Цикл "Охотники и руны": Молчаливый наблюдатель

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Чашка валится из рук, колени обваривает горячим чаем, но Чан даже не сразу понимает, почему жжёт ноги. Он смотрит в одну точку, рассыпаясь на осколки. Даже получив в грудь несколько арбалетных болтов, вышибших из него дух и сознание, не ощущал подобного. Ни боль, ни что-то, не имеющее названия, на него не имели такого воздействия. Даже тогда, едва не лишившись жизни в лавке травника, не было больно, как сейчас. Лёгкие будто склеиваются, а сердце проваливается в бездонную чёрную дыру, увлекая за собой всё тело.        Поднявшись на ноги, Чан переступает осколки расколовшейся чашки и спешно суёт ноги в кроссовки. Он идёт, будто зачарованный, не подчиняясь зрению, доверяя инстинктам. Он сам не знает, что ищет, но идёт в ночь, позабыв и документы, и амулеты. Чонин в кузне ещё, даже не заметит, что его нет. Чан не понимает, что его погнало в ночь, что это за странное ощущение, наматывающее кишки на кулак, будто он в далёком прошлом и снова в бегах, чтобы спастись. Чан не знает и даже не сможет объяснить это, ведь тогда всё было понятно и просто, хоть и страшно. А теперь — нет. И кошелька не захватил, чтобы купить какую-то мелочь в круглосуточном и отговориться ею, показав Чонину, если ощущение окажется просто усталостью и желанием сбежать из дома на время.        В воздухе ночного города висит что-то мрачное, не имеющее названия, опасное и тёмное. Он отдалённо слышит странный ритм, который отдаётся глубоко внутри, вызывая беспричинное беспокойство и желание то ли сбежать, то ли наоборот — бежать навстречу. Дело не в войне кланов оборотней, не в кипении немногочисленного сообщества вампиров, и даже не в разборках местных банд, которые несмотря на множество опасностей всё равно держат улицы в страхе, вынуждая простых людей вообще не казать носа наружу в тёмное время суток. Дело даже не в демонической активности, возросшей в разы, даже он как обыватель способен заметить это. А уж вращаясь в кругах охотников, он знает куда больше, чем порой хотелось бы. А в чём-то гнетущем и будто назревающем.        Где-то на границе сознания мелькает мысль о Феликсе, который наверняка не находит себе места. В такие дни он всегда метался по своей лавке, словно одержимый звенел склянками, стучал пестиком в ступке и прокусывал губы до крови, оглядываясь, будто ожидая нападения. Он никогда не признавался Чану, что происходит, и тогда ему было непонятно, почему травник мечется, зато сейчас, когда его накрыло чем-то похожим, он даже замедлить шаг и отдышаться не может, потому что тут же сердце подскакивает под горло и бьётся в глотке.        С того момента, как Феликс указал ему на дверь, Чан много думал и копался в себе. Он не врал Феликсу никогда, хоть и поступил не лучшим образом, напитывая свою одержимость травником раз за разом, будто самому себе и миру доказывая, что кот и волк могут быть нормальной парой, несмотря на различия. Не могли да и не были. Потому что это была зависимость и мучение. И дело не только в том, что они разные, суть проблемы лежит куда глубже, чем удаётся проследить. С Чонином у них почти то же самое, только не так остро ещё. Может, потому что живут вместе...        Что-то гнетёт, что-то происходит, а что и где непонятно. И что делать с этим тоже неясно, и от этого можно сойти с ума. Видимо, потому так всегда и метался Феликс, чувствуя что-то и не находя себе места. От этого незнания и непонимания хочется выть и стучаться головой о кирпичную кладку зданий, мимо которых Чан проходит, оставляя далеко позади дом дракона с неспящей кузницей. Чонин в последние месяцы там будто живёт, редко показываясь в доме. Чан ощущает, что тот что-то недоговаривает и скрывает, но Чонин или скупо отговаривается или попросту уходит раздувать меха в кузне, оставляя его одного. Чан уже давно не смотрит на лоснящуюся от пота кожу и перекатывающиеся под ней мышцы. Потому всё чаще либо сидит у камина, либо в лавке у травника, либо наматывает круги по беговым тропам.        Чан уже готов вернуться, но ноги несут его к скверу с мерцающими, вот-вот норовящими потухнуть фонарями. Вокруг пусто, если не считать мелкой нечисти, разбегающейся из-под ног в разные стороны. Немного боязно смотреть вперёд, туда, откуда несётся даже стайка красных колпаков — весьма кровожадных существ. Чан опирается ладонью о ближайшее дерево, чтобы перевести дух. Он и не заметил, как перешёл на бег почти сразу, стоило покинуть дом. Ноги дрожат, словно непривычные к нагрузкам, будто не привыкли отматывать километры, но дрожь нервная, а не от усталости.        Фонари гаснут один за другим, сквер погружается в полную темноту. Дома стоят далеко, машины не спешат проехать мимо. освещая деревья фарами. Чан оглядывается, подключая звериные инстинкты, и вычленяет из сотни запахов один. Навязчивый, тяжёлый, полный обречённости запах крови металлическим вкусом ложится на язык, ощущение неприятное, тошнотворное — значит, кровь человеческая, а не животного или демона. Чан хмурится и оглядывается, принюхиваясь. Отчётливо пахнет кровью и опасностью, и Чан идёт на запах, внимательно глядя по сторонам.        Заметив тёмные очертания лежащего на земле, Чан принюхивается, оглядываясь в поисках нападавшего, но из темноты только жадно смотрит одинокий прета, медленно отступающий обратно, потому что связываться с волками для такой падали опасно. Чан приземляется рядом с лежащим, неверяще глядя в распахнутые глаза, смотрящие в небо.        — Сан… ты… живой?        Вопрос нелепый и даже глупый. Но то ли охотник не дышит, то ли Чан слишком шокирован увиденным. Он прислушивается и облегчённо выдыхает, когда едва слышный вздох колышет грудь. В свете выглянувшей луны Чан замечает в груди нож и чертыхается. Первым порывом является желание вынуть клинок, но тот будто мерцает, не даётся, проскальзывают пальцы сквозь будто через туманную понёву. Чан хмурится, понимая, что нож непростой и самому не разобраться, потому просто взваливает Сана на руки и устремляется к дому, надеясь, что помощь подоспеет. Ругая себя последними словами за забытый телефон, Чан ускоряется настолько, насколько это вообще возможно.        Сан лежит в его руках тяжёлым грузом, и Чан старается не думать, когда тела становятся необъяснимо тяжёлыми, даже если до этого весили немного, но дурные мысли толкаются в сознание, вынуждая лишь ускорять шаг. Он движется на автомате, словно оглохнув, не слышит ни визг мелкой нечисти, что буквально из-под его ног выхватывает нечто покрупнее и жадно жуёт; ни шумной драки, которую он оставляет далеко позади, даже не вникая в суть дела. Раньше бы подошёл, сейчас же некогда.        