Одна на двоих

Лорд Когда он оказывается в той самой Четвёртой, его сразу начинает тошнить. Во-первых, тут воняет окурками, бухлом, потными носками и сгнившей жратвой. Это что, пристанище бродяг? Он брезгливо морщится. Во-вторых, тут всюду хлам, тряпки и хрен знает что ещё. Он как будто попал в мусорный бак. Но самих бродяг пока нет: они то ли на обеде, то ли на уроке. Так что он свободно ездит по комнате и осматривается. Вот высоченная двухэтажная кровать с ворохом нечистого белья: он чувствует острый запах пота. А вон какая-то жуткая лежанка в углу, вся в земле и сосновых иголках. Три сдвинутые кровати. Они что, спят все вместе? Он понимает, что это может означать. Ну ничего, он взял нож. За его спиной стоит мужчина в чёрном костюме. «Воспитатель Четвёртой» — так он сказал. Что же тут за дети-то, если у них такой воспитатель? Больше похож на тюремного надзирателя. И вряд ли слышал о новейших методиках воспитания, ха-ха. Ясно же, что у него всего две методики: его кулаки. Он умел определять такое сразу: чёрный мужик был опасный, но не садист. Садистов он тоже умел определять. А такие, как чёрный мужик, не кайфовали, причиняя боль. Но считали это нормальным, когда не видели другого выхода (а они его почти всегда не видели — какие методики? посмотри на мои кулаки). — Будут проблемы — сразу ко мне. А пока устраивайся, — говорит надзиратель и выходит. Лицо у него такое, будто он ступил в собачье дерьмо. «Дешёвые ботинки», — думает он с презрением, глядя на ноги надзирателя. Устраивайся… Но куда? У него чемодан и рюкзак. Куда он всё это сложит? Одежду, книги, зубную щётку? Ладно. И он, подкатившись к трём сдвинутым койкам, засовывает под них чемодан. Он будет спать здесь. С краю. И пусть кто-то попробует возразить. *** Когда приходят обитатели помойки, он уже перегорел. Он ждал-ждал, готовился к встрече, но они всё не шли, и он перегорел. Он сидит в коляске, смотрит на дверь. Сначала входит высокий лысый чувак с протезами вместо рук. Останавливается, увидев его. У безручки глаза дикие, безумные и зелёные, как яблоки. И он улыбается: его гладкая голова, похожая на яйцо, как будто разваливается на две половинки от этой улыбки. Тоже безумной. — Привет, я Сфинкс, — говорит безручка. Он кивает лысому, протягивает ему руку (да, немного издёвки, немного любопытства). Безручка подходит и стискивает его пальцы своими железяками: не больно, но ощутимо (то есть предупреждающе). — А ты милашка, — говорит безручка Сфинкс, улыбаясь. Он краснеет от ярости: — Ты тоже. Миленькая причёска. — Я лысый, — уточняет безручка. — Или ты видишь волосы? Плохой знак: ты галлюцинируешь. Он молчит. В комнату вваливаются ещё трое. Высокий хмурый парень в спортивной футболке (этот опасный), мелкий горбун (этот неопасный) и какой-то забитый лошок, у которого столько веснушек, что лицо кажется коричневым. Опасен или не опасен безручка он ещё не решил. Разберёмся, времени-то полно. Даже слишком. Опасный сразу лезет на нижнюю постель двухэтажной кровати, а неопасный — на верхнюю, чуть ли не под потолок, и тут же забирается под одеяло с головой. Прячется. Интересно, от кого? Коричневолицый лошок начинает возиться в том углу, где стоит плитка. Их что, так плохо кормят? Они что, сами готовят себе жратву? Он недолго наблюдает за лошком. Тот приносит из душевой полный чайник, а потом садится на корточки и смотрит на чайник. Ждёт, когда закипит. Видать, совсем его заклевали. Но с ним это не пройдёт. Ему противно смотреть на коричневолицего: как можно довести себя до такого? И главное, зачем? Прислуживать этим? Хотя… фиг знает, какие у них методы принуждения. Зачем-то ведь они сдвинули три кровати. Ну ничего, он взял нож. Входят ещё двое. Высокий прыщавый чувак катит коляску с каким-то ушастым придурком, похожим на мартышку. Прыщавый смотрит на него, приоткрыв рот, а потом выдаёт что-то невнятное типа: «О, новенький, нифига чё». Садится на подоконник и застывает, вытянув шею от любопытства: ждёт, что будет. Ждёт весёлого представления. Мартышка в коляске сверкает глазами, тараторит, задаёт сто вопросов, но ответы ей не нужны (и у него мелькает неприятная мысль, что мартышка просто знает все ответы, а орёт так от полноты… чего? от полноты безумия, наверное). В сумерках мартышка выглядит сморщенной и старой, но завтра утром он удивится тому, что на вид мартышке не больше тринадцати, хотя на самом деле ей шестнадцать, как и всем тут. На мартышке бусы из пуговиц в три ряда, на голове — девчачий ободок с приклеенными к нему тёмными перьями. Видимо, это самая творческая личность в этой помойке. Отличник арт-терапии, мастер хендмейд украшений и аппликаций из цветной бумаги. Безручка и мартышка садятся на тройную кровать и смотрят на него. Он не отводит взгляд. Опасный надел наушники и отключился нахрен от мира. Он немного завидует ему. Безручка и мартышка что-то тихо обсуждают, бросая на него странные взгляды и ухмыляясь. Он успевает разобрать слово «окрестить». Что за бред? Они тут ещё и в бога верят? Он видит на обоях намалёванный чем-то коричневым большой крест. Кажется, он называется «тау-крест» (ещё одно бесполезное знание). Может, они сектанты? Сейчас будут совать ему в лицо брошюру «Войди в жизнь вечную»? Ну, он, пожалуй, скажет им, что он думает обо всём этом религиозно-божественном дерьме. И они нескоро забудут его слова. Потом кто-то вдруг говорит «слепой». И в комнату вползает ещё один. Тощий, воняющий, босой. «Какой-то бомж», — решает он. Бомж чешет голову (вшивый бомж: сегодня просто день везения), потом неспешно подваливает к нему — и хватает руками за лицо. От неожиданности он матерится, орёт, хочет оттолкнуть бомжа, но левую руку держит в своей лапе железный дровосек, а в правую вкогтилась мартышка. — Извини, — говорит бомж замогильным голосом. Потом отводит с глаз нечёсаные лохмы — и он видит, что бомж слепой. Белоглазый, как дохлая рыбина. Красные веки, какая-то белая дрянь в уголках глаз. Тошнотворно. Бомж неторопливо рыщет руками по его лицу, ощупывает. Он терпит, матерится сквозь зубы, но сделать ничего не может. Будь у него ноги, а не палочки для китайской еды, он бы испинал бомжа так, что тот бы кровью плевался двое суток. Наконец, бомж отваливает. Ползёт в угол, к той земляной лежанке, и оттуда говорит: — Лорд. Тебя зовут Лорд. — У меня есть имя! — орёт он. — Теперь нет, — равнодушно отзывается бомж.