Одна на двоих

Лорд В один из тысячи похожих дней, после некоторых событий, его увозят туда, откуда, как он думает, вполне можно и не вернуться. То есть там запросто могут убить или искалечить; он читал про такие места (поэтому прихватил с собой нож, подарок деда). «Удивительно красивый мальчик», — так про него говорят, и он уже достаточно взрослый, чтобы знать: красивые мальчики многим нравятся. Особенно в таких местах. Ну ничего, он взял нож. Родители всю дорогу не разговаривают ни с ним, ни между собой. Молчание всё поднимается и поднимается, как прилив, и, будь он послабее, лошком, он бы давно в нём захлебнулся. Но он привык к молчанию, оно его не пугает. Чем дальше они уезжают от дома, тем яснее он чувствует присутствие в молчании чего-то ещё, может, радости. Да, они дохера как рады, но скрывают это — и даже не от него, а от себя. Ведь это - недостойная радость и они молчат как бы скорбно. А может, испытывают муки совести? «Сраный бред», — думает он, глядя на их затылки. Ни черта они не испытывают. Хотят сбагрить его поскорее и уехать домой. И там напиться от радости. «Надо же, единственный ребёнок — и такая неудача». Мать включает магнитолу. «Вечерняя музыка» и написал её какой-то старый хрен по фамилии Гаврилин», — подсказывает ему память. Да, он много чего знает. Его развивали так, что не дай бог. Раздражающе благостная музыка с каким-то хоровым воем дико бесит. *** Его выгружают, как поломанную вещь. «Этой вещи требуется починка», — так они думают. Но ни одна починка не принесла результата, значит, его место — на живом кладбище. Так он окрестил это место, как только его увидел: серые крошащиеся стены, окна — слепые дырки, ржавый забор, чтобы мертвецы не разбежались. Он, например, хотел бы сбежать, но его ноги — бесполезные, мёртвые, тонкие, как палки, с красноватой блестящей кожей на голенях. Его затаскивают внутрь, вкатывают на коляске по пандусу. Толкает коляску тот, кто сильнее. Он видит белые пальцы, вцепившиеся в ручки. «Пропади ты пропадом», — чувствует он непроизнесённые слова. Они недолго висят в воздухе, а потом их впитывают серые стены. Всё, Дом сожрал эти слова. Дом уже начал его переваривать. Серое безглазое чудовище на ржавой цепи высокого забора. Пускай, ему похер. Он выставляет вокруг себя стену: молчит, смотрит в одну точку. Они ненавидят этот взгляд. Но скоро они уедут, и он мысленно желает им разбиться на обратном пути. Да, он представляет аварию: отец выскочит на встречку, влепится в фургон, и дорогая тачка расплющится, как кусок дерьма. Под завывания «Вечерней музыки». Уродливый человечек (гоблин) с огнетушителем над головой квакает, обещает, улещивает, врёт им, а они кивают, как дебилы. «Гоблин струхнул», — подумал он. «Проблемный, как жаль», — подумал Гоблин, действительно струхнув. И сказал, что он теперь — в Четвёртой группе; там дети с «творческим потенциалом». Что? Он чуть не засмеялся. Те, кто его сделали, кивают. О, безусловно, он творческий мальчик, всегда был склонен к творчеству, просто обожал делать что-то руками (раз уж ноги не работают): рисовать, сочинять стихи и прочее. Четвёртая группа? Мы согласны. Мы вам полностью доверяем. Мы случайно заделали чудовище и теперь не знаем, куда его сбагрить. Но вы нам поможете, да? «Конечно, помогу. Как и многим до вас».