Стараясь не пропускать внутрь страх, Чан спешит к дому дракона, перебирая в памяти все номера телефонов, которые приходит в голову. В последние месяцы список их значительно расширился, есть у кого попросить помощи, хотя Чонин наверняка не одобрит появления в их доме раненого лиса, но он должен быть до самого утра в кузне, и скандал грянет не сразу, а позже, когда будет известно хоть что-то.        У двери он застывает, будто вкопанный, сталкиваясь с тяжёлым взглядом стоящего на пороге Чонина. Дракон имеет полное право выставить их за дверь, несмотря даже на ранение и возможный исход. Чан ощущает себя одновременно предателем, который смеет приводить чужих в общую постель и общий дом. И плевать, что на деле всё не так, но от этой мысли избавиться не выходит. С замедляющимся сердцем Сана стынут пальцы Чана, который ощущает, как жизнь покидает тело в его руках. Чан ожидает колкого замечания или сцены ревности, но точно не ровного спокойного голоса:        — Что застыл? Заноси и звони целителям.        Сан на тёмной обивке дивана выглядит сломанной куклой с серой кожей. Открытые глаза, устремлённые прямо перед собой, доламывают. У Чана начинают дрожать руки, и звонить приходится Чонину, который слишком спокоен, и это настораживает и пугает даже больше, чем открытый гнев. Чан понимает, что бури стоит ждать потом, но сейчас ему всё равно. Кажется, что это его сердце замедляет свой бег, с каждым ударом касаясь клинка. Трубку берёт только Химчан, который как раз выходит из соседнего дома, куда выезжал по старому знакомству.        Всё кажется дурным сном, Чан хотел бы не смотреть, но не может. В распахнутых глазах клубится нечто гипнотическое, чему нет названия. Страшно увидеть красные вспышки, но их нет, как нет и синего пламени кицунэ. Ничего нет, кроме пугающей темноты. Грудная клетка почти не движется, а по бледности Сан может соперничать с белым сахаром. Огонь в камине будто тянется пламенем к столпившимся у дивана людям. Химчан долго возится с ножом, тщетно стараясь сжать пальцы на рукояти, потом просит Чана:        — Помоги вытащить. Хорошо, что раньше не додумался, иначе кровью истёк бы.        Чан прокусывает губу до крови, потому что по-дурацки пытался, словно позабыв всё, чему в своё время научился. Он честно снова пробует коснуться рукояти и так и эдак, но у него как и прежде ничего не выходит. Он хмурится и пробует перехватить, когда нож кажется более плотным и ощутимо весомым, но рукоять вновь исчезает, будто её нет. Она не идёт визуальной волной, не мигает, будто марево, но стоит поднести руку, словно испаряется. Коснувшись его плеча, подходит Чонин. Чан уступает место дракону, сжимая трясущиеся руки в кулаки.        Его откровенно потряхивает, кто-то будто вцепился невидимой рукой в горло, и Чан не хочет признавать, но понимает, что происходит с ним сейчас. От этого знания легче не становится, лишь хуже, хочется выть волком на луну. Химчан не спешит с объяснениями или догадками по поводу ножа, хмуря лоб и касаясь пальцами переносицы. Глаза у целителя красные — явно давно не высыпался и не отдыхал как следует.        Некоторое время Чонин смотрит на нож, склоняя голову то в одну, то в другую сторону. Что-то молча анализирует и просчитывает, Чану так и хочется уточнить, что же за рассчёты ведёт в голове дракон, но он молчит, напряжённо вглядываясь в лицо Сана, чьи черты будто на глазах заостряются. Чёлка ползёт Чонину на глаза, и он её нетерпеливо сдувает, принюхиваясь не то к ране, не то к клинку. Внезапно, словно умелый рыбак, способный ударом небольшого трезубца поймать камбалу, Чонин обхватывает рукоять своими точёными пальцами и замирает, меняясь в лице.        Глаза закатываются, челюсти сжимает будто от удара током, да так резко, что звук клацнувших зубов напоминает звук захлопнувшегося капкана, кожа на руках сменяется на непривычные взгляду чешуйки истинного драконьего облика. Вид чернеющей на глазах чешуи, которая идёт волной, будто кто рыбу чистит, сдирая радужные чешуйки и оголяя серебристую кожу, пугает до колик, будто дракон на его глазах умирает. Волна ползёт всё выше, добирается до локтя, Чонина трясёт так, будто реально через него ток проходит, Химчан обхватывает Чонина поперёк туловища, пытаясь оттащить его, и шипит:        — Твою мать… Разжимай его пальцы, слышишь?! Срочно разжимай, умрёт ведь.        Сказать просто — сделать сложно. В Чонине силы на десятерых, пальцы не поддаются, будто окаменевшие в прикосновении. Простое, казалось бы, действие удаётся не сразу, а когда выходит, они валятся на ковёр у камина.        В падении Чонин ударяет запрокинувшейся головой Чана в лицо, его тело продолжает конвульсивно дёргаться, но будто содранные чешуйки выше локтя всё же больше не поднимаются. Чан с трудом удерживает дёргающееся тело, глотая кровь из разбитого носа и губы, но не смея разомкнуть руки. Химчан что-то вливает дракону в рот и матерится сквозь зубы. Через несколько минут Чонин затихает в его руках, Чан осторожно перекладывает его на пол, подкладывая под голову одну из диванных подушек, и утирает кровь с лица предплечьем. Кровь впитывается в белый свитер ржавыми разводами.        — Что это было?        — Я не знаю, — Чан только сейчас замечает прокушенную губу целителя и вздувшиеся вены на шее и висках. Химчан роется в своей сумке, перебирая флакончики с зельями. — Вижу такое впервые, даже не слышал ни о чём подобном. Чертовщина какая-то. Звони Феликсу, может, он знает, что это могло быть. Не хочу расстраивать, но не уверен, что охотник выживет, — качает головой Химчан и отворачивается от Сана, присаживается рядом с Чонином и прикладывает к его голове руки, отчего и без того вздувшиеся вены бугрятся ещё сильнее. Истинный целитель — спасти всех, кого возможно, даже если душа плачет по тем, кому не уцелеть. Химчан поднимает недоумённый взгляд на Чана, переводя его обратно на Чонина и снова на Чана, но рук не отнимает: — Дракон, что ли?        — Дракон.        Смешок Химчана неверящий и в то же время сконфуженный. От накатывающего отчаяния и страха Чана едва ли не складывает пополам, ему кажется, что вот-вот он потеряет сознание, ощущения схожие чем-то. Но больше страха, чем чего-то другого. Внезапного, необъяснимого и настолько ядрёного, что подташнивает. Хотя оборотней не пугает смерть, они верят, что души возвращаются, пройдя очищение сквозь Сумерки. Он снова глохнет, не слышит ничего, хотя огонь поедает дрова с треском, а Химчан наверняка что-то шепчет, пока возится с Чонином. Чан вцепляется клещом в ножку дивана и утыкается лбом в бортик. Химчана на всех не хватит, нужно прийти в себя без помощи, но получается из рук вон плохо. Можно сказать — не получается вовсе.        