, особенно по пьянке. И Бишоп слушал эти слюнтяйские воспоминания о славных деньках, славных парнях, славных победах, славной добыче и делал вывод о том, что нахер надо. От таких «друзей» потом, очевидно, можно было откупиться, только спрятавшись в самом дальнем болоте, поселившись в самой занюханной деревеньке. Бишоп искренне хотел пойти по другому пути. Попытки жить без долгов, страстное стремление к этому, были в нем чем-то болезненным, даже он сам это осознавал. Все, кого он знал, пытались первым делом сделать его своим должником. С него спросу было как с куска говна, и все равно его пытались насадить на крючок. В детстве он на это велся, особенно когда его кормили за работу. Еды он мог и сам достать, но готовить не умел и редко ел нормальную пищу. Конечно, он повелся, когда тетка Данайа, самая зажиточная у них, накрыла ему целый пир — и тарелку каши с медом и сливками, и яичницу с зажаренной курой и даже пирожок-пустышку с джемом на десерт. Она тогда сказала, что это, конечно, не за просто так, а за работу. Кто ж знал, что она попросит его вычистить поросячий хлев, который планировала перестроить под сарай. И вот, пока ее сыновья сколачивали времянку для свиней и ржали над ним, Бишоп, в поте и в говне, зато с набитым пузом пыхтел до самого вечера. Больше к Данайе не приближался, выучив, что те кто побогаче, как бы сладко ни улыбались, видят в тебе только того, кого можно подкупить на грязную работу. А выучив урок, он быстро сторговался с их ведьмой-алкашкой Рут, которой по заказу за пару медяков или за домашний супец таскал травы и добычу. Эта тоже была мразью и с удовольствием посылала его за паутиной в сердце топей. Бишоп не-на-видел гигантских пауков. Собственно, потому что они были гигантскими, а он – мелким и боялся их, как бы ему ни объясняли, что они, скорее всего, не станут нападать. Когда вырос, он стал очень четко ставить вопрос о том, что выполненная им работа должна оплачиваться соразмерно. И если ему пытались заплатить больше положенного, он тут же подозревал подвох. Отсюда и неприязнь к бандам — они были очень щедры поначалу, и работенка совсем не пыльная. А потом ты становился своим в доску парнем, как в Растровых рассказах. Бишоп был уверен, что может рассчитывать на лучшее, на что-то большее. В Невервинтере оказалось, что требования Серых плащей слишком высоки и даже то, что он был объективно очень хорошим стрелком, не помогло. Его послали подальше, присоветовав явиться, когда подрастет. Приняли за малышню и просто не хотели брать дите. Бишоп с искренним видом заверял, что ему уже есть восемнадцать, хотя и сам не знал, правда ли это. Могло быть и правдой, и они сделали фальшивый вид, что поверили, покивав и велев вернуться, когда наберет себе минимальное снаряжение и опыт обращения с копьем и арбалетом. А откуда ему было взять арбалет, когда собственные сапоги были единственной дорогой и ценной вещью из всего, чем он владел? Уж, наверное, нормальный арбалет стоил побольше крепких сапог? Он было сунул нос в гильдию следопытов, но там ему дали от ворот поворот еще быстрее, чем он успел ляпнуть свое, еще короткое тогда, имя. Ну а в порту, когда он решил пообтереться и прикинуть, кому нужен наемник, он быстро понял, что, если его кто и наймет, то контролирующие здесь смотрящие очень быстро прирежут выскочку в темном переулке. Нельзя получить работу, не заплатив тем, кто эти рабочие места (или, точнее, доступ к ним) крышует. Поэтому он ушел в Лускан. Как минимум порт там был побольше, по рассказам. К тому же, он слышал, что на разведку руин всегда нужны умелые люди. А уж читать следы наличия монстров — плевое дело. Тогда выяснилось, что армия Лускана не такая взыскательная и жалование ему сразу было назначено большее, чем пехоте. Лучники всегда в цене, тут Растр был прав. А пацану много и не надо. Они взяли его, даже несмотря на то, что он не смог назвать точный возраст. Пятнадцать зим ему было или семнадцать — не суть важно. Моложе двадцати, но явно не ребенок — этого было довольно, без всякого сердобольного «детей не берем». То, что дальше полкового стрелка ему не продвинуться, он понял позже, спустя