Цикл "Охотники и руны": Молчаливый наблюдатель

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Нежданные объятия горят в крови, заставляя сердце биться чаще и ударяться раз за разом о лёд застрявшего в груди ножа. Сан задумчиво касается кончиками пальцев губ, замечая, как Чонин провожает взглядом Чана и поворачивается к нему. На секунду вспыхивает мысль, что сейчас его поглотит драконье пламя, но Чонин просто грустно улыбается и подставляет локоть, помогая добраться до скрытой сухостоем расселины.        — Прости, дальше мне нельзя. Ты должен идти один. И сам должен найти Харина.        — Харина?        — Он поможет тебе укрыться на время. Прости, большего сделать не могу.        — Всё равно спасибо. Будьте осторожны. Все.        Чонин грустно улыбается, ничего не обещая. Сан ощущает сильный толчок в спину и летит во тьму. Падение оказывается болезненным, Сан сначала выгибает мостом, а потом он скручивается в позе эмбриона и застывает в такой позе, ощущая под собой крошащиеся снежинки, которые даже не думают подтаивать под ним. Слишком холодный. Почти мёртвый.        Внутри него будто великое ничто. Растекается жидким металлом, заполняя собою все внутренности, обжигая оголённые нервы и вывернутые наизнанку мысли. Так форму для отлива заполняет расплавленный свинец, чтобы остыть и затвердеть, превращаясь в пулю. В сердце болезненным льдом смерзается сломанный клинок, и Сан едва ли способен дышать, бессильно царапая горло в попытке сделать вдох. Который такой же болезненный, как вдох в воде.        Он всё равно мёртв. Почти мёртв.        Осознание собственной ненужности настигает его снова. И идёт оно в комплекте с изматывающим самокопанием, без которого и так тошно. Хочется спасительного тепла, но он отшвыривает все мысли о прошлом, куда возврата нет. Давит стон в горле и поднимается на слабые ноги, чтобы брести куда-то в студёной темноте, не зная направления и местности. Даже короткую вспышку мыслей о яде и смерти отбрасывает, вгрызаясь зубами в отрезвляющую боль. Зло усмехается ей словно заклятому врагу и старому знакомому, делая шаг за шагом.        Он не понимает, куда бредёт, просто идёт, спотыкаясь в темноте. От боли мутится в голове, но куда большие страдания приносят душевные терзания. Он ведь не маленький, чтобы верить в «долго и счастливо», а уж тем более «навсегда», но всё же расставание с теплом режет не хуже ножа. Сан прокусывает до крови губы, стараясь не думать о том, что он ощущает себя обманутым, брошенным и преданным. Всё равно легче не станет, хоть обижайся, хоть признавай. Нужно время. В голове мысли только о том, что там, где осталось всё некогда дорогое, где остались его друзья. Надежда только на то, что они выстоят.        Осень в этом году выдалась на удивление долгой. Раскидав по земле частично опавшую листву, она гоняет её холодным ветром по улицам назло метущим без устали дворникам, поднимает в воздух разноцветные листья и кружит в завораживающем танце и роняет на головы зазевавшимся прохожим, тем временем скрывая ото всех под слоем палой листвы волшебные травы на грядках травников.        Сану до зуда под кожей хочется очутиться в лавке Феликса, отмотав время назад. Чтобы травник ершился и возмущённо фыркал, но угощал чаем. Чтобы все снова были вместе и самое страшное, что с ними происходило — были Сумерки. Потому что сейчас что-то грядёт куда страшнее и опаснее, и имя этому вряд ли придумали. Это что-то большее, чем то, с чем они сталкивались прежде. Неотвратимое, как смерть, необъяснимое, как тьма, пугающее, как монстры под кроватью.        Но время не отмотать назад, не оказаться в той поздней осени, когда у них прибавилось друзей и союзников, как не вернуться в юные годы, проведённые в Академии, как не очутиться в детстве, когда у него была семья и дом. Не сделать иных выборов, не встретить тех, кто ушёл за грань, не сказать тех слов, которые остались с ним навсегда, не решить поставленные задачи иными способами, не вмёрзнуть мухой в янтаре желанного времени.        Границы пространства и времени стирает кромешная тьма, давящая не только на плечи, но и на глаза. Сан боится закрыть глаза, потому что под веками прячется боль, которая в любой подходящий момент готова вгрызться в горло и держать до конца, пока он будет пытаться трепыхаться и отгораживаться от неё. Под кожей ледяная стынь, под ним — такой же холодный снег. Он почти не чувствует тело. Наверное, так и приходит смерть. Всё сильнее хочется спать. Сан почти падает на землю, скручиваясь, словно замёрзший котёнок.        В голове внезапно становится пусто, словно все блоки, которые он ставил на любое воспоминание, приносящее боль, одновременно срабатывают. Сан сворачивается клубком и протягивает вперёд руку, неожиданно для себя натыкаясь на холодную кладку, он подползает ближе, находя какую-никакую защиту от пронизывающего до костей ветра. Мышцы тянет, хотя тела будто и нет, но при этом оно болит настолько, что хочется или расслабиться и забыться сном, или разрыдаться.        