Чана буквально выворачивает наизнанку, мягким нутром наружу, он находит в себе силы сдержать рвотные позывы, но ощущение полной безысходности затапливает его до краёв. Он сидит рядом с диваном, глядя в распахнутые глаза, а потом решается взять Сана за руку. Когда-то мать рассказывала ему сказку, о том, как совершаются чудеса. Чтобы человек выжил, нужен тот, кто отчаянно захочет и своим желанием удержит умирающего в этом мире, протягивая нить, создавая своеобразный мост, не позволяя уйти.       Химчан отвлекается от Чонина, сбрызгивает Сана каким-то настоем или отваром с головы до ног, а потом снова возвращается к дракону, который в себя так и не пришёл. Чёрные и потерявшие цвет некогда радужно-прозрачные чешуйки торчат в разные стороны, крепкая и крупная ладонь Чонина больше на когтистую лапу похожа, а чёрные когти лишь усиливают эффект. Словно он менял облик, да так и не закончилось превращение.        — Жить больнее, чем умирать, волк, — Химчан поднимает на него взгляд, и Чан замечает, насколько похудел и вымотался целитель. Таких жёстких складок у рта и глубоких морщин Чан точно не помнит. — Ты не удержишь его, если время пришло. К сожалению, жизнь — не сказки. Иди лучше чаю выпей, это всё затянется надолго.        — Никуда я не уйду.        — Ну, сиди, а я сделаю себе кофе. Есть шоколад в доме? — Чан задумчиво смотрит на него, непонимающе хмуря брови, на что Химчан измученно улыбается и поясняет: — Дракон должен скоро очнуться, ему потребуется сахар для восстановления сил. Уж не знаю, чем его приложило, но энергии выпило немало.        — И что это значит?        — Что постарею гораздо быстрее, — говорит очнувшийся Чонин, встряхивая рукой, но та всё так же покрыта чешуёй, да и когти не спешат исчезать. Но это его словно не так заботит, как могло бы, ведь в присутствии Чана он никогда не обращался. Разве что глаза набирались золотого сияния, которому хотелось подчиняться, будто вожаку. Чонин вздыхает и поднимается, покачиваясь. — Идём, целитель, мне потребуется не только сахар, — Химчан подхватывает его под локоть и уводит на кухню.        Чан остаётся наедине с Саном и мыслями. То, что осталось между строк, неозвученным и недосказанным, жжётся калёным железом. Чонин явно не договаривал изначально, сколько ему остаётся до конца, а сегодня этот срок изрядно сократился, иначе не объяснить никак, почему в волосах Чонина пробились пряди седины. Заметил ли её Химчан, непонятно, но мимо Чана точно не ускользнуло. Боль разрастается и ветвится, словно роскошный многовековой дуб в чистом поле, которому не мешает тень других деревьев.        — Как цепной пёс, — фыркает Чонин, заглянувший в комнату. Но Чан пропускает колкость мимо ушей, просто пытается думать, хотя выходит со скрипом. Вой так и рвётся из груди.        — Феликс, нужно всё, что может спасти раненого в грудь, — Чан наконец звонит травнику, стирает холодный пот со лба Сана и пытается совладать с эмоциями. —Я не знаю, мази, примочки, зелья. Хоть что-нибудь...        — Простите, лавка не работает, — каким-то странным голосом отвечает Феликс. — Я соберу коробку и пришлю курьера. До свидания.       Отчаянно хочется проснуться, но не получается. Чан некоторое время непонимающе смотрит на трубку и кладёт на комод, переводя взгляд на Сана. Когда приезжает курьер, Чан просто расписывается и оплачивает заказ, не задавая вопросов, на которые не особо хочет знать ответы. Во всяком случае, сейчас. Он лишь на мгновение обращает внимание на то, что волосы на загривке становятся дыбом от едва уловимого запаха на коробке. Мысли текут странно, меняя своё русло, но это куда лучше, чем глядя в открытые глаза охотника, видеть крадущуюся смерть.        Он открывает коробку и копается в бутылочках и скляночках, которые, к счастью, снабжены надписями. За заказ он вывалил немаленькую сумму, которая впервые составила едва ли не двухнедельный заработок, но сейчас немножечко плевать. Словно не будет завтра, будто всё неважно. Хотя... пожалуй, так оно и есть. В кухне что-то с грохотом падает, следом раздаётся звук разбившейся посуды и сдавленные чертыхания Химчана. Значит, упал Чонин.        Но это не вызывает трепета в груди, он даже не дёргается в ту сторону, зная, что целитель справится и без него, куда важнее вздрогнувший Сан, повернувший голову к нему. Глаза подёрнуты болезненной дымкой, губы сжаты так крепко, что у Чана фантомно сводит зубы. Сан и без того острый чертами, а сейчас мнится, что можно стекло нарезать как гранями алмаза. Сан долгое время собирается с силами, а потом сипло выдыхает слова, которые рвут душу:        — Найди Минги. Он единственный сможет помочь с ножом. Пожалуйста.        Чан кивает, хотя понятия не имеет, куда пойти, чтобы получить информацию о местонахождении охотника. Поиски Минги занимают несколько часов, в которые он прочёсывает все известные ему адреса, и лишь потом начинает обзванивать знакомых. Но никто ничего не знает, и тогда Чан решает пойти туда, куда соваться нет смысла. Но как бы то ни было, ответ находится в лавке травника, и хотя дверь и даже ставни на окнах закрыты, Минги и вампиром пахнет очень ярко. Ещё какой-то странный запах мешается к ним, но непонятный, словно такого существа Чан не знает, хотя нотки какие-то знакомые всё же мерещатся. Забив на все несостыковки, он идёт по следу и натыкается на Бёнквана.        Вампир стоит на смотровой площадке в парке и задумчиво стряхивает пепел сигареты кончиком пальца. При этом к сигарете не прикладывается, просто смотрит на то, как она тлеет, на дымок, поднимающийся от неё, словно сам себя сжигает, наблюдая за процессом. Одет он во всё чёрное, словно ворон. Будто одежда отражает состояние его души. Запах страха Чан чует задолго до того, как Бёнкван поворачивается к нему, вкручивая окурок в поручень, а потом щелчком отправляя прямо в урну.        — Ты не видел Минги? — прямо в лоб спрашивает Чан. Времени на раскланивания у него нет. Время утекает. Химчан возится с Чонином и Саном который час подряд.        — В квартире Сэюна, — Бёнкван окидывает Чана взглядом с ног до головы. Явно узнал, вопросов лишних не задаёт. Но и особого интереса на лице незаметно, когда холодно спрашивает: — А что?        — Он мне очень нужен.        — А мне совсем ни к чему, забирай его. Квартира сто девяносто три, дом вот этот, — для верности пальцем показывает.        — Со мной не пойдёшь?        — Нет. Я не знаю, что происходит, но чувствую что-то чужеродное в человеке, которого люблю... И с этим охотником что-то не так... И мне… мне страшно. Пойду я… у меня встреча с младшим. Удачи, волк.        