несколько лет и пару рек пролитой крови. Ублюдки. Бишоп не-на-видел Лускан. Забравший его имя, давший ему новую суть в кличке-позывном, которая так иронично вверх тормашками описывала его характер. Сам себе проповедник, уяснивший из-за законной армии Лускана, что лучше бы он примкнул к беззаконным бандам Невервинтера. Вряд ли они могли быть хуже. Да и на себя сердился порядком: мудачина, думавший, что ему обломится лучшей жизни легкими путями. Забывший, что деревенские правила работают и в городских масштабах — если тебя приняли куда-то с легкостью, жди подвоха! Потом уже было все равно. Терять было нечего и для любой банды он уже был не по карману с его запросами о соразмерной плате. Но в армии оставаться за такую поганую работенку с низкой оплатой он тоже не мог. Круг клинков не принимал просто так. Но при этом и не просил много. Ровно столько, сколько нужно. Именно соразмерность Бишопа и привлекла. Туда он вошел уже без старого имени и с опытом: хоть копейщиком, хоть арбалетчиком, хоть мастером по ядам. Как хотите, ему было что предложить. И вот он здесь, ступает ногой на земли близ топей впервые за восемь лет. Вокруг него пахнет морем, но он издалека уже чует оттенки болотной вони. Трое ублюдков за его спиной озираются, наметанным глазом изучая как местность, так и лица людей. Бишоп же, впервые за долгое время – может быть, даже впервые в жизни – внимательно и так пристально, пусть и украдкой, изучает свое отражение в окне торговой лавки. Если он сам не может разглядеть в себе Асу — узнает ли вообще его кто-нибудь? Наверное, стоило хотя бы побриться, возвращая смазливой роже мальчишеский вид? А потом Бишоп вспомнил про свой шрам на шее, с которым сроднился и просто забывал о его наличии – по нему мог узнать кто угодно из его знакомых. Уже не такой уродливый как в малолетстве, он все равно был узнаваемым и заметным — борода по этой линии не росла, а свежая татуировка гильдии не перекрывала его полностью. Сойдет. Бишоп привалился плечом к сараю Данайи, скрестив руки на груди и разглядывая её, наверное, внучек, копошившихся в грязи во дворе. Это были единственные двое детей в деревне. Все здесь было в намного большем упадке, чем Бишоп помнил — абсолютно все. Собственный дом сейчас казался ему еще меньше и хуже этого сарая, бывшего когда-то свинарником. Раньше он думал, что семья Данайи была зажиточной, но теперь видел, что это были просто работяги на фоне алкашей и нищих бездельников. Непонятно, почему так и не уехали из Дозора. Растр, которому он оставил весточку утром, хмуро приближался к дому, беспокойно оглядываясь и выискивая Бишопа глазами. Времени у них было мало, но видят боги, старый козел не торопился. Бишопу было очень странно его видеть. Даже раньше он понимал, что Растр не молодой. Но теперь он был просто спившейся развалиной. Внутри было странное чувство, будто твои детские страхи вдруг вытащили на свет, и они вовсе не такие страшные. Бишоп был честным парнем. Правда, лучшая ложь, а знание своих страхов — лучшее подспорье. Он признавал, что боялся Растра. А сейчас смотрел на него и понимал, что бояться больше нечего. Уже приятно от одного вида, но тем слаще будет месть. Кто бы ни ушел отсюда живым, это точно будет не Растр. При любом раскладе. Растр, наконец, увидел его. Чутье, которое не удалось пропить. Пусть подслеповато, но он повернул голову именно к той тени, в которой скрывался Бишоп: – Ас-са. Бишоп резко втянул носом воздух, пытаясь подавить судорожный вздох. Он не ожидал, что от звука этого голоса все вспомнится так ярко. Первый шепоток сомнения кольнул в груди: а сработает ли план, как задумано? Если от одного только голоса он уже с трудом сдерживает себя? Даже спустя столько лет и видя физический упадок, его имя, произнесенное тоном команды для пса, все еще заставляет все волосы встать дыбом, дыхание перехватывает и черный гнев разливается по венам. Бишоп выдохнул долгим, протяжным выдохом. К черту! В бездну все! Видят боги и демоны — он пытался дать им шанс, просто... Просто они сами были виноваты, что не избавились от этого мудака! От ублюдка, один вид которого вызывает у Бишопа зуд во всех старых