***
...Людвиг мельком взглянул на старика, все еще лежавшего на полу, и еле удержался от смеха: до того комична была у старика физиономия. Глаза у Людвига улыбались, когда он посмотрел на старуху, жавшуюся к стенке. Боится, что сейчас и ее очередь подойдет? Напрасно беспокоится. Он сунул руку в боковой карман и вытащил бумажник. — На вот сотню франков. Пусть мадемуазель купит себе новое платье. От ее старого осталось не много. Он положил деньги на стол и надел каску. — Идем. Они вышли, хлопнув дверью, сели на мотоциклы и уехали. Старуха поплелась в соседнюю комнату. Там на диване лежала ее дочь. Она лежала так, как он ее оставил, и плакала навзрыд. Три месяца спустя Людвиг снова оказался в Минске. Вместе с победоносной германской армией он побывал в Гомеле,Витебске. Боев он и не нюхал, а солдат советских видел только пленных. Весь поход был такой развеселой потехой, какая ему и не снилась. Посылал цветные почтовые открытки родне в Баварию, накупил всем подарков. Когда вышел приказ о переводе обратно в Минск, Людвигу пришло в голову, что забавно будет зайти взглянуть на ту девчонку из деревни. Он приготовил ей в подарок пару шелковых чулок, чтобы она поняла, что он зла не помнит. Как-то вечером, когда заняться было нечем, он сунул чулки в карман, сел на мотоцикл и поехал. Стоял погожий осенний день, в небе ни облачка; местность красивая. Уже очень давно не выпадало ни капли дождя, и, хотя был сентябрь, даже немолчно шелестящие тополя не давали почувствовать, что лето близится к концу. Один раз Людвиг свернул не в ту сторону, это его несколько задержало, но все равно в какие-нибудь полчаса он добрался до деревни. Возле дверей его облаяла хозяйская дворняжка. Он, не постучав, повернул дверную ручку и вошел. Наталья сидела за столом, чистила картофель. При виде солдатской формы Людвига она вскочила на ноги. И тут она его узнала. Она попятилась к стене, крепко стиснув в руке нож. — Прэч.[1] — Ну-ну, не горячись, не обижу. Смотри лучше, что я тебе привез — шелковые чулки. — Забирай их и убирайся вместе с ними. — Не глупи. Брось-ка нож. Тебе же будет хуже, если будешь так злиться. Можешь меня не бояться. — Я тебя не боюсь. Она разжала пальцы, нож упал. Людвиг снял каску, сел на стул. Вытянув вперед ногу, носком сапога пододвинул нож поближе к себе. — Lass mich dir helfen, die Kartoffeln zu schälen, hm?[2] Она не ответила. Людвиг нагнулся, поднял нож, вытащил из миски картофелину и стал ее чистить. Лицо Натальи хранило жесткое выражение, глаза смотрели враждебно. Она продолжала стоять у стены и молча следила за ним. Людвиг улыбнулся добродушной, обезоруживающей улыбкой. — Ну что ты смотришь такой злючкой? Не так уж я тебя обидел. Я был тогда очень взвинчен, ты пойми. Все мы тогда такие были. В то время еще поговаривали о непобедимости советской армии, о линии Сталина… — У него вырвался смешок. — Ну и водка, конечно, бросилась мне в голову. Тебе еще повезло. Женщины говорили мне, что я не такой уж урод. Девушка окинула его с ног до головы уничтожающим взглядом. — Прэч адсюль вон. — Уйду, когда мне вздумается. — Если не уйдешь... — Что? Пожалуешься гауптшарфюреру? У нас есть приказ налаживать мирные отношения с населением. Как тебя зовут? Щеки у нее пылали, глаза сверкали гневом. Она показалась ему сейчас красивее, чем он ее тогда запомнил. Что ж, в общем получилось удачно. Не какая-нибудь простенькая деревенская девчонка. Больше похожа на горожанку. Да, ведь мать сказала, что она учительница. И именно потому, что это была не обычная деревенская девушка, а учительница, образованная, ему было особенно приятно ее помучить. Он ощущал себя сильным, крепким. Он взъерошил свои белокурые волосы и усмехнулся при мысли, сколько девчонок с радостью оказались бы тогда на ее месте. За лето он так загорел, что голубые глаза его казались какими-то уже совсем ярко-голубыми. — Отец с матерью где? — В поле. — Слушай, я проголодался. Дай мне хлеба и сыра и стакан водки. Я заплачу. — Мы уже давно не знаем, что такое сыр. Хлеба не наедаемся досыта. Всё ваши солдаты.. — Ну и что ж, мы не даром взяли, мы заплатили. — Думаешь, мы можем быть сыты пустыми бумажками, которые вы нам даете взамен? Она вдруг заплакала. — Послушай, честное слово, я неплохой парень. Я привезу вам сыра, молока,и, может, даже немного ветчины. — Я в твоих подачках не нуждаюсь. Скорее умру с голоду, чем прикоснусь к еде, которую вы, свиньи, украли у нас. — Ну ладно, посмотрим, — ответил он невозмутимо. Он надел каску, поднялся, сказал «Auf Wiedersehen, belarussisches