Чан провожает вампира долгим взглядом, пожимает плечами и отправляется по указанному адресу. Дверь ему открывает совершенно не похожий на того умирающего человека, которым он был при первой встрече, Сэюн. Высокий, статный, красивый. И Бёнкван прав, есть в нём что-то нечеловеческое. Но это не очень заботит его, пока он ждёт, когда из недр квартиры выходит Минги. На вид он будто пьяный, почему-то даже не спрашивает ничего, молча идёт следом. А Чан всю дорогу до вызванного такси чувствует странный взгляд Сэюна.        Он не без труда отнекался от сопровождения в его лице, и теперь Сэюн, не скрываясь, зыркает на него с балкона, прослеживая взглядом все их передвижения, будто это имеет какой-то смысл конкретно для него. Почему Минги оказался в квартире Сэюна, почему Бёнкван боится, почему помочь может только Минги, и что вообще происходит — не его дело, хотя в любой другой ситуации язык чесался бы от вопросов. От Минги алкоголем не пахнет, и зрачки, вроде бы не больше, чем в привычной ситуации, но Чану всю дорогу кажется, что он обдолбанный.        Химчан, похоже, всё-таки окончательно ушёл после утреннего нелепого разговора, которому Чан стал свидетелем. У Чонина, видимо, совсем нервишки шалят, если в столь ехидном тоне интересовался, как у целителя на личном фронте. Химчан скривился и ничего не ответил, удивительно, что по лицу не надавал. До Чана долетали кое-какие слухи, но верить всему, о чём трещали в барах, смысла не было. Другое дело, если бы свои дела обсуждали сами коты из кошачьего клана, но никак не волки, которые любили перемывать косточки кошачьему племени. Чонин же сделал вид, будто ничего не произошло, и ушёл на мансарду, игнорируя кузницу.        Перед Саном Минги замирает надолго, дышит надрывно, даже чудятся всхлипы. Он старательно обрабатывает руки, прежде чем взяться за рукоять торчащего из груди Сана ножа. Чонин наблюдает из кресла, задумчиво поглаживая торчащие во все стороны чешуйки на руке. Морщится от боли, но не оставляет своего занятия. Чану крайне хочется оттеснить Минги, от которого Сан будто инстинктивно отодвигается. Сан смотрит на него, и Чан не отводит взгляд, стараясь улыбаться, хотя вряд ли что-то выходит.        Какое-то время Минги вглядывается мерцание ножа, а потом хватается за рукоять. Сан белеет и стискивает зубы, выгибаясь дугой вслед за руками Минги, тянущими нож. Ресницы дрожат, веки приобретают синий оттенок, как и губы, по лбу Минги градом катится пот, но он не разжимает пальцев, и Чану кажется, что нож поддаётся. Но внезапно раздаётся хруст, и Минги падает на спину, а Сан оседает срубленным деревом с протяжным и рваным выдохом.        Чан подлетает к нему, но Сан по-прежнему дышит, кусает губы и тщится прикрыть уставшие глаза. Минги, пыхтя, поднимается за спиной и крутит в руках отломанную рукоять, чертыхаясь. На одежде Сана немного выступившей крови, но клинок как и раньше закрывает собой рану, чудом не пробив за всё это время сердца. Чана леденит мыслью, что нож мог и задеть сердце, но закрывает сейчас рану, будто пробка горлышко бутылки, продлевая жизнь. Чан осторожно касается руки Сана, и слышит язвительный голос Минги:        — То есть ты сейчас собираешься упасть в объятия этого волка, так?        — В чьи бы объятия я не упал, тебя это не касается, — резко обрывает его Сан. — Не я сам себе вонзил нож в сердце.        — Чёрт возьми, Сан.        — Между нами было нечто живое и трепетное, но его больше нет, — Сан не говорит даже — шелестит едва слышно, но голос твёрдый, хоть и очень тихий. — Не нужно хвататься за то, что исчезло. Мне жаль, что так вышло... но... Уходи. С меня достаточно. Ты помог, как мог, хватит. Можешь утолять свою жажду, сколько угодно, я не скажу больше и слова. Как видишь, вероятнее всего, мы больше никогда не увидимся. Мы поставили точку, как делали всегда во всех делах. Я исчезну, как ты и хотел.        — Сан...        Чан слышит, как внутри него бьётся что-то, с хрустальным звоном рассыпается, впиваясь осколками в сердце. Он не думал, что всё вот так. Минги не выглядит холодным и рассудительным, как обычно, напротив, в глазах плещется что-то незнакомое, смешанное с известным. Там ревность, непонимание и что-то ещё, чему Чан названия не знает. Он провожает сгорбившегося Минги до двери, охотник резко останавливается и норовит вернуться в комнату, но Чан заступает ему дорогу.        — Уходи, охотник.        — Да? А кто ты такой? Простой волк без стаи. Кто стоит за твоим плечом? Никто, не забывай об этом, потерявший свой клан. Думал, я не знаю?! Ха, ты слишком невысокого мнения обо мне, волк,  — Минги ощеривается в недоброй усмешке, пытаясь переступить порог, но Чан не пускает. Стоит будто стена. Минги же усмехается шире:  — Что, осмелел, получив желаемое?        — Что именно? — Чан едва сдерживается, чтобы не вцепиться в его горло. Он не мог подумать, что нож в Сана всадил Минги. Во взгляде возвышающегося над ним почти на голову охотника недобрый блеск, что-то чуждое и необъяснимое. Но Чан напирает, оттесняет прочь от комнаты к входной двери. — Что я получил? Умирающего по твоей вине человека на руки? Тогда ты прав. Получил. Не то, чего бы хотелось. Но уж лучше я буду с ним рядом, чем ты. Уходи.        Минги неохотно отступает, прожигая его взглядом, под которым Чан ощущает тяжесть в мышцах и слабость в теле, но не останавливается, теснит охотника к двери, вынуждая в итоге переступить порог. В ушах набатом стучит кровь, дышать внезапно становится тяжело, словно он в один момент выдохся или усталость, копившаяся неделю рухнула на него в одночасье. Мышцы словно каменеют, а движения замедляются, но он всё равно не уступает. Минги недовольно щурится, а потом всё же тыкает Чана пальцем в грудь:        — Если ты сделаешь ему больно…        — Ты всё сделал за меня.        Минги едва не сплёвывает, хватает Чана за грудки, встряхивает его, но то ли не видит того, что ожидал, то ли понимает, что ничего не добьётся, потому отталкивает Чана и стремительно уходит, хлопнув дверью. Но сердце Чана вздрагивает, когда снаружи слышатся глухие отчаянные рыдания. Когда Чан возвращается в комнату, Чонин бросает к ногам сумку и рюкзак, в которых Чан опознаёт свои некогда принесённые сюда вещи. Чонин не ершится, не злится, даже не пытается уколоть словом. Это пугает всё больше. Почерневшую руку он держит в небольшом напряжении, словно собирается ударить или как минимум сопротивляться. Чонин молча указывает на дверь и совершенно безэмоционально говорит:        — Выметайся.        