***
Старуха поставила на стол водку. Людвиг вытащил из кармана двадцать франков и подал ей. Она ему даже спасибо не сказала. Людвиг по-русски говорил не так бойко, как Гилберт, но все-таки малость научился, Гилберт поправлял его ошибки. Потому-то Людвиг и завел с ним приятельские отношения, Гилберт был ему очень полезен, и к тому же Людвиг знал, что Гилберт им восхищается. Да, восхищается, потому что Людвиг высокий, стройный, широкоплечий, потому что волосы его уж такие белокурые, а глаза — голубые-преголубые. — Вы прыйшлі сюды, каб спытацць дарогі, і вам адказалі, — сказала девушка. — Дапівайце і сыходзьце.[1] Он только тут рассмотрел ее как следует. Хорошенькая, глаза красивые, зелёные, нос прямой. Лицо очень бледное. Одета совсем просто, но почему-то не похожа на обыкновенную крестьянку. Какая-то она особенная, нет в ней деревенской грубости, неотесанности. С самого начала войны Людвиг постоянно слышал рассказы солдат о русских и белорусских девушках. Есть в них, говорили они, что-то такое, чего нет в немецких девушках. Шик, вот что, сказал Гилберт, но, когда Людвиг спросил, что он, собственно, имеет в виду, тот ответил, что это надо самому видеть, тогда и поймешь. — Допивай водку и пошли, — сказал Гилберт. Но Людвигу здесь нравилось, он не хотел, чтоб его торопили. — А ты не похожа на деревенскую дочку, — сказал он девушке. Наталья молчала. — Она у нас, будущая учительница, — пояснила мать. — Ага, образованная, значит. Девушка передернула плечами, но Людвиг продолжал добродушно на своем ломаном русском: — Значит, ты должна понимать, что капитуляция для белорусов — благодеяние. Не мы затеяли войну, вы её начали. А теперь мы сделаем из Белоруссии приличную страну. Мы наведем в ней порядок. Мы приучим вас работать. Вы у нас узнаете, что такое повиновение и дисциплина. Девушка сжала кулаки и глянула на него. Зелёные глаза ее горели ненавистью. Но она промолчала. — Ты пьян, Людвиг, — сказал Гилберт. — Трезвее трезвого. Говорю сущую правду, и пусть они эту правду узнают раз и навсегда. — Нет, ты пьян! — крикнула девушка. Она уже больше не могла сдерживаться. — Уходите, уходите же! — А, так ты понимаешь по-немецки? Ладно, я уйду. Только на прощание ты меня поцелуешь. Она отпрянула, но он удержал ее за руку. — Бацька! — закричала девушка. — Бацька! Старик бросился на немца. Людвиг отпустил девушку и изо всей силы ударил старика по лицу. Тот рухнул на пол. Наталья не успела убежать, и Людвиг тут же схватил ее и стиснул в объятиях. Она ударила его наотмашь по щеке. Людвиг коротко и зло рассмеялся. — Так-то ты ведешь себя, когда тебя хочет поцеловать немецкий солдат? Ты за это поплатишься. Он что было сил скрутил ей руки и потащил к двери, но мать кинулась к нему, вцепилась ему в рукав, стараясь оторвать от дочери. Плотно обхватив девушку одной рукой, он ладонью другой грубо отпихнул старуху, и та, едва устояв на ногах, отлетела к стене. — Ludwig! Es auch! [2] — кричал ему Гилберт. — Fahr zur Hölle![3] Людвиг зажал рот Натальи руками, заглушая ее крики, и выволок ее за дверь. Вот так оно все и произошло. Ну, сами посудите, кто во всем этом виноват, не она разве? Залепила пощечину. Дала бы себя поцеловать, он тут же и ушел бы.***