Наконец он прикрывает глаза и старается дышать, хотя не совсем уверен, что выходит. Потому что внутренности горят огнём, будто накрученные на стальные раскалённые прутья. Его жарит и морозит одновременно. А тьма всё крепче сжимает его сопротивляющееся сознание в свои тиски. Сан шарит по груди в тщетном поиске кулона, вспоминая, что отдал его, и от этого воспоминания становится неожиданно тепло, словно он отдал его не в оплату и вовсе не дракону.        Привычного браслета тоже нет, Сан задумчиво смыкает пальцы на запястье и робко улыбается. От мыслей тепло, это хорошо, даже если тепло неправильное. Кажется, будто кто-то мягко касается окоченевших конечностей, укрывая невесомым, но тёплым одеялом, а потом этот некто обнимает поверх одеяла, которое словно щит укрывает от всего. Тепло баюкает, обещает что-то светлое и дорогое.        Сан проваливается в сон, ощущая незримое присутствие чего-то или кого-то, но не настроенного враждебно к нему в данный момент, хотя наверняка крайне опасного. Но мысль о смерти во сне не пугает его так, как могла бы. Он не самоубийца, но крайне вымотался за последние месяцы, словно его выжрали изнутри, оставив только оболочку. А нож поставил точку в разъедании его сущности кислотой отторжения, неприятия и отстранённости. Во сне тепло и уютно.        Но всё же он просыпается и вскидывается, ощущая чьё-то присутствие столь явно, что по коже ползут не просто мурашки — целые мамонты. Его трясёт от холода и странного чувства, которому нет названия. Где-то слева начинает разгораться слабое зарево, которое медленно дарит очертания окружающему миру. Слева, откуда поднимается светило, видны странные колонны, уходящие к стрельчатым сводам, которые тонут в тумане. Словно само небо — это всего лишь потолок какого-то колоссального строения, в которое он забрёл.        В прорехи высоких сводчатых потолков проглядывает солнце, касается равнодушными лучами лица, в воздухе запах прелых листьев и сломанного снега. Восход яркий — привыкшие к темноте глаза вырвать не хочется, но под веками невообразимо жжётся, что по щекам текут слёзы. Снова солёная вода из глаз. Сану кажется, что он за всю жизнь столько не плакал, сколько за последние месяцы. Хорошо, что с детства его приучили, что слёзы — не слабость, иначе была бы плюс ещё одна причина ненавидеть себя.        В округе по-прежнему никого не видно, но может быть некто и притаился за одной из сотен, нет, тысяч колонн, уходящих во все стороны бесконечным лесом. Зато прикосновение солнца кажется более тёплым, отчего начинает легко пощипывать губы, а недавнее воспоминание кажется чем-то запретным. Сан поднимает голову вверх, чтобы увидеть сквозь пролежни облаков вместо неба всё-таки стрельчатые потолки. Увиденное пугающее, но и красивое до чёртиков. Подобного Сан не видел даже во снах.        — Если ты слышишь меня, то знай, чтобы прийти к весне, нужно двигаться посолонь.        — Кто вы?        Ответа нет, и Сан старается переступать одеревеневшими от холода ногами, не чувствуя толком ни тела, ни самого себя. Но солнце греет спину, хоть и остаётся по-зимнему холодным. Но всё теплее, чем лежать на земле. От движения Сан немного согревается, а изо рта появляется пар — как свидетель того, то он всё ещё по какой-то нелепой причине не мёртв. Сан идёт вплоть до заката. Медленно и спотыкаясь, изредка набирая в ладони снега, чтобы утолить жажду влагой со вкусом зимы.        Словно оставленные специально кем-то неизвестным на снегу краснеют ягоды калины и надколотые, но не отсыревшие грецкие орехи, которые он медленно жуёт, чтобы поддержать силы. И хотя часть его хочет наконец познать забвение, другая часть сопротивляется и жаждет жить так яростно, что его будто раскраивает пополам, а потом сшивает ледяными иглами ненадолго. К вечеру становится ощутимо холоднее. Но своды вместо неба остаются неизменными.        Вырыв в снегу яму и утрамбовав поверхность, Сан устраивается на ночёвку в ворохе палой листвы и сухого мха, зарываясь в них, словно животные в поиске тепла. Усталость давит на него, вытесняя все дурные мысли. Остаётся лишь одна задумчиво-риторическая. Никто не ответит на вопрос, где он оказался и что здесь происходит, как может быть свод вместо неба и в то же время бескрайняя пустошь из бесконечного строения, стены которого кажутся близкими, но при приближении будто отодвигаются и подёргиваются дымкой.        На пути постоянно встречаются большущие кувшины, увенчанные черепами. Мрачный декор странного места. Кувшины разной формы и с разным оформлением и стилем символов, будто в этом есть какой-то скрытый смысл, недоступный Сану. Некоторое время он останавливался в попытке разгадать очередную загадку, но он продрог настолько, что его буквально выворачивает наизнанку от дрожи, потому больше он не рассматривает кувшины, коих здесь разбросано в огромном количестве.        