По четвергам здесь тихо

      — У меня на карте всего около двадцати тысяч вон. Проследи, чтобы я не пропил больше.       Сонджун интуитивно понимает, что бармен, сегодня работающий за стойкой, младше него — видит это в ауре и в его образе, — и потому позволяет себе к нему на «ты», но конкретную цифру его возраста сказать не может. Хвиджун тоже интуицией не обделён, ибо каждый бармен — по-своему психолог; он от посетителя чувствует веющую по столу и по полу печаль, смешанную с усталостью и разочарованием.       Виски. Определённо виски.       — У тебя неплохой вкус, — Сонджун прикладывается к стакану и осушает его наполовину. И правда неплохой ведь, хотя выбирал…       Нет, мальчишкой он его не назовёт — больно уж по-взрослому смотрят чуть усталые глаза из-под пепельно-русой чёлки. И младше ведь, а как будто где-то внутри намного, намного старше — Сонджуну ещё сильнее казаться начинает, что сам он как застрял в своих семнадцати, так из них и не вылез, остался дурак дураком, а всё равно от жизни чего-то хочет.       — Тяжёлая была неделька, да?       Хвиджун опирается руками на стойку и стряхивает свою чёлку на бок, пока пытается посетителя разговорить. Имени не спрашивает, своё не называет — написано на бейджике, — да и в целом никакой конкретики не требует. Сонджун допивает стакан до дна, жестом просит повторить и, цокнув, всё же начинает не то рассказ, не то исповедь.       — Вот скажи мне, ты ведь взрослый человек, да? Взрослый, сознательный, ответственный… Да не скромничай, я отсюда вижу, что да, — он замолкает ненадолго, забирая ещё один стакан с виски и пялясь на древесные прожилки в столешнице. — Вот и он такой же.       И Сонджун рассказывает о таинственном нём — высоком, красивом, умном, взрослом и ответственном, всегда строгом и обязательном. Об отличнике, старосте, спортсмене, комсомольце — в общем, полный супнабор. Ну и как в такого не влюбиться?       — Вот и я не смог, — он тяжело выдыхает, снова пригубляя стакан. — Он только глянет в мою сторону, а у меня сразу коленки дрожать начинают, и я запинаюсь, как пятнадцатилетний школьник. Хах, как будто мозгов у меня больше… Мозги — их же ж, как ни работай, за деньги не купишь; они либо есть, либо их нет — ну, в базовой комплектации не предусмотрены.       Хвиджун на его слова кивает, вспоминая парочку своих знакомых, как раз под этот случай подходящих. Но самого посетителя он бы в эту категорию не занёс — мозги у него есть, нет понятия, как ими пользоваться. Впрочем, Хвиджуна тут дело сторонее, потому он только кивает снова, слушая дальше, хотя в вопросах неразделённой любви не шибко-то силён — он по дружбе и по коллективам больше, потому что сам одиночка.       — И я за ним… И я ему… В общем, как только на восьмиклинку не выворачивался: и после пар ждал, и кофе ему покупал — его любимый, с молоком, но без сахара, — и… И что только ни делал! А он на меня смотрит, и на этом всё — вот как будто не видит, что у меня к нему и как я к нему.       — А вдруг правда не видит? — после выпитого виски голос бармена в уши Сонджуна льётся тягучим и сладким мёдом. Он бы послушал, как парнишка поёт, если он поёт вообще. — Или, быть может, видит, но не верит до конца, сомневается и подозревает обман? Сами ведь говорили, что он всегда ситуацию со всех сторон рассматривает.       Сонджун приподнимает брови, не скрывая вспышки озарения — ну да, Сонхва присуща даже чрезмерно излишняя осторожность, но… Он же его самого читает, как открытую книгу, на нём же написано всё чёрным по белому — Сон Сонджун, третий курс юридического, безропотно влюблён в четверокурсника Пак Сонхва, мечтает ходить с ним за руку под закатным небом и целоваться в щёки, провожая до подъездных дверей. Мозгов всё ещё не больше, чем в пятнадцать — аж самому противно.       — А у меня есть мотив его обманывать? — Сонджун делает вид, что на бармена нападает, но сам в это время, вновь пригубив стакан, лишь осматривается в полупустом зале.       Он только сейчас слышит приглушённую плавную музыку, оценивает мягкие пастельно-древесные тона в интерьере и рассматривает затейливые узоры на резных бра с жёлтыми лампочками. И только сейчас понимает, что посетителей осталось всего двое или трое — он сам, одинокий мужчина и на бельэтаже парочка, устроившая себе романтик. Была бы воля Сонджуна — он бы тоже водил Сонхва по ресторанам, целиком оплачивая счёт из последних денег. И воля есть, а вот возможности…       — Здесь всегда по четвергам так тихо? — переводит тему, лишь бы только голова занята была чем-то.       — Практически, — Хвиджун под стойкой двигает барный стул и садится, потому что посетителей, кроме сидящего напротив него, нет и не предвидется. — По четвергам все экономят силы, хотят выспаться подольше, чтобы в пятницу зажечь. Да, по четвергам здесь почти всегда тихо.       — У нас по четвергам тоже тишина. И пары в одном коридоре, но в разных концах.       Сонджун допивает стакан залпом и просит снова повторить.