ранах, где раньше была боль. По его вине! Ни одного клочка на теле, не откликнувшегося бы на присутствие этого... зверья! Пусть сгорит. Пусть сгорят все! Но, очень удачно для себя самой, одна из девочек заметила двух незнакомцев. Наверное, знала Растра, потому что замерла, вежливо и настороженно помахав ему рукой. Потом перевела взгляд на Бишопа. Что ж — ладно. Растр им не управляет и никогда не управлял. К тому же время чертовски поджимало. Бишоп убедился, что за Растром идут остальные жители деревни, как он и велел в записке. Они с «напарниками» заложили алхимические бомбы еще ночью, под утро, когда половина деревни еще не проснулась с петухами, а вторая уснула после попойки. Бишоп знал, куда подсунуть записку так, чтобы ее наверняка обнаружили и разбудить вовремя на расстоянии. Везение на дне бутылки. Или на стене нужника, когда стрела с запиской пришпилена прямо на уровне твоих глаз — не проглядишь, если только не решишь обделаться под себя именно сегодня. На что бесполезный пьяница, но одна польза была — умел читать. Ублюдок. Даже этому его не научил в свое время, и теперь Бишоп читает медленно и пишет как ребенок — крупными, корявыми буквами. Что же, так фраза «сажгу фсе» даже доходчивее. Растр, между тем, все приближался, кривя тонкие губы в улыбочке, скрытой седой бородой. Из-за угла выбежала и предупрежденная одним из односельчан Данайа с сыном и невесткой, которая тут же подхватила одну из девочек на руки. Данайа хотела было заорать, что за непрошеные гости на ее дворе, но вдруг тоже узнала его, всплеснув руками и ахнув: – Аса? Мальчик, ты вернулся?! Мальчик... Бишоп сплюнул, приподняв руку и призывая всех к тишине. Вокруг него стояло семь человек, не считая двух детей. Кто не успел — тот опоздал. Он быстро заговорил, очень доходчиво донося информацию: – Я вступил в гильдию наемных убийц. Мое первое задание — вырезать родную деревню. Целиком. Покривил душой, конечно. Подошла бы любая деревня Невервинтерского протектората, но не стоять же и объясняться. Данайа нахмурилась, тогда как ее сын и невестка переглянулись, плотнее прижав к себе детей. – Со мной наблюдатели. Я сделал все, как ты учила и усыпил их, — он насмешливо поклонился в сторону скрюченной от старости ворожеи Рут, – но в мое отсутствие наговор долго действовать не будет и они вот-вот проснутся. Я хочу освободиться от них. Здесь. Ловушка, которую я строил для вас, сработает и для них, я позаботился. Кто из вас уйдет, тот выживет. Кто останется помочь добить их, тому буду рад. В абсолютной тишине, после мгновения ошеломленного молчания, полный жизни и искренности смех Данайи раздался как пощечина. Этот пренебрежительный, недоверчивый смех вызвал в нем странную реакцию. Не гнев и даже не злобу. Просто... какой-то отупляющий жар, обручем обхвативший голову и перешедший в кончики ушей, будто их поджаривали. Смех подхватили оставшиеся селяне, не только те, что уже пришли с Растром, но и те, что вышли на шум. Болезненно тощая, светловолосая помощница Рут (первая девка, с которой он трахался, кажется, Бесс или Бет?), внимательно поглядела ему в глаза, молча подхватила юбки и побежала. Кажется, он бросил ей в спину: «Через Страдов сарай». Бишоп понял, что шевелится, только когда высокий смех Данайи захлебнулся, вбитый обратно в глотку его кулаком. Женщина грузно упала ему под ноги, а ее сыночек двинулся на него, угрожающе сжав кулаки. Бишоп просто достал из ножен один из своих коротких мечей, с небрежным умением обрисовав запястьем полукруг: – Стой. Я даже не помню, как тебя зовут. Но ты наверняка помнишь Карнвира. И он говорит мне, что мои наблюдатели проснулись. Это было правдой. Времени не осталось. Бишоп проткнул Данайиного сына насквозь. Это было самое простое убийство из всех, что ему довелись. Без какого-либо сопротивления, сквозь жирное брюхо, мягкое, как масло. Жена убитого, как и малышка на ее руках, орали одна громче другой. Старшая девочка смотрела на Бишопа молча, пустыми глазами. Без понимания, что же случилось. Он посоветовал самым успокаивающим тоном, какой только мог состряпать: – Беги. И маленькая умница побежала. Пока остальной люд тупо