Листва не сильно спасает от холода, но всё же создаёт тёплую подушку в снежной норе, что в свою очередь хотя бы укрывает от пронизывающего ветра. Сан закрывает глаза и не может не вспоминать прошлое. Воспоминания как книги Запретного Отдела манят и тревожат душу. Он старается забыть или хотя бы не думать о том времени, когда был счастлив. Хочется стереть слова обещаний и признаний в любви, чтобы не жгли изнутри, разъедая кислотой. Мысли уносят ко всем соратникам, с кем приходилось стоять плечом к плечу в разных жизненных ситуациях.        Сон выходит зыбким и выматывающим, будто издевается над ним, напоминая обо всех ошибках или просчётах. И будто контрольный — насмешливые глаза Минги. Сан злится. Злится отчаянно, буквально закипая от долго сдерживаемого раздражения. Словно сейчас извергнется вулкан, который много лет спал, но из-за тектонических возмущений проснулся и готовится выплеснуть раскалённую лаву и тонны пепла. Сан злится впервые не на себя за долгое время. И даже не на Минги. А на ситуацию, от которой хочется выйти в окно.        Злость рождается у раненого сердца, растекается под кожей красным сиянием, поглощая его бушующим пламенем. Но Сан встряхивается, прикрывая глаза, ощущает, как синие искры, рождённые у висков, сталкиваются с тёплым светом, а потом и вовсе пожирают огненно-красное сияние, поглощая его без остатка. Остаётся лишь иссиня-голубое неоновое свечение, которым светился его внутренний кицунэ до того, как оказался заражён ярким пламенем, едва не погубившим их всех.        Сан просыпается и ощеривается, зло клацая зубами, встряхивается от павшей листвы словно собака после дождя. Некоторое время требуется для того, чтобы принять человеческий облик, что немало выматывает, но позволяет думать только о бьющих оземь хвостах и поднимающих шерстинки искрах статического электричества. Холод свил в нём гнездо, превращая в ледышку изнутри. Но он снова поднимается и бредёт, куда глаза глядят, забирая всё больше и больше направо.        К ночи Сан понимает, что вышел из зимы в весну. Дышится значительно легче, даже согреваются кончики пальцев. Но бесконечные потоки, образованные капелью, превращаются в целые паводки, затапливая многочисленные кувшины так, что видны только пустые глазницы венчающих их черепов. Промокнув до нитки, Сан стучит зубами, забираясь на обломок стены, где хотя бы сухо, но ветер пронизывает до костей, он некоторое время смотрит вверх, замечая в прорехи облаков звёзды, которых не должно быть под сводом, а потом обращается в лиса, пряча нос в пушистых хвостах.        Сейчас нет желания и сил думать о том, что будет, если он исчерпает последние силы на своё демоническое обличье, которое подкашивало его каждый раз, когда он обращался прежде. Он слишком замёрз и устал. А в облике кицунэ ему хотя бы не так холодно, как может быть. Глаза будто песком засыпаны, вокруг сотни странных звуков, на которые остро реагируют уши. Капель, шорох ветра в кронах холодных даже на вид деревьев, падение пластов снега в огромные лужи. Но вскоре всё сплетается в колыбельную, и Сан погружается в сон.        Во сне Сан снова слышит отчётливый смешок, отчего хочется впиться зубами в горло. Но вместо этого он ощущает хватку на собственном. Пальцы, что душат его, сильные. Сан распахивает глаза, задыхаясь и пытаясь отодрать от себя чужую руку, мельком видит равнодушный взгляд совершенно безразличных глаз Минги, холодный интерес в тёмных, словно ночь, глазах Хёнджина, оранжевые всполохи едва сдерживаемой ярости в золотых глазах Чонина, ледяное спокойствие в голубых глазах Сэюна и мрачное удовольствие в чьих-то незнакомых глазах.        Кому именно принадлежит рука непонятно, но хватка спадает, позволяя сделать болезненный вздох. Горло горит огнём, кашель удушающе сдавливает и без того исстрадавшееся тело, но Сан делает вдохи, ощущая, как в глазах вскипают слёзы. Он так устал от всего. Особенно от постоянного напоминания о безразличии Минги, который клялся в любви, а потом просто остыл как перегоревшая в огне бумага, что превращается потом даже не в пепел — в ничто.        Равнодушие ударяет в голову сильнее, чем вторая бутылка алкоголя на голодный желудок. Он не замечает собственного превращения. Ощущает лишь ледяной ожог горящего красным левого глаза, в то время как спокойным синим горит правый. Под сомкнутыми веками рождаются сполохи, но он даже не пытается их погасить и пытается уснуть.        Сан скукоживается, сжимается, утыкаясь лбом в колени, когда вся тяжесть былых ошибок и потерь наваливается на него со всей силой, будто на космонавта при перегрузке, превышающей земное притяжение в десятки раз. Именно сейчас он больше всего нуждается в том, чтобы было к кому прийти, остро, как никогда, понимает, что давняя истина не врёт. Люди рождаются в одиночестве, живут в мнимом обществе, являясь на деле одинокими, и умирают тоже в одиночестве.       Сейчас он бы согласится даже на общество Минги, даже если тот в драку полезет, только бы не быть одному. Хочется размазаться тенью по подпирающей небо колонне, хочется исчезнуть и не быть, только, чтобы не ощущать этого острого приступа одиночества, от которого самое время драть глотку, задрав голову к луне. Кажется, что он словно открытая рана, вывернутая мясом наружу, открывающая сокровенное, в том числе и отчаяние вперемешку со страхом.        