экспириенс

– Куроко пустил две пули в себя. Один в висок, другой в грудную клетку, сейчас он у Мидоримы, — слышит Акаши по ту сторону телефона. У Акаши не дёргается ни рука, ни нога в попытках побежать к нему, помочь или спасти. Он просто говорит в ответ «хорошо» и кладёт телефон обратно на стол. Он просто выдыхает и откидывает голову назад, прикрывая глаза. Он просто думает. Он думает, что ему это не интересно, ему не совсем все равно, но это просто не пугает и не волнует. Это происходит не впервые — когда пули пронизывают тело кого-то из его друзей насквозь. Чужими руками, или своими — важности не добавляет, проявляется только контекст. Либо это проявление глупости со стороны посторонних, либо со стороны его друзей. Из них Тецуя, по этим суждениям, самый глупый. Акаши выезжает к Мидориме только через двадцать шесть минут, когда солнце полностью исчезает за горизонтом и Аомине снова пишет ему о Куроко. Надо же, отключился сразу же и очнулся не так быстро. В метро люди толкают его к двери, соединяющей вагоны; он прижимает голову к руке, висящей на поручне. Глупость Куроко ему выходит боком — люди слишком тёплые и слишком развязные в толпе, словно толпа порождает вседозволенность и у них есть права произвольно касаться его своими чересчур тёплыми, неприятными руками. Ему это не нравится. Он не любит метро, не любит общественные места, скопления людей, самих людей. Ему неприятно и это его тревожит, как будто обсессивно-компульсивное, Акаши чувствует их касания, дыхания и взгляды даже после того, как выйдет из толпы. Хочется отмываться, тереть себя, стирать, стирать, стирать каждое напоминание о них. Но он не чувствует за свою неприязнь ответственность, стыд или раскаяние. Это его естество и то, к чему привели его сами люди. Расплата за свою грязную сущность. Куроко называет это проще — желание личного пространства. Куроко не верит или пытается не верить в жестокость Сейджуро к окружающим и старательно пытается убедить самого Акаши в том, что в нем не может быть так много ненависти к людям. Ненависть, в его понимании, неоправданная вещь, а Сейджуро из тех, кто ко всему требует обоснуй. Акаши считает это исключением, каким является ненависть Куроко к себе или к своему существованию — неоправданная, но существующая у него. У того, кто ненавидит ненависть. Сейджуро отпустил попытки найти в этом логику через год после знакомства с Тецуей, когда вытаскивал его из больницы в шестой раз после попытки убиться, с порезом поперёк живота. «Я попытался выпустить себе кишки, но забыл, что не могу.» Акаши было не интересно, что Куроко пустил в себя пули. Ему было интересно узнать, почему он пустил их, что было в этот раз: смерть или любопытство. Когда это смерть, то Куроко без сознания больше двух часов, когда это любопытство — максимум двадцать минут, три бутылки коньяка и звонок другу с вопросом о насущном через раз. Куроко всегда его удивляет ответами, катализаторами к действиям. Почему смерть, почему любопытство. «Я подумал, что тяжело, наверное, жить без рук? Захотел попробовать.» «Ты чувствуешь себя важным в этой жизни? Я чувствую себя таким, только когда рядом ты. И это кажется бременем. Я для тебя как то, что заставляет существовать и как то, что заставляет перестать желать этого. Причина жизни, потому что есть, ради кого или чего. Причина смерти, потому что ничего, кроме меня, пока я существую, любить не можешь. То есть, я имею в виду, я сдерживаю тебя от жизни и сдерживаю тебя от смерти. Из крайности в крайность. А если исчез бы? Не пришлось бы метаться между мной и мной. — Это так бессмысленно, Тецуя. — Это так убивало меня, Сейджуро.» «Стало любопытно, если я умру, стану ли ценить жизнь больше? Стану ли вообще ее ценить? Оказалось, что