Родственные души

Сбежать не удалось. На пути Чанакьи, юркнувшего к дверям кухни, бесшумно выросли два ухмыляющихся мордоворота, которых Дайма представила как глухонемых близнецов-сирот — Раху и Яму. Братья, по признанию Даймы, являлись некогда лучшими учениками покойного Хариша. Они помогали объезжать строптивых коней, сдирать кожу с овец, ломать хребты кабанам и вколачивать столбы в землю. Чанакья судорожно сглотнул, выслушав краткое описание трудовых подвигов сирот, и окончательно пал духом. Он понял, что против этих представителей низшей варны долго не устоит. Придётся раздеваться, подчинившись требованию Даймы, скрестившей руки на пышной груди и хмуро наблюдавшей за ним. Оставалось надеяться лишь на многочисленные защитные слои глины, тщательно нанесённые на кожу. Учитывая то количество грязи, которое он намазал на себя, опознать в нём опального брамина, некогда получившего царской стопой под зад и выпнутого за пределы дворца, Дайма не сможет. По крайней мере, так подумал Чанакья. А вот видимость горба на спине будет сохранить труднее, но Вишнугупта решил справляться с проблемами по мере их возникновения. Под убийственным взглядом Даймы, хмуро наблюдавшей за его неловким раздеванием, Чанакья почувствовал себя провинившимся мальчиком, которого собрались пороть. Руки тряслись, тряпки нищего, в которые он себя замотал, никак не желали сниматься. — Быстрее, — сухо процедила Дайма. — Мне тут целый день ждать, пока ты соизволишь разоблачиться? Горб ещё не был до конца снят, но тут внезапно что-то выкатилось из-под пояса и слабо стукнуло об пол. Лицо няни расплылось нехорошей улыбкой. Она вразвалочку приблизилась к упавшему предмету, подобрала его, не отрывая взгляда от брамина, покрывшегося холодной испариной. Повертев в руках поднятое, Дайма развязала замусоленную тряпку и увидела внутри небольшой глиняный сосуд. Открыв пробку, отодвинула свою находку подальше от лица и тщательно принюхалась. — Сок олеандра, плоды чёточника, вытяжка из вёха и бешеной вишни. Хм, сама такое не готовлю, но отрава знатная, — лицо её побагровело. — В пыточную!!! — заорала Дайма так, что Чанакье показалось, будто над его ухом затрубил бешеный слон. Сироты подхватили брамина за руки и за ноги и потащили куда-то. Оставшиеся неснятыми одеяния, кроме заляпанных сажей дхоти, сами собой свалились по пути, как и фальшивый горб. — Погодите!!! — вопил Чанакья, вырываясь из последних сил. — Это не моё!!! Мне подбросили!!! — Все так говорят, я привыкла, — злорадно улыбаясь, Дайма шла следом за своей жертвой, барахтающейся в крепких руках двух заколачивателей столбов. — Вот сейчас поработаю с тобой немного, так узнаю, кто ты и зачем явился, шпион проклятый! — и Дайма радостно потёрла руки в предвкушении любимого занятия. *** Его притащили в сырую камеру, грубо швырнув на каменный пол и попинав для острастки деревянными сандалиями. Затем рука Даймы вцепилась в его длинную косу, после чего няня от души оттаскала свою жертву, наделяя брамина нелицеприятными прозвищами и награждая после каждого обидного слова звонкой оплеухой. Раху и Яма терпеливо ждали, когда их госпоже надоест браниться и мозолить ладони. После того, как Дайма, наконец, выпустила косу Чанакьи из рук, сироты подошли к жертве и сковали его запястья металлическими кольцами, свисающими на цепях с потолка темницы. Раху тяжело хлопнул Чанакью по плечу и, отвратительно заухав, словно старый филин, вышел из подземелья. Яма на прощание извернулся и ущипнул брамина за зад, да так больно, что Чанакья не утерпел и взвыл. — Начнём, — прошипела Дайма, пропуская хвосты кожаной плётки сквозь пальцы и хищно глядя на Чанакью. Вишнугупта даже не успел заметить, в какой момент его мучительница замахнулась. Это произошло молниеносно. Несостоявший отравитель осознал, что уже получил удар, когда обжигающей болью полыхнула не только спина, а всё тело с головы до пят, и сверкающие «звёздочки» закружились перед глазами. Дальше удары посыпались один за другим — хлёсткие, болезненные. Чанакья сначала считал их про себя, а потом сбился со счёта и только молчаливо вздрагивал. Ему рисовалось в воображении, словно кожи на спине уже нет, будто плётка содрала мясо до костей. Брамин не рисковал спрашивать, убьют ли его или пощадят. Да и на вопросы Даймы о том, кому предназначался яд в сосуде, намеренно не отвечал, быстро догадавшись, что пытка всё равно не прекратится — уж слишком большое наслаждение его мучительница получала от этой порки. — Молчишь, негодный? — шипела раздосадованная Дайма. — Ну, молчи. Запомни одно: я не позволю никому навредить самраджу! — это было последнее, что услышал Чанакья сквозь наплывающую дурноту, а потом его сознание растворилось в блаженном ничто. Правда, счастливое забытье не продлилось долго. Ледяная вода хлынула потоком, вырывая его из объятий приближавшейся смерти. Кашляя, Чанакья затрясся, беспорядочно суча ногами по соломе, а руками безуспешно пытаясь оттолкнуть от себя струи воды. — Надо же, — разлепив ресницы, брамин увидел, что