Никто, кроме нас

Сначала ехали нормально, только трава по днищу чиркала, потом стали задевать грунт. Дороги не было. Перед фарами мелькали редкие кустарники, в зеркалах стояла непроглядная темень. — Ань, а мы точно не по кругу едем? Ленка озвучила мысль, что уже минут пятнадцать крепко сидела в моей голове. — Как? Руль-то я прямо держу. В днище глухо ударило, машина вздрогнула, словно споткнулась. — Тогда, может, не в ту сторону? — Может, — отозвалась я, — но поле-то не бесконечное. Нужно было остановиться, позвонить парням и признать, что мы заблудились. Нужно было, но страшно не хотелось. Потому что будет это иронично-снисходительное: «Девчонки». Только за одно это можно гнать в темноту, вытаращив глаза, и отчаянно твердить, что поле не может быть бесконечным, что рано или поздно мы куда-нибудь выберемся. А там будет дорога или хотя бы проселок или ориентир, на худой конец. Может, даже интернет в навигаторе. Что-то там должно быть. — Ань, я Вите все-таки позвоню. Пока сеть совсем не пропала, — сказала Ленка. В салоне замаячило световое пятно мобильного экрана. — И что скажешь? Мы где-то в поле, приезжай, забери нас? — Да, — отозвалась Ленка и как-то поникла, потом предположила: — Может, они по фарам нас найдут. Тут далеко должно быть видно. — Далеко, — согласилась я. Представила Витю с Ромой — героев-спасателей, отыскавших нас посреди темного поля. Представила, как потом на обратном пути они будут показывать место, где нас выручили. Спорить, у того или у этого куста заметили свет наших фар. Представила, как на всяких пьянках станут рассказывать историю чудесного спасения, и она со временем обрастет невероятными подробностями. Подробности будут каждый раз новые, а мораль басни всегда одна: девчонки — беспомощные создания. Девчонки ничего не могут без парней. Тьфу. — Сами выедем. Не звони. Ленка вздохнула, но телефон убрала. Я решила, что когда выберемся, извинюсь перед ней, что поехала за этим дурацким зайцем и завезла среди ночи неведомо куда, и возьму обещание никому не рассказывать. А на ее: «Даже Вите?», добавлю: «Особенно Вите». И сделаю строгое лицо. Но так и не спрошу, что же она в нем нашла. Машину опять подбросило. В багажнике что-то грохнуло, похоже, заяц ударился о крышку. Я успела подумать, что надо аккуратнее, и влетела в яму. Стойка стукнула и захрустела. Машина накренилась, почти опрокинулась. Ремень впился в плечо, нас с Ленкой потащило вперед. Она взвизгнула, а потом все резко стихло. Фары продолжали светить в пустоту. — Лен, ты жива? — Ага, — она шмыгнула носом, подалась вперед, но ремень не дал наклониться. — Телефон только улетел куда-то. Ленка отстегнулась, полезла за телефоном. Я выскользнула из машины. Меня обдало пахнущим пылью ветром — воздух так и не остыл. Сухие стебли едва слышно шелестели, где-то позади надрывались не то сверчки, не то кузнечики. От машины отчетливо тянуло теплом. Фары выхватывали из темноты верхушки травяных стеблей — больше ничего не было видно. «И правда, бесконечное поле», — подумала я, обходя машину. Колесо угодило в глубокую яму, да так что сорвало покрышку. Я выругалась. Потом еще раз. Не полегчало. Открылась пассажирская дверь. Ленка, шмыгая носом, высунулась из машины. «Сейчас заревет», поняла я и спросила: — Нашла телефон? Она кивнула. Из глаз покатились дорожки слез. Она всхлипнула, потом сказала: — Он разбился. Экран погас и не включается. «И даже в сто двенадцать не позвонить», — подумала я, вслух попросила: — Дай глянуть. Я понятия не имела, что делать с телефоном. Мне нужна была пауза. Просто пара минут, чтобы подумать, чтобы подавить