Закрыв глаза, Сан пытается вспомнить тепло или хотя бы пламя костра, у которого когда-то сидел в приятной компании. Но вместо этого под кожей стынь и сырость, вместо этого отвернувшиеся лица некогда близких людей. Что бы это ни было за место, оно вытягивает из него то, что пряталось в закромах сознания, чему даже сам Сан не отдавал отчёта. Но сейчас постоянная темнота и холод вытаскивают из него то, чего он боится или то, что причиняет боль. Даже клинок ощущается не так остро, будто растворяется.        Сан не думал, что однажды начнёт сомневаться в целях охотников, не хотел знать о сбое в работе Лабиринта, чьё призвание было совершенно иным, чем стало сейчас, он не собирался становиться новой целью охоты своих коллег, что будто спущенные с цепи псы шли по следу, и уж точно не хотел быть ходячим мертвецом, чья смерть — лишь вопрос времени. Наружу рвётся крик, которому вторит родившееся под сводами эхо.        Прикосновение тёплой ладони между лопаток жжёт раскалённым железом, и Сан выгибается, стараясь избежать прикосновения, ощетинивается, разворачиваясь к врагу, но руки хватают пустоту. Вокруг него всё та же густая ночь, всё та же безостановочная капель и одиночество. В груди едва заметной бабочкой бьётся тайфун по имени страх. Страх того, что он может оказаться тем, кто действительно заслужил быть дичью в безумной охоте, где или ты, или тебя. И он не может не сопротивляться, но страх причинить боль близким настолько велика, что он готов поднять руки и сдаться, если это поможет их спасти.        — Я не понимаю, куда иду, я не знаю, что делаю, — шепчет Сан, зажимая ладонями уши, но всё равно слышит голос, который отвечает на его слова.        — Ты тонешь, Сан. Ты топишь сам себя.        Сан прикрывает глаза на мгновение и протяжно выдыхает. Фантомный голос Чана отдаёт горечью, вынуждая сорваться с места и идти вперёд, покуда хватает сил. Весенняя прохлада сменяется всё более тёплыми потоками воздуха. Даже птичье чириканье изредка слышится из зелёной листвы, в которой по-прежнему встречаются высокие, почти по грудь кувшины с навершиями из черепов. Его преследуют тёмные мысли, но он отряхивается от них, как кот от воды. Стараясь ни о чём не думать, он почти впадает в подобие транса, изредка ощущая боль в груди или где-то внутри, когда скребётся болью в душе.        Он поднимается и идёт вперёд снова и снова до тех пор, пока не падает лицом в смесь жухлой прошлогодней травы и яркой свежей зелени, поднимая вверх облачко пыльцы Открывает глаза он только к вечеру, когда сквозь дымку вверху просвечивает щербатая луна, освещая серебристым сиянием округу. За долгое время Сану тепло, и он не сразу понимает, что тепло льётся от весело потрескивающего пламени костра, у которого сидит, скрестив ноги, незнакомец и щурит на него свои и без того узкие глаза.        — Харин?        — Он самый. Присаживайся к костру, чай поспел. Увы, это не насытит тебя, но согреет. Долго же я тебя искал, едва нашёл. Лисьи хвосты да смерть за пазухой скрывали до последнего.        — Не уверен, что хочу пить.        — А придётся, — усмехается Харин. — Ты, конечно, тот ещё экземпляр, но умирать тебе ещё рано, не вышел срок.        — Почему?        — А как ты думаешь, где ты, по-твоему?        — Не знаю, мне кажется, что всё это лишь сон перед смертью, — мозги будто ещё закостенелые, не соображают никак. — Кто ты?        Харин грустно усмехается и окидывает взглядом свои владения, а потом касается лба Сана указательным пальцем, отчего перед глазами вырастает целый мир, где в золотом веке жили только древние, не ведавшие смерти, у которых дети почти не рождались. Но старые боги были умны и расчётливы, знали, как не дать древним существам жить вечно, опасаясь за свою власть. Они сократили им жизнь, подарив детей, на которые древние отвлеклись. Войны не случилось.        Чем больше детей рождалось, тем меньше отводилось для жизни родителям. Дети были слабее предков, жили меньше, меньше имели сил и способностей. Но вместо победы боги потерпели неудачу — вера в богов потихоньку стала иссякать. В серебряном веке к древним пришла первая смерть, когда боги разгневались, потому что часть из них оказалась забыта. Стали всё чаще рождаться обычные смертные, без способностей, которые могли бы навредить богам. Они молились яростнее, чем древние, вымаливая себе жизнь, дарили богам пищу и жизни.        А потом люди стали охотиться на древних, сокращая их число. Потом стали преследовать и оборотней, отчего существам пришлось тщательнее скрываться и давать отпор. Но богам не принесло это радости и власти. Многие боги оказались позабыты, потому что легче молиться двум или трём, чем десяткам. Забытые боги впадали в анабиоз в надежде, что рано или поздно их пробудят, чтобы они смогли вернуть своё былое величие. Всё это встаёт перед глазами, будто он лично участник событий, произошедших тысячи лет назад.        — Не помню, когда я умер, но я был первым, кто ступил сюда и стал хранителем кладбища древних, — словно в завершение увиденного Саном говорит Харин. Сан смаргивает с ресниц видение прошлого, что словно очень сжатая хронология в картинках пронеслась перед глазами.        — Мы на кладбище древних? — Сан оглядывается, замечая неподалёку пару расколотых кувшинов, которые оказываются не просто частью странной местности, не просто элементом окружающей среды как камни. В кувшинах в позе эмбриона прячутся скелеты. И крышки из черепов — это вовсе не декор. — А эти почему расколоты?        — Потому что души недавно вернулись в мир. Скоро эти кувшины развеет ветром, не оставив следа. Как было и с другими, сотнями, тысячами других.        —  Тебе тысячи лет?        — Выходит, — вздыхает Харин, ковыряя палкой в угольях. — Только не спрашивай, почему я во плоти, и сам не знаю. Видимо, такова судьба хранителя... Я ведь сам себя не осознаю толком, пока здесь не появится живой. Он пробуждает меня, и я могу понять увиденное, могу рассуждать и быть собой. В другое время я обретаю тело лишь тогда, когда нужно готовить кувшины...        — А всё остальное время ты не являешься собой?        — Вижу происходящее вокруг, но не осознаю до конца смысла...        — Наверное, страшно вот так... — Сан закусывает губу и вздыхает. Быть собой лишь в редкие моменты — это чем-то напоминает безумие кицунэ, когда в себя он приходил лишь в моменты, когда красное пламя сменяли синие всполохи. Харин молчит, словно прислушиваясь к чем-то. Возле Сана он оказывается стремительно, касается ухом груди, хмурясь.          — В тебе тикающий клинок ты слышишь? — Сан неопределённо кивает. Он не слышит тиканья, но пульсацию ножа чувствует. И порой ему кажется, что клинок изменил форму. — Странно, но кажется, нож застрял во времени. Другого разорвало бы, а ты ничего держишься… кто знает, может, это сыграет свою роль во всём этом.        — Не люблю истории об избранных.        — А разве я что-то сказал о них? — усмехается Харин, усаживаясь на то место, где сидел. — Ничего подобного не говорил.       У Харина глаза полностью заволокло чернотой, не отличить, где зрачок, где белок, а где радужка. Приходит внезапное понимание, что его собеседник слеп, но вовсе не так, как обычные люди. Вместо привычных бельм, как это бывает у слепцов, глаза Харина заволокла беспросветная тьма. Но Сана это почему-то не пугает. Он сам почти мёртв, чего ему бояться? Харин задумчиво смотрит на него и внезапно расплывается в улыбке.        Костёр затухает сам, и они идут по бесконечному простору, ощущая на себе палящие лучи лета, пробуя налитые соком плоды деревьев и кустарников. В груди почти не тянет, не леденит душу отломленный клинок. Пахнет липой и мёдом, повсюду зелень и цветы, в которых всё так же попадаются кувшины. Серые, будто сотканные из плотного тумана, холодные даже на вид. Узоры разительно отличаются друг от друга, это Сан отмечает попутно. Теперь он идёт не один, и даже несмотря на затянувшееся молчание, он ощущает себя спокойно. Будто выздоровел после долгой болезни. И хотя ещё отзвуки болезни делают его слабым, он словно он стал сильнее, чем был прежде.        Через два перехода в воздухе начинают летать паутинки и становится значительно холоднее. Всё чаще встречается золото и багрянец в листве, всё меньше зудят насекомые. Остановившись на очередную ночёвку и разведя костёр, они с Харином делают чай из вишнёвых веток. Крепкий и пахнущий ягодами. Молчание, длящееся уже около двух суток не давит, его не хочется нарушать. Тёмные мысли хоть и посещают, но не давят так сильно, как прежде. Только тоска тревожит сердце. Сан накрывает рукой странное существо, забравшееся к нему на колено и согревает между ладоней.        Ощущение льдистого холода уходит далеко не сразу, поначалу немеют пальцы, холодеют руки, мороз ползёт по коже, прорастает внутрь, голубыми жилками впиваясь в его вены, повторяет их рост, словно ветвистое дерево, и лишь потом потихоньку существо согревается в его руках, отдаёт в тело пульсирующим теплом. Сан раскрывает ладони и видит золотистый клубочек, перекатывающийся и светящийся мягким светом.        — Ух ты, какой светлячок, — с улыбкой шепчет Сан, а клубочек выпускает тонкие жгутики и обнимает пальцы, посылая по телу волны тепла. Потом перекатывается в центр ладони и пульсирует, то увеличиваясь, то уменьшаясь, и в ритме с этим он светится то ярче, то слабее.        — Надо же, — нарушает молчание Харин. — Мало кто способен удержать в руках мимика. Редкое создание, что может приобрести вид любой вещи или существа, даже если оно во много раз крупнее, — Харин смотрит на светлячка, и Сан уверен, что видит существо на его ладони, несмотря на слепоту. — Чаще всего мимики агрессивны, потому что в своё время их почти истребили, и их осталось не больше десятка, тогда они перебрались через жуть и вошли сюда, чтобы спрятаться и почти не показываться. Они созданы, потому увеличить популяцию не могут, зато изредка делают вылазки во внешний мир, чтобы напитаться сил, выпивая до дна убийц.        — Меня он тоже выпьет? — глядя на скачущий по ладони тёплый золотистый шарик, спокойно спрашивает Сан. Харин лишь качает головой.        — Если бы он хотел, то уже давно ты бы лежал у моих ног, и мне пришлось бы искать новый кувшин для твоих останков. А они, знаешь ли, растут высоко в горах, и путь туда крайне опасен.        — Кувшины растут?        — Это редкие цветки, которые прячут тела древних в своих объятиях, — Харин безошибочно показывает пальцем на один из многочисленных кувшинов, что разбросаны то там, то тут. — До тех пор, пока не придёт время перерождения, тела хранятся в цветках, который покрывается узором принадлежности к определённому виду. Когда приходит время найти новое тело, кувшин лопается, оголяя нутро с почившим некогда в нём древним, а его останки вскоре превращаются в ничто, растворяясь в этом месте без остатка, и он появляется там, в мире живых.        Сан задумчиво поглаживает мягкий клубочек, который продолжает выпускать жгутики и обнимать его за пальцы, тепло разливается по всему телу, вытесняя осеннюю стынь. Сан смотрит на кувшины и на мгновение задумывается, что где-то в горах зреет цветок, который спустя какое-то время обнимет его, укрывая ото всех. Где-то есть и будущее убежище его друзей. Становится зябко. Когда думаешь о смерти постоянно, почти перестаёшь её страшиться, но когда долгое время занят другим, а потом представляешь, как погибнет близкий, сразу обдаёт сначала жаром, а потом леденящим холодом. Мимик вспыхивает ярче, обхватывая его ладонь своими жгутиками, и становится ещё теплее. Будто специально пытается согреть.        — Спасибо, — говорит Сан и чешет клубочек, который приобретает очертания крохотного котёнка, умещающегося на ладони.        — То, что ты вечно спутываешь планы кукловоду мне очень импонирует, — будто сам себе говорит Харин. Рядом с ними костёр вспыхивает, с треском посылая вверх искры, и так же внезапно исчезает, как и появился. Мимик вздыбливает шерсть и обращается в гнущего спину водяного дракона. — Он никак не может тебя просчитать. Как ни тщится, как ни старается. Ты вечно спутываешь его планы. Из-за тебя изменились Минги и Ёнгук, не погибли Хёнджин и Сэюн, выжили и Феликс, и драконыши, не началась война между кланами, потому что ты даже не представляешь, как повлиял на своих друзей, благодаря этому выжили оборотни, которые должны были стать жертвами свар и подстав, русал, которого пытали... Ваше вмешательство изменило течение истории вампирской семьи, по сути, перетянув на свою сторону. Занятнее шахматной партии я ещё не встречал.        — Какой ещё кукловод? — Сан пропускает мимо ушей почти всё, вцепляясь зубами в непонятное. На ладони вместо дракона скачет голубое пламя с умильно-большими глазами, в которых горят искорки.        — Есть одна сущность, никак разгадать его не могу, — Харин постукивает пальцами по бёдрам, и Сану мерещится тот странный ритм, который порой слышался во время боя с демонами и прочей нечистью. Но если тот ритм был неправильным, будто сломанным, то этот как сердцебиение — абсолютно природный. — Он в последние месяцы тщательно спутывал карты всем, кому только возможно. Наблюдал за вами, пытался увести, куда ему нужно, чтобы всё сложилось по его планам. Но вечно мешал ты. Даже не подозревая, что оттягиваешь грядущее зло.        — Если ты знаешь о нём, то и о тебе он в курсе?        — Нет. И это самое забавное, — Харин улыбается, но ощущение, будто хищник показывает клыки. Даже мимик на ладони сворачивается клубком, чтобы стать похожим на элементаля камня. — Кукловод не знает, как войти в жуть, ведущую к кладбищу древних. Он не может преодолеть барьер уже который год, который век. А тут снова ты путаешь карты, рушишь планы. Ни живой, ни мёртвый. Серединка на половинку. На сотни шагов ближе к забытым богам, чем он.        — Паутина сумеречной тропы его рук дело? — Сан смотрит на непроницаемое лицо Харина, на котором пляшут отзвуки пламени, отражаясь во тьме глаз. Тот лишь коротко кивает, давая возможность анализировать самому. Сан даже толком не верит в забытых, но у него на руках были доказательства в виде камней призыва. — Но зачем? Если он человек, даже если существо, можно ли совладать с теми, кто в тысячи раз превосходит силы сотни древних?        — Кто знает, — пожимает плечами Харин и разводит руками. За его спиной на горизонте, теряющемся во мгле, бьёт молния. Спустя время доносится оглушающий раскат грома. За ним следует сильный порыв ветра, и Сан автоматический сжимает пальцы, делая некое подобие клетки, чтобы мимика не снесло в траву. Харин наливает из котла в чашку остывшего чая и делает глоток. — Может быть, он ведает то, чего не знаем все мы. Мне ведь открыто далеко не всё. В конце концов, я не бог, а всего лишь первый снизошедший в царство мёртвых древний. К тому же есть множество неизвестных, которые часто смещают перевес сил. Тот же феникс, который в последнее время слишком яростно лезет не в свои дела.        — Ты о Тэне? Но он же помог не раз.        — Фениксы не берут в расчёт людей и охотников. Они своеобразные учёные, которым дано совершенно случайным образом зарождать древних.        — Не понял.        — На твоих глазах оживили почти умершего человека. Так? — Сан лишь закрывает открывшийся рот. Всего некоторое время назад, когда он ещё сходил с ума от боли и окружающей его тьмы, Харин называл имена и факты, о которых не знал никто, кроме непосредственных участников. Харин же усмехается, словно услышав его мысли: — Может, я и слеп и не могу разглядеть твоего лица, но я вижу многое другое. Даже то, что ты прячешь сам от себя. Какая реакция была у тебя лично, когда Сэюн открыл глаза?        — Ощущения были странные и смазанные, я не совсем понял, что это было.        — Когда встретишь его снова, почувствуешь наверняка. Древний в нём пробудился с первого глотка. Интересно, с вашим начальником Ёнгуком вышло или нет, ведь не всегда эксперименты фениксов удачны. Он изменился, как каждый, кто побывал на грани, но насколько сильно, пока непонятно. Минги испробовал крови феникса будучи в утробе матери, но то, что он ушёл в Сумерки за тобой, сработало как катализатор, его силы спали до определённого момента, а теперь разъедают его. Бывает и так, что они и вовсе не просыпаются, хотя древний в людях и существует. Просто никак не проявляет себя до конца жизни. Но в Минги он проснулся. Как думаешь, кто он?        Сан пытается переварить информацию и не свалиться в бездну самокопания. Кто знает, может быть, пробуждённый древний сыграет свою роль, о которой ещё не подозревает никто. Клинок в груди жжётся леденящим холодом, перед внутренним взором появляются холодные и равнодушные глаза Минги, которые раньше были совершенно иными — тёплыми. Потому и предположение срывается с губ куда раньше, чем Сан успевает его полностью осознать:        — Василиск? — Харин молча кивает в подтверждение. Сан ощущает, как на загривке волосы встают дыбом. — Но… но зачем фениксам это?        — А низачем. Вот зачем люди живут в городской квартире и цветами в горшках заставляют всё свободное пространство?        — Ну не знаю… — мыслей в голове откровенно никаких, сложно оценить поступки непонятного существа со стороны охотника. — Хочется, наверное.        — Вот и им хочется. В крови у них это, эдакие непроизвольные бармены-экспериментаторы, смешивающие напитки. Благо, что за столетие могут не больше девяти капель крови сцедить, и соответственно…        — Попробовать пробудить трёх древних…        — Именно.        — Погоди, — Сан смотрит на красивый браслет, обвивший запястье, и не сразу понимает, что этот мимик. Его глаза с бликами на мгновение прорезаются в чёрных, как смоль каменьях, и Сан едва сдерживается, чтобы не захихикать. Внутри тепло, а довольный своей выходкой мимик снова похож на обычный металлический браслет с камнями в оправе. Сан пытается снять браслет, но мимик держится крепко. Для верности даже жгутики под кожу запускает, отчего коротко простреливает холодом, и внутри предплечья начинает шевелиться лиана. Сан поднимает глаза на Харина: — Но из меня яд мантикоры выгоняли тоже кровью феникса. И я, выходит, четвёртый.        — Ты правда думал, что феникс один в мире?        — Честно? Думал... но... Неужели он не почуял во мне древнего тогда? Ведь он узнал, что я девятихвостый лишь в доме Чонина…        — Ты за смрадом помойки учуешь запах фиалок? Вот так и древнего за ядом мантикоры не учуять, — Харин залпом выпивает что-то из фляги и вытирает губы тыльной стороной ладони. Он спокойно обходит все препятствия, подходит к Сану и кладёт на плечо тяжёлую горячую ладонь. — Думаю, это не раз сыграет тебе на руку, хотя обычно яд просто убивает. В твоих жилах течёт такая термоядерная смесь, о которой никто и помыслить не мог. Ты — представитель настолько древнего и редкого вида, что о вас толком никакой информации, только в сказках да мультфильмах можно что-то отыскать и то перекрученное всё до неузнаваемости, а теперь ещё в твоих венах переливается кровь феникса, смешанная с тьмой яда мантикоры. И о лиане альва не забывай, она ведь до сих пор жива и не отравила тебя. Ты и твои — палка в колесе в делах кукловода. Целый сонм палок, который не даёт ему продвинуться вперёд в своих задумках, вы рушите его планы, смещаете его фигуры с шахматной доски... Ещё остались вопросы, почему тебя пытаются выследить? Чонин знал, что делал, когда направил тебя сюда. Не знаю уж, живой или мёртвый ты кукловоду сподручнее, но время уходить. Не стоит тебе оставаться дольше, а я и так непозволительно увлёкся, прости. Идём, — Харин поднимается и делает несколько шагов, но спотыкается и оборачивается в сторону высящихся пиков. — Стоп. Мне нужно в горы.        — Зачем?        — Созрел кувшин для дракона.        