ценно мне в жизни только ты. Поразительная глупость. Потому что мы оба сдерживаем здесь друг друга.» Акаши звонит в дверь, считая, как быстро Шинтаро откроет её. Двенадцать секунд. — Ты быстро открыл, — он проходит внутрь, направляясь сразу в комнату, где лежит Куроко. Он лежит всегда в одном и том же месте. — Куроко каждые пять минут посылал меня к окну, чтобы я проверил, не идёшь ли ты. Когда ты позвонил в дверь, мне практически пришлось бежать. Он невыносим, когда пытается убиться. Дальше разбирайтесь сами, я выйду покурить, — отзывается Мидорима и скрывается на балконе. Тецуя лежит на кровати, вперив взгляд в потолок, сжимая-разжимая в кулак одеяло. На рубашке — дыра от пули, на виске маленький пластырь с рисунком единорога. Он, не отрывая взгляд от потолка, спрашивает Сейджуро: — Как ты думаешь, на сколько раз ещё меня хватит? — Пока не умрёшь? — Пока не пойму. — Я этого не знаю, — Акаши ложится к Тецуе на кровать, укладывая голову поперёк его живота, сложив руки в замок на бёдрах, — ты упрямый. Поразительно упрямый. Иногда это называют целеустремлённостью, но ты в основном упрям. Это может продолжаться бесконечно. — Я упрямый, но не сумасшедший, — отвечает Тецуя, проводя руками по волосам Сейджуро. — Правильно, сумасшествие — совершенно не про тебя, — говорит Акаши, перехватывая руку Тецуи за кисть. Сумасшествие не про Тецую, думает Сейджуро, пока целует его пальцы. Упрямство, целеустремлённость, мнительность — вот что о нем. Удивительно упертый в своих стремлениях убить себя, чтобы найти в своей смерти бессмысленность, а в жизни — ценность, он совершенно потерялся. Куроко упрямо идёт вперёд, даже не зная, куда ведёт путь. Куроко упрямо избегает любых поворотов, значительно или незначительно намекающих, что пора прекратить страдать, прекратить мыслить смертью и дышать идеей пробуждения сострадания к себе. Куроко, как думает Сейджуро, парадокс: отговаривает Акаши от ненависти к окружающим, от ненависти к миру, от ненависти к ненависти, но не может позволить себе и капли сострадания и понимания к самому себе, которое он безвозмездно дарит людям. Не может позволить себе ненавидеть ненависть к себе. В эти моменты Сейджуро ловит себя на том, что, кажется, нарочно избегает слова любовь. Ненависть к ненависти к себе, терпение к окружающим, сочувствие окружающим, понимание окружающих. Ни капли нежности, ни капли любви. Абсолютная нейтральность. Куроко некогда и поймал Сейджуро на этом: Акаши любви не видит. Тецуя это просто принимает. Тецуя об этом с ним не говорил и не говорит. И Акаши снова попадает на вывод — Куроко парадокс. Тецуя не говорит о любви. Тецуя, что воплощение любви ко всему, кроме себя, не говорит о любви с тем, кого любит больше всего на свете. И снова — нейтральность. Безграничная любовь Тецуи к окружающим граничит с безграничной ненавистью к себе и взаимно уничтожают друг друга. Нейтральность ловит попытки поштануться, когда к безграничной любви Тецуи к окружающим прибавляется невыносимая любовь к Акаши, с которым он о ней не говорит. Если поставить на одну чашу стабилизированных весов даже грамм сомнений — они пошатнутся. Сейджуро думал об этом и здесь же застрял. Тецуя настолько любит Сейджуро, что эгоизм подбрасывает ему пищу для размышлений о том, что тот не любит его так же в ответ. Но это — ложь. Куроко единственный, кто держит здесь Акаши. Единственный, кому дозволено этим грешить. Единственный, кого Акаши любит, даже когда не говорит об этом. С любовью к Сейджуро в Тецуе растёт ненависть к себе за сомнения. Тецуя — сплошные сомнения и противоречия. Тецуя — сплошные надоедливые бессмысленные мысли. Тецуя — замкнутый круг, в котором его любовь порождает сомнения, которая порождает ненависть, которая