истерическое желание вскочить за руль и сигналить в пустоту, пока кто-то не услышит и не придет на помощь. Или, наплевав на все, рваться из ямы, разрывая съехавшую резину, в отчаянном стремлении выехать хоть на одних ободах. Телефон выглядел почти целым — просто пара трещин на экране. И как ни удивительно, он действительно был бесповоротно и безнадежно мертв. Хотя я пыталась несколько минут — не помогло ни вытаскивание СИМ-карты, ни истерическое нажатие на кнопку выключения. Телефон не включился. — Ань, что делать будем? — Ленка уже успокоилась, хотя глаза все еще терла. Я отдала ей телефон, пожала плечами. По-хорошему, надо бы сменить колесо, потом пробовать выскочить из ямы и продолжить путь. Вот только в багажнике, кроме тряпья и добытого нами и окоченевшего теперь зайца ничего не было. Был бы нашим потенциальным спасителям повод для очередной сексистской шуточки, вот только машина была не моя — Витина. — Можно подождать, как рассветет, — начала я, сама не обрадованная такой перспективой. — Будет видно хотя бы конец этого поля. — А потом отважные герои пойдут пешком, — сказала Ленка, пародируя голос рассказчика из сказки или РПГ (это кто на чем вырос). — Да, — согласилась я. — План такой. Ленка вздохнула, еще раз вытерла глаза тыльной стороной ладони, размазав по смуглому лицу пыль. Я сунула руку в салон, отключила фары. Сразу стало темно и как-то тоскливо. Ни тебе романтики, ни духа приключений: темень и комары. — Ань, смотри! Ленка выставила руку в невинной детской привычке, раздражавшей многих из наших знакомых — показывать на все пальцем. Я повернулась. Цепочка огней выстроилась впереди и немного слева — не так далеко, чтобы не дойти (хотя лучше бы доехать). Свет фар не давал ее разглядеть прежде. — Нет худа без добра? — спросила я, подмигнув Ленке. — Ага, — согласилась она, впрочем, неохотно. — Только что там? Деревня? Трасса? Заправка какая? — Пойдем, — предложила я, — посмотрим. — Лучше, чем ждать утра, — пожала плечами Ленка, прихлопнула устроившегося на щеке комара. Мы пошли. Жесткая, огрубевшая за два летних месяца трава царапала ноги. В сандалии набилась пыль, с каждым шагом ремешок все сильнее впивался в мизинец. «К концу пути точно будет мозоль», подумала я, посмотрела на Ленку. Если бы не светлая майка, я бы не разглядела ее в темноте. — Надеюсь, тут нет змей, — сказала она, оступившись на очередной неровности. — Змеи спят ночью, — отозвалась я. — Люди обычно тоже, — буркнула Ленка, но шаг не сбавила. Поле кончилось полоской низких кустов. За ним виднелся проселок и несколько приземистых домиков. — Деревня, — сказала Ленка и полезла через кусты. Мелкие веточки царапали руки, цеплялись за одежду. Мне вспомнился старый фильм про жуткие деревья, подумалось про руки мертвецов. Я содрогнулась, рванула вперед, к дороге, к свету. Ленка уже стояла там, уперев руки в колени, и пыталась отдышаться. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Я почему-то подумала о том, сколько фильмов ужасов начинаются подобным образом, и пожалела, что ружье осталось в машине. Ближайший к нам забор выглядел покосившимся и трухлявым. Серые штакетины щетинились облупленной краской, кое-где сильно заваливались к дороге. Как только мы приблизились, во дворе залаяла собака. Я отшатнулась, схватила Ленку за руку. Собак я боялась с детства. Из-за таких вот дворов и покосившихся заборов. В деревне на ночь собак спускали с привязи, и гнилой штакетник их обычно не останавливал. — Давай в другой дом попробуем, — попросила я. — Тут собака. — Думаешь, она не привяз… Что-то ударило в забор с противоположной