смотрел, как под Данайиным сыном растекается лужа крови, Растр решил последовать примеру девочки, которой и след простыл. Хорошо, что Бишоп еще много лет назад позаботился о том, чтобы ублюдок мог только хромать до конца своих дней. Он даже не сильно торопился, когда натянул лук и поджег наконечник. Первую стрелу выпустил не в спину Растра, а в заготовленный пороховой след. Деревня оказалась в огненном кольце за считанные секунды. Алхимическое пламя, если с ним умеючи, жестокое, хуже природного — его не затушить и не перепрыгнуть, не остановить. Еще через пару мгновений начали вспыхивать дома, один за другим. В нескольких метрах за деревней, там где был их с наблюдателями лагерь, раздался мощный взрыв. В голове, на самом краю сознания, мелькнула смазанная картинка, которая ощущалась как воспоминание навязчивого сна, дежавю: это он увидел глазами Карнвира, что наблюдатели вошли в деревню как раз, когда за их спинами раздался взрыв, который даже сбил их с ног, но не причинил сильного вреда. Они поднялись и разошлись на три разные стороны, пусть и слегка нетвердо ступая. Не получилось одним махом, значит... Плевать. Бишоп выпустил следующую стрелу в спину Растра. Промазал. Ублюдок тоже кое-что умел. Бишоп и забыл, что тот владел мелкими друидскими заклинаниями первого круга, настолько редко Растр их использовал. Они были на голову выше умения Бишопа делать наговоры. Он мог только упрашивать природу, а вот создать мелкую иллюзию, расплывчатую на фоне пожара, как Растр, не умел. Бездна! Он не мог упустить Растра. Что угодно, но Растр умрет. Бишоп шел за ним, краем сознания уловив, что от сарая Страда доносятся хриплые крики. Наверное, остальные тоже услышали его рекомендацию. Наверное, один из убийц был именно там? Плевать. За спиной тоже раздавались крики ужаса и гнева. Люди начали понимать, что выход из огня был только один — по центральной, единственной, улице и к лесу, на тракт в сторону Западной Гавани — и этот выход был ловушкой, заблокированной убийцами. Бишоп не собирался играть с жертвой. Не сейчас, когда по его душу с минуты на минуту придут три убийцы, готовые спросить за предательство. Он побежал. Всего несколько шагов. Растр оглядывался, видя, как его настигает судьба и перестал идти. Вместо этого перехватил свой окованный металлом костыль, изготовившись к последнему бою, о котором не могло идти и речи. Хромой старик против молодого и хорошо обученного солдата? Смех, да и только. Бишоп легко отбил костыль, прыгнув на мужчину и повалив на землю, сбив с ног. Тут же уселся сверху, с непередаваемым удовольствием впечатав кулак в лицо бывшего наставника. Тот откинулся, как тряпичная кукла, безвольно и не защищаясь, но Бишоп сгреб ворот его куртки в кулаке и приподнял, только для того, чтобы снова ударить свободной рукой, еще весомее чем прежде. Из разбитого носа и рта Растра брызнула кровь. Бишоп даже не сразу понял, что уже дважды ударил его ножом в грудь. Осознал, когда следом за кровавыми и сопливыми пузырями из носа, Растр выплюнул черную кровь. Она не останавливалась текла по его щекам вниз. Бишоп перевел глаза ниже под себя — увидел, как его рука вогнала старый Растров нож под солнечное сплетение бывшего хозяина, пропоров ему и желудок и легкие. Снова поглядел в затухающие, побелевшие от старости голубые глаза. Растр слабо поднял руку, потрепав Бишопа по щеке. Это был самый мягкий жест, который Бишоп только знал от него. Растр булькающе рассмеялся. Всего два «ха... кха» перед смертью. Огненный обруч, все это время сжимавший голову, будто взорвался. Этот смех – то, что он посмеялся над Бишопом даже в этот момент – вызвал вспышку такой черной ярости, что он замычал, не помня себя. Рядом кто-то пробежал и Бишоп взвился на ноги, втыкая нож уже в это тело. Тело оказало сопротивление настолько профессиональное, что немного отрезвило Бишопа. Это был один из убийц. И он, в отличие от Бишопа, был в своем уме. Растров нож скользнул по кольчуге, спрятанной под курткой, и не причинив вреда. А вот самого Бишопа противник едва не достал в ответ кинжалом. Бишоп ухватил его рукой, заорав от боли — сталь пропорола мышцы и сухожилия, едва