Требование простое и безапеляционное, это видно по лицу Чонина и по его обманчиво расслабленной позе. Таким Чонин бывает нечасто, но ему не нужно повышать голос, чтобы выглядеть угрожающе. Его молчание порой говорит за него куда громче, чем крик. Чан бездумно берёт сумку и рюкзак с вещами, закидывает их на плечи, подхватывает Сана на руки и молча выходит за дверь. Сопротивляться и что-то доказывать бесполезно. Да и квартира у него есть, хоть и убогая, но своя, никому ничего должен не будет. А спрашивать, почему и за что нет ни желания, ни смысла.        Таксист не задаёт вопросов — Сан выглядит как смерть. Мужчина лишь всю дорогу цыкает и качает головой, что-то едва слышно бурчит о страшных болезнях, отнимающих жизнь у молодых. Чана потряхивает, когда Сан вцепляется в него, запрокидывая голову. Страшная мысль, что всё, что вот так в старенькой машине такси придёт конец, проскальзывает и гаденько хихикает из угла подсознания.        Мысль дурацкая, ведь неважно, где, если конец. Квартира встречает затхлостью и сыростью. Чан сначала распахивает все окна для проветривания, а потом включает почти на полную мощность обогреватель, чтобы согреть дрожащего Сана. Чан вливает в него склянку настоя и тяжело вздыхает, глядя в замызганное окно. Так проходит несколько дней или неделя. Чан не уверен.        В один из дней Сан что-то ищет то взглядом, то шарящими по пледу руками с таким отчаянием, что Чану становится плохо. Он берёт чужие руки в ладони и греет их дыханием, пока Сан тщится вытолкнуть из себя слова, которые бурлят где-то внутри, отчего вздуваются вены на шее и висках, но даже шёпота нет. А когда Сан просит отыскать его дневник, Чан чуть спокойнее выдыхает. Потрёпанный и видавший виды блокнот он нашёл в тот же вечер, когда отыскал и Сана.        — Хочу, чтобы ты взял это и сохранил. Никто не должен знать о том, что дневник у тебя.        — Что это?        — Мои записи, — Сан почти прикрывает глаза, но вновь устремляет взгляд на Чана. — Не совсем простые записки. Может быть, они помогут тебе или всем остальным. Но кто не должен знать об этом, так это охотники.        — Но...        — Пообещай.        — Я сберегу их.        Сан не может уснуть, а если и выходит поспать, то это чудо каждый раз проходит мимо Чана. Взгляд Сана немного растерянный и плывущий. Чан давит в себе ощущение, что он не спал вечность, и глаза не закрываются будто никогда, прямо как у Сана. Жутко. Жжётся под веками, будто песка там хватит для цементирования колоссальных ступеней у здания Лабиринта. Что-то скребётся внутри, едва слышно шуршит на грани сознания, но становится внезапно слишком гулким, громким и невыносимым, долгим эхом отдающимся в ушах и стремящимся к сердцу.        На Чана давит тишина и ожидание, но ещё больше он боится не услышать и без того тихое чужое дыхание. Сан снова возится, пытаясь устроиться так, чтобы было максимально удобно в его состоянии. Замирает, глядя в потрескавшийся потолок и протяжно выдыхает. Чан протягивает руку, растирает холодные пальцы рук и ног, укрывает одеялом и сползает на пол, пряча лицо в ладонях. Это выше его сил, но и бросить Сана он не может.        Он сам себе не нужен, это читается во взгляде, в те моменты, когда он делается более осмысленным, и пелена спадает. Чёртового Минги он искал непозволительно долго, когда мог быть рядом, согреть прикосновением и присутствием, хотя толку в этом, пожалуй, ноль. Только утешение для него, что хоть что-то пытается сделать. Почему-то наивно верилось, что Минги сможет помочь, что потом просто стоит показать Сана целителям и всё будет решено. Вот только в это так мало верится, ведь Химчан — лучший среди целителей, но он не смог сделать ровным счётом ничего.        — Я не знаю, что я делаю, — шептал Сан, сидя на ступенях лавки травника, пока грел руки о большую чашку с чаем.        — Ты тонешь, Сан. Топишь сам себя. Позволь помочь, — Чану тогда хотелось помочь, разговорить, облегчить участь хотя бы поддержкой, но Сан лишь слабо усмехнулся и покачал головой. Сейчас Чан ощущает себя ещё хуже, чем тогда, когда смотрел на сгорбленную фигуру, растворяющуюся в вечерних сумерках.        — На твоём месте я бы избавился от меня. Зачем ненужный испорченный груз?        — Замолчи, — просит Чан, осекаясь на мгновение. Слово прозвучало слишком резко и грубо, но Чан устал до предела, а видеть, как Сан пожирает сам себя и вовсе невыносимо. Но сейчас Сан никуда не уйдёт, и ему придётся выслушать всё, что скажет Чан. — Ты говоришь и думаешь глупости, Сан. Если бы я хотел избавиться от твоего общества, давно сделал бы это... или оставил тебя там, на снегу, или у Чонина, потому что дракон указал на дверь именно мне. Но ты здесь, здесь я, и мне очень не хотелось бы, чтобы ты считал себя испорченным.        — Я — демон. Демон не может быть охотником.        — Ты не демон, Сан. Ты — древний.        — Не вижу разницы. В Академии учили, что всё опасное подлежит истреблению либо заключению в Лабиринте. Я опасен, вы не раз едва не погибли из-за меня. Не нужно было помогать, не стоило спасать. Теперь ещё и многие рассорились из-за меня, — Сан говорит из последних сил, и так хочется зажать ему рот ладонью, чтобы не тратил драгоценные силы на ерунду.        — Сан, мы взрослые люди и сами решаем, помогать или нет. А уж отношения и вовсе ни причём. Или ты считаешь, что рассорил нас с Чонином? — Сан лишь отводит глаза, потому Чан договаривает, хотя и слишком жёстко, судя по тому, как поджимает дрогнувшие губы Сан. — У нас давно не всё гладко. И это случилось задолго до того, как в нашем подвале оказался горящий красным кицунэ.        Он не врёт. Не кривит душой, хотя мог бы, но не видит смысла. Он был честен с Феликсом, был честен с Чонином, честен с Саном и сам перед собой. Много это или мало, кто знает. Но так легче, даже если неправильно. Сан закрывает глаза и дышит с надрывом, пальцы комкают плед. Влажные ресницы оставляют в сердце Чана кровавый след. Кажется, что все слова покинули разум в одно мгновение, он не находит ни слов утешения, ни слов ободрения. Всё, что может — быть рядом.        Сан подолгу замирает, не спит — ресницы трепещут, но сам Сан не шевелится, словно вмерзает во время, как фильм на затянувшейся паузе. Чан долго согревает замерзающего Сана, понимая, что лишь пытается оттянуть неизбежное. Шансов не было изначально, и даже малейшие надежды тают с каждым часом. Но и опустить руки страшно, потому что целители молчат, Феликс не берёт трубку, а кому ещё позвонить неясно. Чан каким-то седьмым чувством понимает, что с охотниками сейчас лучше не связываться. Что бы там у Сана с Минги ни произошло, но ничем хорошим здесь не пахнет. Сан хватает его за запястье и снова собирается с силами, Чан не торопит, но внутри всё дрожит, когда преодолев слабость, Сан завязывает на его запястье свой браслет с какой-то древней руной.        — Хочу, чтобы он был у тебя. Раньше он меня хранил, пусть теперь поможет тебе.        — Не стоит.        — Я так хочу, не отказывай в просьбе...        Сан не говорит, но Чан прямо слышит непроизнесённое слово «умирающего». Они оба прекрасно понимают, что время истекает. Оно будто вода просачивается сквозь пальцы, сам Сан будто исчезает на его глазах. Он есть, но его почти нет. Он больше не похож ни на непоседливого охотника, ни на идущего по следу хищника. От него больше не веет той угрозой, которая волнами изливалась на них, когда он был огненно-красным кицунэ. Сан будто стирается из реальности, и это пугает ничуть не меньше, чем страх одиночества.        Собственная квартира кажется клеткой или конурой, места совсем немного, но Сан вряд ли замечает это, а вот Чан раз за разом оглядывает комнату и думает, что слишком мало получил за то, что отступился от своего права. Глупый был, не знал, как жизнь будет сталкивать лбами с теми, с кем и знакомства заводить не стоило. И ещё эта дурацкая потребность быть нужным хоть кому-то, раз уж не был нужен родственникам, которые сделали всё, чтобы уничтожить его семью и разрушить всё то, чего достигли Баны, пожав руки главам других кланов задолго до его рождения.        Тогда он был напуганным, уставшим подростком, взвалившим непозволительно тяжёлый груз на свои плечи. Его почти «легко» купили, предложив жизнь дорогой его сердцу сильфиды в обмен на отказ от всех прав и свобод как единственного оставшегося в живых Бана. Могли ведь убить, как всех остальных, но почему-то оставили в живых, словно напоминание о своей силе и коварстве. Чан уступил, принял из кровавых рук подачку в виде квартиры, жизни Джиу и его собственной, поступившись принципами, убеждениями и даже честью. Чан никогда не строил планов мести или попытки отбить своё. То ли слабак, то ли трус, то ли мудрец.        Как его только ни называли, он же считал себя первыми двумя, но никак не третьим. Власть, деньги, своё собственное войско из преданных людей — не об этом ли мечтают все оборотни? Наверное, не все. Он стал позором для погибшей семьи, не делал попыток вернуть своё, не стремился очистить имя и вырвать глотки врагам. Он держал своё слово, пока не трогали Джиу. А потом когда пообещали не трогать и её малышку. Просто жил. Жил, влюблялся, пытался отыскать того, кому станет нужен. Словно бездомный пёс, что хвостом виляет на каждый добрый взгляд или слово, обращённое к нему.        Глупо и отчаянно, будто ничего в жизни не существует. Работа, странные посиделки у травника в лавке, пробежки в зверином обличье, чтобы выгнать мысли из головы, сон и снова работа. Между ним и Феликсом уже нет былого напряжения, зато оно проявилось в отношениях с Чонином. Мысль о том, что он всё портит, не идёт из головы. Да и подтверждений ей всё больше. И словно снег на голову то, о чём и помыслить не мог.        Чан тоскливо усмехается и снова смотрит в потолок, но там нет ни ответов, ни подсказок, ни каких-либо ободряющих надписей. Сан скребёт ногтями по застелённому простынёй дивану, Чан поворачивается к нему лицом, и его накрывает внезапным желанием переплести пальцы. Он даже ёрзает от этой мысли, даже рука дёргается, будто сама знает куда лучше, чем её хозяин.        Сан чуть поворачивает голову и смотрит на Чана долгим странным взглядом. Веки воспалены, по глазам красная сетка капилляров, под глазами настолько тёмные круги, что кажется, будто над ним поработал очень грамотный гримёр, создавая макияж для фильма ужасов. Сан в последние несколько часов ничего не говорит, больше показывает глазами, но «больше» — почти равно никогда.        А сейчас в глазах немая просьба. Чан не уверен, что трактует её правильно, он переплетает их пальцы, неотрывно глядя в выцветшие от боли глаза. Кожа Сана ледяная совсем, будто кусок льда, совсем непохоже на него привычного, ни грамма жара, ни толики тепла. Будто растерял, вмерзая во время. Совсем обычное действие — пальцы переплести, а волнение через край. В щёки плещет жаром, как при первом неловком поцелуе, когда он только осознал влечение к особям своего пола. Спустя несколько секунд пальцы сводит от железной хватки.        — Держи крепче.        — Что?        Последующее происходящее не вписывается ни в какие нормы и правила, объяснения не имеет и смысла, признаться, по правде, тоже. Фантасмагория какая-то. Сан дёргает сцепленными пальцами и впервые за долгое время жмурится. И обычное закрывание глаз кажется непосильной задачей, с которой не так-то просто справиться. Будто он передвигает движением век тяжеловесную фуру с прицепом. А спустя несколько секунд на Чана валятся дети. С десяток зарёванных и чумазых детей.        — Что за чёрт?        — Позвони Чонину.        — Да он меня пошлёт и прав будет, — Чан ерошит волосы и неохотно разжимает онемевшие пальцы, прикрывая руку Сана одеялом, стараясь не смотреть на детей, которые в отличие от него пялятся.        — Скажи, выкупа не надо, он прилетит.        — Какого выкупа? — непонимающе моргает Чан, глядя, как дети молчаливо расползаются по комнатке, изучая все углы. Ну хоть не орут, и на том спасибо. — Что происходит? А дети откуда хоть? И что с ними делать?        — Не знаю, дай печенья с молоком.        — Да откуда у меня молоко? Я же не кот, чтобы хранить литры молока в доме! — Чан снова ерошит волосы и осторожно переступает ползающих по полу малышей, прикидывая, что съестного у него вообще в наличии. — Чай есть.        Чан хватает телефон со стола и выходит в крохотную кухню, гремя шкафами и посудой. Телефон Чонина долгое время не отвечает. Гудок. Не мудрено после того, как дракон, не задумываясь, указал им на дверь, несмотря на ранение Сана и, вообще-то, его невиновность. Гудок. Можно понять, почему он выставил его за дверь, но почему Сана? Гудок. Что знает дракон такого, о чём кричит его молчание? Гудок. Что делать с Саном? Гудок. Толку от того, что он рядом сидит и периодически вливает в него настойки? Гудок. Он знает, что значит, если человеку не хочется в туалет или даже пить.        И это знание его медленно убивает.        — Что надо? — резкий и холодный тон сменяет гудки так внезапно, что Чан молчит, не в силах собраться с мыслями. — Если ты сейчас же не ответишь, какого чёрта ты мне звонишь, я спалю к чертям твой дом и тебя вместе с этим лисом поганым.        — Выкупа не надо.        — Что?! Повтори! — настолько злым Чонин не был никогда. Или не показывал Чану, но сейчас его злость ядом струится в уши. — Что, черти тебя задери, ты такое говоришь?! Если ты хоть частично замешан, убивать я буду медленно, наслаждаясь каждым мгновением. Повтори немедленно!        — Выкупа не надо. Приезжай.        Чан бросает трубку, не желая выслушивать новой порции угроз, которая срывается с языка Чонина разъедающей отравой. Он сам ничего не понимает, но на данный момент на него накатывает колоссальное спокойствие и холодное отстранённое состояние. В таком, пожалуй, совершаются самые страшные преступления. Но Чан вместо того, чтобы идти и грызть глотки ищет завалявшуюся нераскрытую упаковку галетного печенья.        То, что в его доме мышь повесилась — не просто шутка. Шкафы пусты, холодильник даже не включён в сеть. Пусто. Последнее время он жил у Чонина, и с тех пор в квартире почти не был. Из чая только один несчастный пакетик. Зато в банке, что гарантирует свежесть. Это же гарантирует, да? Чан заваривает чай, переставляет кастрюльку на подоконник у открытого окна, чтобы тот поскорее остыл, задумчиво смотрит на почти пустую банку с мёдом, добавляет в чуть остывший чай и его.        Из посуды — чашка, тарелка да набор столовых приборов на одного. Потому он решает поить малышню из столовой ложки. Он с детьми последний раз пересекался очень давно, потому знаний ноль. Солу в счёт он не берёт — девочка Джиу смышлёная не по годам и вообще порой больше напоминает умудрённую жизнью сильфиду, чем маленькую девочку, которая любит яркие цвета и сказки. Как усадить детей тоже непонятно, он слишком давно не общался больше, чем с одним ребёнком. Чан входит в комнату, которая напоминает развороченный муравейник с ползающими по всем углам муравьями.        Тяжело вздохнув, он ставит на стол кастрюлю и шуршит упаковкой, открывая печенье. Дети словно в фильме ужасов одновременно поворачивают головы на него — разве что в глазах дьявольское пламя не горит, — и ползут в его направлении. Чан отчётливо видит вспыхнувшие янтарём зрачки и прикусывает язык, коротко мстя самому себе за дурацкие мысли. Суеверный страх просыпается внезапно, едва ли не парализует, когда малышня садится вокруг него в кружок и безотрывно смотрит.        Преодолеть первый испуг оказывается не так сложно, но дети всё равно пугают. Вгрызаются в печенье с таким диким видом, будто не ели с самого рождения. А вот поить чаем оказывается очень просто. Те будто выдрессированные звери открывают рот и глотают с ложки сладкий напиток, по новой впиваясь зубами в галеты, чем-то напоминая крайне оголодавших белок.        Стук в дверь он успешно пропускает, откровенно увлёкшись процессом кормления детей, которые и на детей не очень похожи. Звериное чутьё просыпается в последний момент, когда он летит к стене и больно ударяется, ощущая, как вспыхивает огнём голова, а по шее стекает что-то горячее. Дети поднимают такой визг, что закладывает уши, словно вопит стая баньши. Перед глазами темнеет, но Чан замечает фигуру, пылающую синим огнём с проблесками красного прямо перед собой.        Сан загораживает его собой от Чонина с горящим взором, удерживает за почерневшую руку, и Чан замечает, как приходят в движение потерявшие радужность чешуйки, как идут они волной, а во взгляде Чонина вместо огня ярости вспыхивает недоумение, и он падает к ногам Сана, прижимая к груди руку без следа черноты. Сана ведёт, но его удерживает вскочивший Чонин, укладывает его на диван, а потом протягивает руку Чану, помогая встать.        — Прости, — сипло шепчет Чонин. — Думал, ты замешан.        Чан не отвечает, вместо этого подходит к Сану, отмечая, что тот снова впал в оцепенение. Зато дети затихли и продолжают жевать печенье, сидя в том же круге, словно вызывающие демона глупцы. Чая жалко — расползся тёмным пятном по крашеной в светлое стене, и малышне не досталось, а больше ничего предложить не сможет. Последний пакетик был, нужно заказать доставку, чтобы было что есть вообще. А потом думать, куда девать голодный выводок, и как дверь ремонтировать. Вон в коридоре лежит, петли с мясом выдраны.        — Кто эти дети? — не оборачиваясь, спрашивает Чан. Он садится у дивана на пол, судорожно соображая, есть ли у него что-нибудь от головной боли, что цепко вцепилась в затылок.        — Драконыши.        — Что? Но как? — Чан ощущает прикосновение холодной ладони к горящему затылку и прикрывает глаза.        — Позвони Ёнджо, — хрипло говорит Сан. — Он поможет быстрее распутать ситуацию. Нужно спешить, пока на малышне следы похитителей. Устал…        — Хорошо, — Чонин слишком покладисто соглашается, словно не от него едва не вспыхнула мебель в квартире, он гладит по головам детей и заглядывает в глаза. Одной из девочек вешает на шею какой-то артефакт, треплет её по волосам и обезоруживающе улыбается, и лишь потом набирает номер Ёнджо. — Нашли, адрес кину смс. Жду,  — Чонин разворачивается к Чану.  — Где вы их нашли?        — Понятия не имею. Сан их словно из воздуха вытащил, — пожимает плечами Чан. Головная боль ширится, спускается на плечи, добирается до локтей. Но хоть огнём голова не горит, прохладная, почти ледяная, рука Сана гасит пожар.        — Выпей, совсем белым сделался. Прости… и за голову, и за дверь. Я восстановлю её, как только вернём малышей в женский круг. Отдохни пока.        Чонин даёт какой-то флакон, и Чан послушно пьёт, не уточняя, пока по телу стремительно разливается обезболивающее тепло. Чонин стягивает с кресла плед и подушку, не делает попыток уговорить Чана лечь хотя бы на плед, просто прикрывает его сверху, и Чан почти сразу же отключается, засыпая мгновенно и крепко. А когда открывает глаза, ни следа детей, ни охотников или кому там звонили, ни Чонина. Дверь установлена на своё законное место, а в гудящем холодильнике обнаруживается еда.        Сан едва дышит, по-прежнему глядя в потолок, Чан обещает скоро вернуться, успевает даже принять душ и распутать слипшиеся от крови волосы, вымыть стену и пол, засунуть окровавленную одежду в стиралку, выпить чаю и подкрепиться, предварительно попытавшись уговорить Сана сделать хотя бы глоток согревающего зелья, когда в дверь стучат так, что она снова норовит слететь с петель. За дверью обнаруживается бледный и запыхавшийся Чонин.        — Поднимай Сана, нужно уходить.        — Что происходит?        Чонин мнётся, словно впервые за всё время знакомства не находит слов, хотя ему ничего не стоило пару часов назад угрожать убийством и рычать в трубку ничуть не хуже тигра. Он нервно заламывает красивые длинные пальцы, старается отвести бегающий напряжённый взгляд, но Чан ловит его за подбородок и вынуждает смотреть на себя.        — Что происходит?        — Дом Ёнджо сгорел, он со своим русалом исчез, а на Сана объявлена охота за убийство охотника, ещё и вроде как что-то неладное в Запретном Отделе по его вине происходит. Даже награду установили. Скоро каждая собака в городе будет носом рыть, чтобы получить деньги, а разбираться в правильности происходящего не будет ровным счётом никто.        — И что будем делать? Ведь «свои» в курсе его связей.        — Я знаю, куда его отвести, где не найдёт никто. Даже хорошо, что он ранен — не смотри ты так, — шипит на него Чонин, — иначе его стена задержит надолго, а так надеюсь, что поддастся быстрее, чем нас отыщут. Вариант, конечно, не лучший, но это даст ему время.        — Не понимаю, о чём ты, — собирая настойки в рюкзак и обувая Сана, ворчит Чан. — Но надеюсь, что ты знаешь, что делать, а не надумал особо изысканным образом отомстить.        — Не надумал, хотя и хотел до того, как увидел внуков.        — Внуков? — Сан вялый, едва стоит, голова запрокидывается назад, и Чан вынужден его держать. С другой стороны становится Чонин, приобнимая Сана за пояс и помогает спуститься по ступеням. Потому что сломанный лифт никто уже лет десять как не чинил.        Чан с подозрением смотрит на машину такси, но всё же почти заносит в неё повисшего Сана, отстранённо замечая, что рука Чонина уже не чёрная, и что бы ни сделал Сан, загораживая его собой, это помогло скрыть нечеловеческую сущность Чонина. Едут они далеко за город. Волнение нет-нет, да и прорывается попыткой прокусить губу, Сан на его плече словно осколок льда, но не пытается вытянуть руку из его ладоней. Чонин тормозит машину и просит подождать, обещая двойной тариф.        Идут они в какой-то высокой высохшей за лето и пожелтевшей поросли, что сухим трением листьев и стволов напоминает перетираемые в ступке кости, которые Феликс использует для приготовления особенных товаров. Чана снова настигает предчувствие чего-то неминуемого и страшного, в груди разворочено, перемолото почти до фарша.        До заката ещё есть время, но пасмурное небо сгущает сумерки гораздо раньше. Чан ощущает странное — будто он крохотная пылинка в космосе. Перед глазами красные, с чёрным и белым пятна, голова снова отдаётся гулом, и он спотыкается, удерживая равновесие и едва переставляющего ноги Сана. Чонин молчит до сих пор, его огненно-горячая рука, обнимающая Сана, касается и его бока.        Шаг за шагом без смысла и понимания. Горячим, почти раскалённым, веет от Чонина, холодным, непонятным — от Сана. Чан сжимает потрескавшиеся губы, кутая своё сердце в рваные лоскуты терпения. Понимания в нём ни на грош, ощущение чего-то невероятного впереди поднимает волосы на загривке. Хочется вцепиться в горло, без предупреждающего щёлканья зубами. Но в кого вцепиться — неясно.        Впереди что-то необъяснимое. У ног клубится густой туман, кроссовки промокают стремительно, в обуви чавкает. В мутном свете скрытого тучами неба что-то шевелится в воздухе, взбухая бугристыми порезами распоротой кривыми когтями кожи. Виднеется белизна кости и желтизна сухожилий, кровь устремляется под веки, плещет красным, закрывая пеленой взор.        Туман густеет. Чан поддаётся порыву, прижимает Сана к себе сильнее, словно пытаясь убежать от ужаса, роящегося под кожей. Он чует смерть, и ему физически больно. Смертельная хватка на шее, удушающая хватка на сердце. Вокруг всё бесцветное, сухое и опустошённое. Даже влажный туман, густой влагой ложащийся на плечи и путающийся в волосах ни росинкой не остаётся на сухих травах, высотой в рост человека.        Порыв ветра поднимает вверх влажные волосы, лижет ледяным языком саднящий затылок, ерошит поднявшиеся от холодного прикосновения волоски. Страх необузданный, дикий, животный. Издёвкой слышится протяжный выдох ветра, запутавшегося в густой траве. Шумит, трепещет, усиливает звук стучащих друг о друга костей как в дверном украшении одного бара оборотней.        Шелухой лжи кажется туман. Искривлённые деревья без листьев и намёков на почки, изъеденные червями и жуками-древоточцами. Всё дышит тленом и концом цикла жизни, который хоть и бесконечный, но ощущение смерти страшит всегда. Не боятся только безумцы. Невозможно не бояться ледяного дыхания, нереально не думать о боли, немыслимо не страшиться небытия.        Чан слышит, как безжалостно подтачивают и без того мёртвые тела деревьев вечно голодные рты, прогрызая в древесине всё новые и новые ходы. Мёртвые травы шумят всё громче, Чан готов поклясться, что слышит странный ритм. Чонин чуть отстаёт, отпуская Сана, Чан на автомате проходит ещё несколько метров, а потом замирает, глядя на Сана.        Игнорируя присутствие Чонина, Чан обхватывает лицо Сана ладонями долго смотрит на сухие, потрескавшиеся, покрытым кровавыми корочками губы, согревает ладонями ледяные скулы, а потом порывисто обнимает. Сан обычно та ещё заноза в одном месте, от которой свербит даже в минуты спокойствия, так хочется, чтобы он ткнул пальцами под рёбра, оттолкнул, фыркнув, что-то сделал привычное, яркое, живое. Сейчас же он просто доверчиво прикрывает глаза на мгновение, а Чан прекрасно помнит, каких усилий стоит это действие.        Положив ладонь на грудь, Сан словно считывает удары его сердца, пока Чан впитывает сладкий яд, касаясь кожей кожи щеки и понимая, где Чонин решил спрятать Сана. Это единственное место, где никто не станет искать. Но отсюда можно никогда не выбраться. Никогда. Чан мало что знает об этом месте, но слышал когда-то, не думал, что место реально существует, но... Страх стекает к сердцу, обвивает его холодной змеёй. Он ощущает, как сердце дико стучит в чужую ладонь. Интимность этого простого прикосновения зашкаливает, и Чан понимает, почему Феликс назвал такую связь слишком личной.        Он никогда не задавался вопросом, не спрашивал у Чонина, Феликса, зачастившего в лавку травника Минхо или у кого-то из немногочисленных знакомых-оборотней. Никогда не задумывался, не озадачивался попыткой осознать или просто узнать, как это бывает, ровно до того момента, как его накрыло неописуемой мощью связи запечатления. От предельно острого восприятия рёбра словно раскрываются крыльями какой-то жуткой бабочки, а сердце стремится в чужие ладони.        — Прошу тебя, вернись живым.        Взгляд вновь открывшихся глаз растерянный, дыхание рваное, Чан неловко отстраняется, не дожидаясь вопросов, не желая ничего объяснять, он срывается серебряной молнией прочь. И бежит до самого города, выдыхаясь окончательно у лавки травника, у которой садится в высокой полыни и протяжно воет на ещё не появившуюся луну.        Мужчина озадаченно сводит брови, между ними залегает глубокая складка, вино горчит, но он делает ещё глоток, выдыхая носом, ощущая, как слепая ярость поднимается в нём волнами. Бокал летит прочь, со звоном осыпаясь вниз. По стене расползается багряное, будто свежая кровь, пятно.