Mädchen»[3] и ушел. Он не мог, понятно, разъезжать на мотоцикле по окрестным дорогам ради собственного удовольствия, приходилось ждать, пока пошлют с поручением и он сможет снова побывать в деревне. Это случилось десять дней спустя. Он ввалился бесцеремонно, как и тогда. На этот раз в кухне оказались старик с женой. Было уже за полдень, мать стояла у печки, мешала что-то в горшке. Старик сидел за столом. Они взглянули на Людвига, но как будто не удивились. Дочь, вероятно, рассказала им, что он приходил. Они молчали. — Guten Tag[4] , — приветствовал он их весело. — Вот привез вам гостинцев. Он развязал пакет, вытащил и разложил на столе порядочный кусок сыра,две бутылки молока, кусок свинины и две коробки сардин. Старуха обернулась, и Людвиг усмехнулся, подметив в ее глазах жадный блеск. Старик окинул продукты хмурым взглядом. Людвиг приветствовал его широкой улыбкой. — У нас тогда вышло недоразумение, в прошлый раз. Ich bitte um Entschuldigung. Но тебе, старик, не надо было вмешиваться. В этот момент вошла Наталья. — Што ты тут робіш?[5] — крикнула она ему резко. Взгляд ее упал на продукты. Она сгребла их все вместе и швырнула Людвигу. — Забирай их! Забирай их отсюда! Но мать бросилась к столу. — Наташенька, ты здурнела![6] — Я не хачу прымаць ад яго гэтых падачак![7] — Спыніся, дурная![8] Старуха нагнулась и подняла их. Людвиг взглянул на девушку; голубые глаза его глядели насмешливо. — Значит, тебя зовут Наталья? Красивое имя. Что ж, ты не позволишь своим старикам немного полакомиться? Сама ведь говорила, что вы уже забыли, какой на вкус сыр. Ветчины я достать не смог. Привез то, что удалось раздобыть. Старушка взяла обеими руками свинину, прижала ее к груди. Казалось, она готова расцеловать этот кусок мяса. По щекам Натальи текли слезы. — Госпадзе, сорам які! — вырвалось у нее, как стон. — Ну что ты. Какой тут стыд? Кусок сыра и немножко свинины, только и всего. Людвиг уселся, закурил папиросу и передал пачку старику. Одно мгновение тот колебался, но искушение было слишком велико: он вытащил одну папиросу и протянул пачку обратно Людвигу. — Оставь себе, — сказал немец. — Я достану еще сколько угодно. — Он затянулся и выпустил дым через нос. — Чего нам ссориться? Что сделано, того не переделаешь. Война есть война, сами понимаете. Наталья — девушка образованная, я знаю; я не хочу, чтоб она обо мне худо думала. Наша часть, вероятно, задержится в Минске надолго. Я могу заезжать иногда, привозить чего-нибудь съестного. Вы знаете, ведь мы изо всех сил стараемся наладить отношения с населением в городе, но ваши люди упорствуют. И глядеть на нас не желают. В конце концов, ведь это просто досадная случайность — ну, то, что произошло здесь в тот раз, когда я заходил с приятелем. Вам нечего меня бояться. Я готов относиться к Наталье со всем уважением, как к родной сестре. — Зачем тебе приходить сюда? Почему ты не оставишь нас в покое? — сказала Наталья. В сущности, он и сам толком не знал. Ему не хотелось признаться, что он просто стосковался по нормальным человеческим отношениям. Молчаливая враждебность, окружавшая немцев в Беларуси, действовала ему на нервы. Хорошо бы найти семью, где б тебя принимали дружелюбно. Он не соврал, сказав, что у него нет нечистых намерений в отношении Наталье. Она не принадлежала к его типу женщин. Ему нравились толстенькие, полногрудые; такие же, как он сам, голубоглазые и белокурые, чтоб они были крепкие, горячие и в теле. Непонятная ему изысканность, прямой тонкий нос, зеленые глаза, бледное продолговатое лицо — нет, это все не для него. Что-то в этой девушке внушало ему робость. Если б он не был тогда в таком упоении от побед германской армии, если бы не был так утомлен и в то же время взвинчен и не выпил бы столько водки на пустой желудок, ему бы и в голову не пришло, что его может пленить такая вот девушка. Недели две Людвиг никак не мог отлучиться из части. Он оставил в деревне привезенные тогда продукты и не сомневался, что старики накинулись на них, как голодные волки. Наталья не выходила у него из головы. Ее отвращение к нему раздразнило его. Он привык нравиться женщинам. Вот будет здорово, если она в конце концов все же влюбится в него! Ведь он у нее первый. Студенты в Мюнхене, болтая за кружкой пива, уверяли, что по-настоящему женщина любит того, кто ее совратил, — после этого она начинает любить самую любовь. Обычно, наметив себе девушку, Людвиг был совершенно уверен, что не получит отказа. Он посмеивался про себя, и глаза его зажигались хитрецой.***