не оттяпав ему пальцы. Он отпустил, отпрыгнув в сторону с изяществом обосравшегося от страха кота, и метнулся прочь. Только... куда бежать? Он споткнулся о чей-то труп. Не Растра. Подняв голову и убирая нож за голенище сапога понял, что на том небольшом участке, который не горел, валялось пять тел. Двое убийц шли на него, а третий чуть поодаль перерезал горло какому-то тощему пареньку. Они перегораживали единственный путь к отступлению. Инстинкт самосохранения дал Бишопу пинка, и он взвился на ноги, забегая в ближайший горящий дом и тут же выпрыгивая через полыхающее отверстие окна с другой стороны. Уперся носом в собственноручно искусственно созданную огненную стену, но ожидал этого, оббегая дом и ныряя в сточную канаву, прорытую вдоль центральной улицы. Медленно, стараясь не шевелить вонючую жижу, в которой барахтался, он пополз вперед, навстречу убийцам, лихорадочно выискивающим его в пламени, и внимательно оглядывающим три стороны вокруг него. Когда они поравнялись, Бишоп замер, едва дыша и с трудом подавляя кашель. Все его тело горело уже не от эмоций, а от пожара — медленно пеклось в горячем воздухе под всей кожей доспеха, твердеющей и сжимающейся от огня. Впрочем, говнище, в котором он полз, облепило его защитным слоем с головой, давая легче перенести жар. Потом Бишоп вскочил на ноги, прыгнув ближайшему из бывших напарников на спину и перерезав горло здоровой рукой. Этот же кинжал метнул в следующего. Удача или же животный страх направили руку в идеальном броске, хоть он обычно был не очень хорош в метании стали, особенно с правой руки. Второй убийца опрокинулся навзничь, схватившись за рукоять, торчащую из живота. Повезло, что под руку попался именно тот, который, как и Бишоп, предпочитал исключительно кожу и не носил ни кольчуги, ни заклепок на куртке. Третий, конечно, уже был готов к бою. Бишоп едва успел схватиться за мечи. Раненая рука почти онемела до локтя, и он был сосредоточен на том, чтобы продолжать сжимать рукоять, мгновенно ставшую скользкой от крови с порезанной ладони. Пусть толку от этой руки было не очень много, но если он не выронит меч, то сможет немного сбить с толку. Сражаться с амбидекстерами большинству бойцов, обычно, было неудобно. Бишоп бросился на противника с несвойственной горячей яростью. Обычно он все же умудрялся думать головой, прекрасно зная, что от этого зависит жизнь. В горящем аду вокруг них жизни оставалось немного. Собственно, по какой-то причине Бишоп о жизни не очень-то и заботился. Она горела вместе с его прошлым и с тем, что из него, мечтательного дурака, не получилось. Он нападал и кружил, задыхаясь, вокруг противника. С каждым его ударом тот отвечал с не меньшей яростью, но почему-то все более неловко. Пекло всё же добралось до мозгов Бишопа, приводя его в чувство. Он начал видеть происходящее вокруг себя: его противник оступался, подергиваясь. Именно на нем была кольчуга, которая теперь заживо его поджаривала. Бишоп видел, как блестит лицо убийцы от пота, который заливает глаза, как тот отряхивается, словно псина, смахивая капли с глаз. Он сам чувствовал себя не лучше, как свечной огарок. Хотя, судя по тому, что еще мог шевелиться, грязь из канавы защищала его хоть немного, давала преимущество. Нос защекотал запах горящего мяса. Горела задохнувшаяся в хлеву скотина и людские трупы. Бишоп пригнулся, набычился как боров, и побежал на противника. Он уже успел заметить, как тот блокирует удары спереди, и разбить этот блок не составило особого труда. Не потому, что Бишоп был таким уж особенным и внимательным, просто мужик перед ним едва контролировал руки, проплавившиеся до мяса. Они покатились клубком, прямо в ближайший костер, на что и был расчет. Загорелись оба, но Бишоп уже испробовал того говна, в которое стоило нырнуть. Он пробежал через улицу, снова оказавшись в канаве, катаясь в ней как довольная свинья, а за его спиной раздавался визг горящего заживо, как факел, человека. То, как легко его оказалось прикончить, как и шок от происходящего вокруг, вырвало у Бишопа глухой, немного истерический смешок. Он сбил пламя, но чувствовал, что на нем сжимается уже не только