Почему-то кажется, что Сан знает имя дракона, и от этой мысли по коже бежит табун мурашек. Он молча следует за Харином, поднимается всё выше и выше по непростым тропкам, вдоль отвесных обрывов и грозных водопадов, стремящихся снизу вверх, он оскальзывается на камнях и траве, но идёт и идёт к странным цветам с кувшинами вместо чашечек. Он видит много растущих, совсем крохотных кувшинов, и абсолютно уверен, что видит и свой, но когда переводит глаза на Харина, понимает, что оказался прав. Созревший кувшин для Чонина.        — Ты не виноват, лишь немного ускорил его уход, совсем немного, на считанные недели. Что такое дни по сравнению с несколькими веками жизни? Он знал, что его час пришёл, потому и волка прогнал, — Сан опускает глаза на сцепленные пальцы, ощущая волну вины за всё произошедшее. Харин на мгновение касается его плеча в ободряющем жесте. — Жизнь и смерть не могут быть справедливы, это удел живых.        Спуск оказывается едва ли не намного опаснее, чем подъём. Сану холодно, лишь обнимающий его руку мимик дарит тепло, хоть и зарывается всё глубже под кожу, будто прорастая в нём или согреваясь током его крови. Сан задумчиво бросает взгляд на зреющий кувшин, который мерещится своим, и понимает, что время скоро придёт. Но эта мысль вызывает лишь грустную улыбку. Куда страшнее терять, чем умирать самому.        Внизу Харин разжигает новое пламя, поглаживает кончиками пальцев кувшин в своих руках и смотрит на огонь что расплывается адским варевом в его чёрных глазах. Он поднимается внезапно, закрепляет на спине кувшин, обмотав каким-то хитросплетением верёвок, и кивает Сану. Сан послушно поднимается, бросая взгляд на мерцающее пламя костра, потом на несколько кувшинов, что почти полностью усыпаны палой листвой, на измятую металлическую кружку, что будто в руках не в меру пылкого силача побывала. Вместо неба всё та же мгла и свод стрельчатых потолков с неимоверным образом виднеющимися колючками звёзд и полной луной. Он окидывает взглядом ширь и тишь, словно прощаясь с родными местами. Будто не провёл здесь неделю, а много лет.        Он чешет заросший щетиной подбородок и щёку и на короткое мгновение думает, как станет легко и приятно после горячей ванны. Одежда испачкана, и её бы постирать, да и самому помыться бы. Никогда прежде он так долго не бродил без смены одежды и элементарной гигиены. Всё, что мог — умыться в луже или протереть снегом лицо. И только в последнее время пил горячее и то благодаря Харину. Тут не было ничего, что можно было бы назвать родным, но ощущение, словно он прощается с домом, глухой тоской скручивает нутро. Сдавшись, он бредёт вслед за Харином.        — Давненько выход в мир не открывал. Когда Чонин заглядывал, он с открывашкой приходил, — пыхтит Харин и идёт, будто в воде. Движения замедленны и натужны, хотя сам Сан не ощущает ничего. — Знаешь, осмысленно видеть и понимать — такая редкость. Я ощущаю себя, как горы, которые видят, как сменяются поколения, но не осознают ни боли, ни тоски, ни жалости. Я успел позабыть, что это такое, и тут пришёл ты. Пробудил меня снова.        Ускользавший ранее горизонт приближается, хоть и дрожит маревом, будто фата моргана в пустыне. Колеблется то ли реальность, то ли время, то ли и то, и другое. Словно Харин ледоколом разрезает вековые льды, и те вынуждены поддаваться и расходиться под его напором. От головокружительной высоты, открывшейся слишком внезапно, немного немеют суставы. Колонны и свод тут обрываются, словно отрезанные ножом. Внизу открывает пасть бесконечность.        — Ещё немного, нужно обратить колесо времени вспять, потребуются твои силы. Но в то же время я вернуть тебя не смогу, надеюсь, что выйдет в тот же месяц тебя перебросить, но...        Сан послушно хватается за плечо Харина, что под пальцами кажется искристым льдом, настолько обжигает холодом прикосновение. Силы текут сквозь пальцы, отзываются красным и синим свечением, обтекают кожу, ползут по чужим венам, стекая с пальцев вязким маревом. Мерещится с трудом проворачиваемое против часовой стрелки нечто, тяжесть в мышцах такая, будто это он пытается обернуть застрявшее колесо водяной мельницы, а не Харин. В конце концов, Харин тяжело выдыхает и отряхивает руки, сбрасывая его пальцы с плеча:        — Боишься высоты?        — Боюсь желания прыгнуть.        — Но именно это и предстоит сделать, — усмехается Харин, щуря узкие глаза. Сан пожимает его крепкую руку, но вместо того, чтобы прыгнуть, поворачивается к нему и спрашивает:        — Харин, а ты помнишь, кем был прежде?        — Вспомнил благодаря тебе, — лицо делается немного грустным, будто он сам не хочет прощаться. — Родная кровь отозвалась резонансом. Обещал, спрятать тебя ненадолго, но не устоял. Прости, что задержал. Не каждое тысячелетие ко мне приходит живой потомок, с которым можно поговорить. А теперь иди, лисёнок. Иди и береги свои хвосты.        Сан крепко обнимает первого умершего древнего, хранителя старого кладбища и сторожа мира мёртвых, Харин-кицунэ крепко обнимает в ответ. Сан улыбается на прощанье и с разбега прыгает в бездну.