стороны, и Ленка вскрикнула. Замерла, сжимая мою руку. — Ты только не беги, — предупредила я. К счастью, бежать не пришлось. Во дворе что-то скрипнуло, бесполый хриплый голос спросил: — Чего расшумелся, Тузик? — Мы заблудились, — крикнула Ленка, не дожидаясь, когда дверь за хозяином дома закроется, и мы снова останемся с Тузиком один на один. — Ась? — переспросил голос. Тузик еще раз гавкнул, но уже не так яростно, словно для проформы. Мол, смотри хозяин, не зря шумел — нарушители. — Можно от вас позвонить?! — крикнула я. — Извините, что так поздно. Или рано? Впрочем, без разницы. Через несколько минут мы были уже в доме. Ленка поливала мне на руки, пока я смывала с них пыль. Тузик недовольно ворчал за окном, из-за нас привязанный раньше времени. — Нету у меня телефона, девоньки, — развела руками хозяйка — она выглядела настолько старой, что я не смогла определить ее возраст. Вероятно, за восемьдесят, но кто ее знает. Руки у нее не тряслись, пузатый закопченный чайник на плиту она поставила легко и уверенно. Чиркнула спичкой, зажатой в худых узловатых пальцах — та загорелась с первого раза. Я смотрела, как вспыхивает синий цветок газа, и думала, что кожа на ее руках выглядит как чужая. Словно перчатка не по размеру. Стало как-то не по себе. Не то чтобы страшно за свою будущую старость, скорее стыдно за теперешнюю молодость. Я встряхнула головой, спросила: — Может, помочь, ну, по дому, и все такое. Ленка удивленно глянула на меня, старушка покачала головой. — Поздно уже, чаю попейте, я вам диван застелю. А утром на бензоколонку пойдете, я покажу, где она. — А у соседей телефона нет? — недоверчиво спросила Ленка. — Так и соседей почти не осталось. Старики одни. Энти модные сотовые никто не держит. — А проводной? — не унималась Ленка. — Оборвался провод, еще на той неделе. Гроза была. Так мастер еще не приходил. Старуха развела руками. Ленка притихла. Чай был горячий, но не крепкий — заварка просвечивала желтым. Я видела трещинки по бокам чашки. Они поднимались со дна, словно веточки. Почему-то вспомнилось: пить из треснутой чашки — плохая примета. Хотя и не вспомнилось почему. В комнате на разложенном диване нас ждала постель. Высились пузатые подушки, смотрел темным кинескопом допотопный телевизор. Мы с Ленкой клевали носом уже с середины чаепития, наверное, сказывалась усталость и пережитое за день. — Я вам рубашки положила. Глаженые, — она произнесла это с такой гордостью, словно погладить рубашки было величайшим подвигом. Хотя кто знает, что будет подвигом в таком возрасте для нас с Ленкой. Потом добавила: — Может, велики будут, но не страшно. Тут, кроме меня, нет никого. Едва опустив голову на подушку, я почувствовала, что уплываю. Не мешала ее излишняя пышность, не мешал продавленный диван. Просто хотелось спать, неважно где. Как в детстве, когда я засыпала в машине или на отцовских руках. Хотелось спать, и я уснула, не слушая, Ленкиного шепота и скрипа старых половиц. Мне снился летний дождь: теплый, душный, моросящий. Мне снился запах сырости. Мне снилось, как грибы растут сквозь землю, тянутся из маленькой споры, расправляют шляпки. Грибы походили на бабочек, оставляющих коконы, на раскрывшиеся в первом крике легкие. Белые, почти прозрачные, они искали свет, но света не было. Тонкие ножки тянулись вверх, сплетались между собой. Хрупкие и водянистые, они могли сломаться в любой момент, но не ломались — росли. Потом сон кончился и начался другой, в нем старый дисковый телефон звонил не переставая. Старуха же качала головой и все твердила мне, что оборвался провод, что телефона нет, и звук мне просто