Дайма склонилась над ним и с интересом разглядывает надпись на предплечье, появившуюся после того, как вода смыла глину и грязь с его тела. — «Дха», «сечь, повелевать», — няня призадумалась, потирая ладонью подбородок. — Где-то я слышала про такую надпись! — губы её искривились в улыбке, полной сладчайшего яда. — Самрадж говорил, у одного безумного брамина, возомнившего себя его родственной душой, есть такая. Только вот одна проблема, — она вдруг перестала улыбаться, а голос стал злым и холодным, как вылитая только что вода. — Самрадж вчера обрёл свою родственную душу! Его метка полностью проявилась. Да, мальчишка, конечно, самоуверенный и уже почуял себя хозяином, что, определённо, мне не нравится, однако… Всё лучше, чем ты! Твоя же метка наверняка фальшивая, можно даже не сомневаться, — с презрением вымолвила она. Более ничего не боясь, поскольку терять было нечего, Чанакья с вызовом посмотрел на свою мучительницу, и вдруг они оба замерли, не отводя друг от друга взглядов, от которых несомненно загорелась бы солома, лежащая на полу, будь она сухой. Избитый до полусмерти брамин, валяющийся у ног той, которая пыталась плёткой выбить из него признание в преступлении, сейчас испытывал смесь самых противоречивых чувств: восхищения, сжигающего плотского желания и искренней ненависти. Дайма же, отмыв от грязи и крови гадкого шпиона и посмотрев на него вблизи, обнаружила, что мужчина этот вовсе не стар и довольно хорош собой. И если бы не его злодейские помыслы, из него мог бы выйти толк… «Я хочу его, — поняла Дайма. — Мне нужен этот подлец в постели, а ещё лучше прямо тут, в темнице». Осознание такого ужасного желания далось ей непросто. Дайма искренне боролась со своим неуместным влечением к преступнику, но совладать не смогла, склонилась и вцепилась в губы проклятого шпиона поцелуем, больше напоминающим укус дикой кошки. Чанакья и рад был бы заорать, но, поскольку рот его был запечатан, он мог только мычать. Неожиданно он ощутил, как израненная спина, которую всё это время выкручивало от боли, перестаёт гореть. Жгучая боль уменьшалась и уменьшалась, пока не превратилась в лёгкое пощипывание и не исчезла совсем. Зато предплечье стало припекать так, словно его присыпали перцем. Кое-как оторвавшись от губ явно обезумевшей женщины, Чанакья бросил быстрый взгляд на свою надпись и обомлел: «Дхамини», — гласило проявленное до конца имя. Всё остальное осталось прежним. Испуганный брамин перевёл взгляд на Дайму, которая тоже успела проверить свою грудь и убедиться, что метка проявилась полностью. Однако взгляд женщины ничуть не потеплел. Он стал ещё более зловещим, чем прежде. — Так-так, — промолвила Дайма, глядя на Чанакью, как на свою законную собственность, — выходит, вот почему я столь странно среагировала на тебя! Ты и есть таксильский маньяк, предназначенный мне судьбой. И раны, гляжу, зажили. Стало быть, ты. — Нет, не я, — слабо попытался отрицать очевидное Чанакья, быстро отползая в угол темницы и прижимаясь спиной к стене в попытке слиться с фоном. — Я не маньяк, я трактаты пишу! Социально-философские. И ещё это... обличаю безнравственность! — Яд не твой. Метка не твоя. Сам не маньяк, — медленно продолжала Дайма, наступая на него и сладострастно облизывая губы. — Ещё, скажешь, не твой лингам сейчас указывает в потолок, приглашая нас обоих взмыть в небеса? Брамин скосил глаза вниз и залился краской. Позорная часть тела, как и водится, жила самостоятельной жизнью и подчинялась велению бхутовой метки, но не приказам разума. — А мы сейчас снимем твою мокрую тряпочку, — нежно проворковала Дайма, подбираясь ближе к Чанакье и низко склоняясь над ним, — и проверим, действительно ли ты маньяк, как мне было обещано? Да и вообще, — ещё ласковее добавила она ему на ухо, сочувственно поцокав языком, — такой холодной водой, наверное, и самое ценное застудить недолго! Ничего, сейчас я тебя согрею, — разомлев от обманчиво мягкого голоса, Вишнугупта охотно начал разматывать мокрую ткань, предвкушая ласки, однако, когда он разделся донага, его вдруг вздёрнули за косу вверх, волоком подтащили к центру узилища и снова приковали к кольцам, свисающим с цепей. — Но сначала — наказание! — Теперь-то за что?! — завопил Чанакья, чувствуя, что разрывается от ужаса, смешанного с желанием. — За то, что не признался сразу, кто ты и откуда! — рявкнула Дайма, снова берясь за плеть. — За то, что я потеряла уйму времени, прежде чем наши метки проявились! Ух, как я сейчас оторвусь! Тем более, мне теперь известно, что всего один поцелуй любви, и ты опять будешь, как новенький. Отныне я могу тебя пороть днями и ночами, а потом соединяться днями и ночами в божественном экстазе! — Так кто из нас маньяк?! — кричал несчастный Чанакья, выслушав такие страшные речи от своей вновь обретённой родственной души. Кожаная плеть снова опустилась на зажившую кожу, рассекая её… — Оба, мой лысенький очковый змей! — удовлетворённо смеясь, сообщила ему Дайма, не прекращая порку, — Оба, мой ненаглядный красный скорпиончик*!