***

      Тяжёлые настенные часы громко пробивают двенадцать ночи. Сонджун остаётся единственным посетителем, Хвиджун — последним, не считая охранника и посудомоек, сотрудником. Резные бра давно затушили, а музыку выключили, оставив только неяркую подсветку над барной стойкой. И без всей этой красивой шелухи, на которую только отвлекаешься сильнее, стало правда лучше.       Сонджун по себе понимает, что безбожно пьян, что с ног свалится, когда встанет с высокого стула, что ему бы позвонить кому-то из своих и попросить забрать его. Он лежит головой на барной стойке, подложив руки, и давно уже ничего бармену не рассказывает: его запас и слов, и мыслей оказался придавлен весьма неплохим за свою цену виски — у паренёчка всё же есть вкус.       Он поднимает голову со своих ладоней для того, чтобы что-то сказать, но осекается — это всё уже не важно, это всё потом, когда застветит солнце и когда он снова будет трезв. Хвиджун его не допрашивает, не лезет больше положенного в душу — ему и так всё предельно и очевидно ясно; героя-влюблённого просто подтолкнуть надо, чтобы признался в лоб словами, а не призрачными намёками.       Был бы Хвиджун с этим посетителем знаком чуть более лично, чем через стойку в ночи уже пятницы, то непременно бы отвесил волшебного пинка для храбрости. Но единственное, что он в состоянии сделать, чтобы помочь, — это подлить ещё на полпальца в осущённый уже несколько раз стакан и побуравить немного предоставленную его взгляду макушку, посылая мысли о том, что прямо сейчас — пока безбожно до состояния нестояния пьян — получится всё сказать лучше всего.       Но телепатии в их, реальном, мире не существует, и потому свой телефон Сонджун вынимает из кармана совсем с другой целью. Он снимает блокировку, пока его рука шатается в воздухе, открывает список контактов и кладёт телефон на стол, после роняя голову в сгиб локтя.       — Позвони Мин… Мину. Сы… Сынмину, вот, — Сонджун пьяно и сбивчиво мямлит это, неуклюже натягивая на голову капюшон своей толстовки, и прячется в согнутых руках лицом вниз.       Его не посещает мысль о том, что давать свой телефон совершенно незнакомому человеку — это так себе идея; парнишке-бармену он отчего-то доверяет даже слишком. Больно уж глаза у него взрослые, да и сам он, хотя и младше, но всё ещё Сонджуну кажется в разы умнее, чем он сам — хотя бы потому, что он не напивается из-за какой-то там любви и не ноет первому встречному о всём том, в чём и сам мог бы разобраться. И это уже даже не пятнадцать — в пять лет люди иногда умнее бывают.       Хвиджуну не остаётся ничего — он забирает чужой телефон, но вызов решает сделать со своего, перепечатав нужный номер и отойдя для разговора в другое помещение. И последние слова, которые Сонджун слышит перед мягким хлопком двери кухни, оказываются сказаны его медово-мягким голосом:       — Доброй ночи. Простите за беспокойство…

***

      Спустя некоторое время тишины, показавшееся Сонджуну приятной вечностью, он слышит чужие быстрые, даже сколько-то торопливые шаги — они не похожи на походку бармена, потому что у него она мягче, и не похожи на походку Сынмина, намного более лёгкую и тихую.       — Джун! — его окликает до звона в ушах знакомый голос. — Ты в порядке?       Он поднимает голову от сгиба локтя, а после весь вытягивается и с недоумением смотрит на… Сонхва. Сонхва, который стоит прямо перед ним — чуть встрёпанный, конечно, от чужого звонка посреди ночи, но всё такой же до чёртиков невероятный. Сонджун думает так не только потому, что всё ещё безбожно пьян, но больше потому, что так же безбожно в него влюблён.       — Ты! — он вдруг показывает пальцем в появившегося за стойкой бармена. — Ты в курсе, что ты — предатель мелкий? Я тебя просил Сы… Сынмину позвонить, а ты… А ты!       Хвиджун слегка смеётся и продолжает говорить тем медово-бархатным голосом, который Сонджуну страшно хочется услышать с какой-нибудь сцены:       — Простите мою оплошность — наверное, случайно палец с нужного номера соскользнул.       Но никакой случайности и не было, на самом-то деле, — был только хитрый умысел, было желание по-своему помочь и были найденные аккурат вовремя слова, из-за которых Сонхва и приехал посреди ночи за напившимся до нестояния Сонджуном.       «Он говорил, что любит Вас. И говорил, что в Вас влюблён, как глупый мальчишка. Мне кажется, Вы сами тоже должны от него это услышать».       Сонхва не злится на Сонджуна нисколько — это видно по тому, как бережно он подхватывает его за руки и как разрешает уронить тяжёлую голову на своё плечо. Он, быть может, растерян, быть может, удивлён, но совершенно точно… Хвиджуну за его звонок благодарен — читалось в его мимолётно брошенном на прощание взгляде.       Хвиджун и сам теперь верит в то, что поступил правильно — в то, что правда помог, а не подлил масла в огонь и не посыпал крупной солью рану. И в людей, которых вот так безбожно любят, он тоже верить начинает, когда, уже уходя с работы, видит чуть поодаль на другой стороне улицы, как Сонхва, в чьи руки он своего последнего в эту ночь посетителя передал, его, подхватив под щеками, мягко целует.       Хвиджун желает им обоим удачи, а в свою копилку, которая у каждого бармена есть, опускает ещё одну звеняще-блестящую монетку-историю — о том, как по четвергам в этом месте и правда тихо.