снится. Мне снилось, как мне снится телефон. Потом я проснулась. Не сразу поняла, где я. Было душно и сыро, как в первом сне, и так же, как в первом сне, темно. Я осторожно повернула голову, протянула руку перед собой. Тихонько позвала Ленку. Слева послышалась возня и тихое сопение. Я повернулась на звук. — Лен, это ты? — Что происходит? Где мы? Я чуть не ответила «в моем первом сне», но спохватилась, покачала головой, потом поняла, что меня не видно и сказала: — Не знаю. — Какого хрена? — я слышала, как Ленка встала, зашаркала в противоположную от меня сторону. — Не знаю, — повторила я. Больше нечего было сказать. — Ань, это подвал какой-то, почему мы в подвале? — в голосе звучали истерические нотки. — Лен, я не… — Только не говори, что не знаешь! — она всхлипнула. — Не надо было тебя слушать. Витя бы нас спас. Это был удар ниже пояса. Я набрала воздух, хотела сказать, что Витя, может, и не нашел бы нас в поле, и если он такой герой, мог бы положить в машину запаску и домкрат. Что мог бы поехать с нами, а не сосать пиво у костра. Я много чего хотела сказать, но наверху скрипнуло. Яркий свет ударил по глазам, я зажмурилась, стараясь сквозь сомкнутые ресницы разглядеть хоть что-то. Цветные пятна не давали этого сделать. — Проснулись, — услышала я старушечий голос. — Говорила тебе, мало всыпала, — отозвался кто-то незнакомый. — Да целую ложку. Аж с горкой. — Ага, чайную и на двоих. — Не умничай, Тамарк, ежели б не мой Тузик, мы б не услыхали их. — А ты его съесть хотела. Глаза постепенно привыкали к свету. Я различила контуры лестницы, ворочавшуюся на полу Ленку и два силуэта наверху. Рванулась вперед, надеясь выбраться прежде, чем старухи успеют среагировать, но перед глазами поплыло, а ноги подкосились. — Ишь, резвая какая козочка, — усмехнулась та, которую назвали Тамаркой. И люк закрылся. Где-то совсем рядом, в полной темноте плакала Ленка. Над головой скрипели половицы. Кажется, что-то капало: далеко, приглушенно, тихо. Я моргнула. Кромешная темнота не рассеялась. Потерла глаза — не помогло. Ползком добралась до стенки, выставила руку, трогая вязкий, пахнущий плесенью конденсат. Было даже не мерзко, мерзость словно осталась за границей погреба. Была даже не злость, какая-то приглушенная безысходность. Произошедшее казалось несправедливым. Неправильным. Такое не могло случиться со мной, с нами. Не могло, но случилось. Не знаю, сколько времени прошло. Перестало скрипеть и капать. Темнота так и не рассеялась. Ленка нашла меня ощупью, ткнулась в плечо горячим влажным лбом. Она уже не плакала. Молчала. Пить хотелось настолько, что плесневелый конденсат на стенах казался неплохой альтернативой жажде. Пока такие штуки как воля и здравый смысл работали, я продолжала просто сидеть. Иногда гладила Ленку по спутанным волосам. Ждала, когда откроется погреб, но он не открывался. Прохладная влага почти не отдавала плесенью. Я собирала ее на обрывок ночной рубашки, потом просто отжимала себе в рот. Так же поила Ленку. Она не спрашивала, откуда вода. Ленка многое принимала без вопросов, как должное. Возможно, ей и вправду лучше было остаться с Витей. Потом пришел голод. Противный, скребущий, он расползался от солнечного сплетения, прорастал цепким семенем, словно грибы из первого сна. Сводило скулы, я пробовала жевать тряпку, на какое-то время стало легче, но голод быстро понял, что я обманываю его, вгрызся с новой силой. Голод перестал скрестись, зашептал в самое ухо, я отмахивалась от шепота, отгоняла его как могла. Он не унимался. Точил по капельке, пока не заполнил собой все, не поглотил меня. От Ленки