кожа доспеха, но и его собственная. Избитый и едва дышащий от гари, пепла и дыма он побежал по улице, к маленькому просвету в огне, который вел к свободе. Первая стрела прошила его бок. Он почувствовал её, как удар кулаком, который сбил с ног. Перекатившись через голову и взвыв от того, что торчащее из тела древко переломилось под его весом, он снова встал на ноги и упрямо побрел к этому выходу. К новой, очищенной пламенем и кровью жизни. Мимо тела Данайиной внучки, мимо раскинувшего руки Растра. Без цепей, потому что больше некому держать его на привязи. Если получится. Говнюк с распоротым брюхом отказывался умирать тихо. Во вторую стрелу он, должно быть, вложил все оставшиеся силы и точность. Бишоп повалился лицом вперед, матерясь, вопя и хохоча от иронии произошедшего одновременно. Куда бы кретин за спиной ни целился, попал он прицельно в ягодицу, да так, что Бишоп чувствовал, как наконечник скребет тазовую кость. Стена огня обрывалась всего в нескольких недостижимых метрах от него. Он не мог уползти на одной левой стороне тела — вся правая не слушалась: немота ползла вверх от простреленного бока и вниз, от простреленной задницы. Да и левая была не лучше — все там ныло от ударов, которые он получил в драке пару минут назад, от нестерпимого, болезненного уже жара, дергающего нервы, дергающего тело. Не оставалось дыхания и он выбился из сил. Собственное хриплое хихиканье и жалостливое мычание забрало последнюю энергию. Самым удобным положением казалась та самая скрюченная поза, в которой находят тела на пожаре. Бишоп понял, что непроизвольно подтягивает кулаки к лицу, колено к животу. Он вдруг с ледяным спокойствием осознал, что скоро умрет. Осознал и... Поглядел вокруг, подозревая, что выглядит со стороны как безумный — хихикая и с выпученными глазами, перемазанный кровью, копотью и грязью. Видел только дым и огонь. Знал, что сейчас было утро, но неба не видно — ни серого, ни голубого. Никакого. От этого было немного жалко, но в остальном было даже... успокаивающе. Не придется больше плясать между скотами всех мастей, выискивая свое место в жизни или, хотя бы, работу в которой нет риска, что ему оттяпают голову за чужие разборки. Не придется больше следить за языком и вчитываться в морды других, пытаясь перехитрить их прежде, чем они перехитрят тебя. Ни перед кем не отвечать. Не мучить себя и других. Не резать, снова и снова... Будто все это время он был по рукам и ногам скован цепями, и вдруг они упали. Неужели для этого чувства нужно было всего лишь попытаться побыть героем для горстки людей? Попытаться спасти их? Ведь именно это он попробовал сделать. Пусть с нулевым результатом и не без своей выгоды — но попытался же. То есть именно это и есть та самая тяга, которая позволяет героям продолжать идти, даже когда нет сил? Нет. Героям в лицо не смеются. И у героя получилось бы лучше, чем у Бишопа. В словах «героев» обычно не сомневались до такой степени, чтобы ржать им в лицо вместо того, чтобы послушаться и сбежать. Ну и пусть... ну и пусть... сами виноваты, идиоты... А он не герой. И не крестьянин. И не солдат. И не наемный убийца. И больше никогда не Аса. Следопыт. Единственная роль, которая осталась. Проповедник. Отпускающий грехи наконец-то себе самому. Он успокаивался внутренне, хотя снаружи дергался как червяк на крючке. Он сгорит заживо! Бишоп постарался втянуть носом побольше «воздуха» - лучше уж задохнуться. В дымной бреши в стене огня, до которой он так и не дополз, появился чужой силуэт. Бишоп прищурился, разглядев заостренные уши и качественную, крепкую одежду — не местный. Пришелец прижимал к носу мокрую тряпку, хмурясь и быстро переворачивая тела, в поисках выживших. Бишоп протянул дрожащую порезанную руку и ухватил всё ещё тлеющую крепкую головешку с прожилками пламени внутри. Перед глазами все плыло и шум огня приобрел пульсацию, в такт ударам его сердца. Он тихонько зашипел от боли в мгновенно запекшейся ладони, и тут же не сдержал стона, когда впечатал горячий кусок в шею, прямо поверх старого шрама, поверх свежей татуировки, выдававшей в нем члена Гильдии. Жег себя, пока мог. Потом потерял сознание.