пахло потом. Ее кожа должна быть соленой на вкус. Соленой снаружи и внутри. Влажной. Сочной. Это голод мне шептал. Подсказывал. Ленка молчала. Возможно, спала. Ленке было лучше остаться с Витей, но она была здесь. Под неустанный шепот я уснула, под него же проснулась. Что-то прохладное упиралось мне в бок. Что-то влажное. В кромешной темноте я не видела. Протянула руку — наткнулась на Ленку. Она не двигалась. Она остывала. Осознание Ленкиной смерти пробилось сквозь навязчивый шепот, заставило вздрогнуть. На секунду стало жутко и горько. А потом голод вернулся. Он шептал: «Она остывает. Остывает». Он меня подначивал, торопил. Не помню, когда я перестала сопротивляться, когда послушалась. Ленка и вправду была соленая. Я ела ее и плакала. А шепот в голове успокаивал, все шептал, что так надо, что это выживание. Когда открылась крышка погреба и грохнулась вниз лестница, я не бросилась наверх. Зажмурилась так крепко, как могла. Не потому что свет резанул по глазам — не хотела смотреть на Ленку, на свои руки, покрытые сухой и растресканной кровавой корочкой. Я знала, что мои руки красные. Сквозь темноту подпола, сквозь сомкнутые веки. После того, что я сделала, они не могли быть другого цвета. И пусть шепот в голове успокоился, я изменилась навсегда. — Я сразу поняла, что ты сильная, — сказала старуха. Я покачала головой. Я не хотела больше голосов. Никаких и никогда. — Ничего, ты привыкнешь, — продолжала старуха. Я зажала ладонями уши, затрясла головой. Полоска света плясала в щелочках век, пробивалась сквозь ресницы. Тоже красная. Все теперь будет красное. Я знала, но не могла ничего с этим сделать. — Наша деревня вымирает, мало кого осталось. Нужна свежая кровь. «Соленая», протянул голос. — Не надо крови, — взмолилась я. «Красная», сказал он и, кажется, причмокнул. — Выходи, Анютка, вымойся. Теперь будешь со мной жить. Я расскажу, что к чему. Очень медленно и осторожно я приоткрыла глаза. Смотрела вверх, на старуху. Она стояла посреди избы в мясницком фартуке с разделочным ножом. — Деревня, а что это у вас за деревня такая? — спросила я, зная ответ. — Не «у вас», а «у нас», Анютка, ты теперь наша. Я встала. Бабка протянула мне руку, на ватных ногах я выбралась из погреба. Посмотрела на свои руки. Красный потемнел, сделался бурым, похожим на ржавчину. — Иди, умойся, в сенях ведро стоит, — сказала старуха. Я поняла, что не могу вспомнить ее имени. «У нас», сказал голос и засмеялся. Я вышла в сени. Отвернулась от ведра. Если в него посмотрю — увижу свое лицо. Увижу новую себя. И дело не в кровавой корке на губах, не в ней. Голос внутри меня, в голове, за глазами. Он смотрит на мир сквозь щелочки зрачков. Быть может, пока мы не видели друг друга, что-то еще можно исправить? Я вышла за дверь. Где-то за спиной лаяла собака. В ноги впивались мелкие камушки и острые стебли травы. Не помню, сколько я шла. Солнце стояло высоко над полем. Жгло спину. Голос тихо канючил, просил пить. Машина стояла там же, где мы ее оставили. Раскаленная куча железа. Я уставилась на нее со злостью и досадой. Я не могла уехать. «В багажнике», сказал голос. Я вздрогнула. Вспомнила убитого зайца. «Он влажный». Я разбила стекло камнем. Из салона ударило смрадом разложения. Меня передернуло. «Он мягкий». Я открыла багажник. Заяц раздулся и лопнул. Синюшные кишки вывалились на прорезиненный коврик. Шерсть вымокла в кровавой жиже. «Никто не придет. Никто не поможет. Никто, кроме тебя самой», шептал голос так тихо и ласково, что хотелось ему верить. Я подняла голову и посмотрела на свое отражение в заднем стекле. Голос посмотрел на меня.