растёт с бесконечно растущей любовью. Тецуя причинно беспричинный и Акаши это сводит с ума. Логично нелогичные доводы, бессмысленные терзания, порождённые отсутствием в его жизни смысла, ненависть к ненависти, ненависть к себе при всей его необъятном сочувствии и любви к другим. Куроко и поймал Сейджуро на этом: Акаши любви не видит ни в чем и ни в ком, кроме Тецуи, который видит ее везде, кроме себя. — Мир рухнет прежде, чем ты признаешь себя, Тецуя, — слышит Куроко у самого уха, за секунду до того, как Акаши целует его, — настолько ты упрямый. — Но не сумасшедший. — Что в этот раз? — спрашивает Сейджуро, зарываясь носом в волосы Куроко. — Я отключился на двадцать пять минут. — Что ты хотел узнать? — Я хотел умереть, но пули для меня чепуха, как оказалось, — выдыхает Тецуя. — Ты держался дольше, чем в прошлый раз. Целых три года. До этого тебя хватило на семь месяцев. — Тогда ты уехал в другой город, у меня не было этого. — Не было причин жить? — Не было тебя. — А чего не было в этот раз? — Снова тебя. — Меня не было день. — Как оказалось, для меня это много. И именно поэтому мне захотелось пустить в себя пули. Даже если я знаю, что не умру. Я думал, они отключат меня больше, чем на час. Хотя бы на час. Без сознания, без мыслей, без снов, без терзаний. С пустотой. С абсолютной пустотой. Это похоже на болезнь, то, как сильно я завишу от тебя и как сильно я позволяю себе зависеть от тебя. Это переходит за рамки, переходит за грань. С любовью к тебе во мне растут сомнения и ненависть. Это не может быть правильным. Я просто хочу любить тебя, не ища в этом подвох, не ища в себе изъяны, по которым ты не можешь так же просто любить меня в ответ, как, я думал, люблю тебя я. Это бесконечный круговорот моих мыслей: я люблю тебя, сомневаясь в твоей любви ко мне, потому что не вижу причин меня любить, но оказываюсь обманутым самим собой, поддавшимся сомнениям и ненавижу себя больше, и это приводит к тому, что я не чувствую себя важным, чувствую нелюбимым тогда, когда тебя нет рядом, потому что ты, черт возьми, единственный, кто любит меня и придаёт моему существованию значение, и я — единственный, кто любит тебя настолько сильно, чтобы ты ради этого мог жить и чувствовать свою значимость, — говорит Куроко. — Ты слишком мнительный, Тецуя. — Я слишком много думаю, Сейджуро. И я слишком глупый. Все так очевидно просто, но я продолжаю сомневаться. Даже если все понимаю в голове, — Сейджуро держит в руках голову Тецуи и смотрит, смотрит, смотрит в глаза, смотрит, смотрит, смотрит, продолжая говорить, смотрит, смотрит, смотрит, как будто боится, что мгновение — и всё, он больше не увидит его глаза. И думает, какой же он глупый. Тецуя так просил, так желал просто слышать от него эти слова, но никогда не требовал. Тецуя так хотел просто быть важным, доказать самому себе, что он важен. И никогда не просил у Сейджуро помощи. Просто принимал, что Акаши не из тех людей, которые говорят об этом. Как Акаши принимал, что Куроко не из тех людей, которым легко доказать, что они важны. — Всю ту вечность, которую я буду жить, я собираюсь любить тебя всем своим сердцем и нутром. Вся та вечность, которая прожита мной без тебя, куда бессмысленнее, чем твоё существование сейчас. Все то твоё время, что ты подарил мне, самое ценное и важное из всех сотен прожитых мною лет. Если тебе, чтобы чувствовать себя счастливым и важным, нужно слышать, как сильно я люблю тебя, я буду говорить об этом тебе каждую свободную секунду. Мне так жаль, что я говорил тебе об этом так редко, Тецуя. Акаши – неотъемлемая деталь благополучия Куроко. Его слова, его поддержка, его присутствие, его касания, его поцелуи, его дыхание, сам он, весь и полностью – смысл, суть, основа, фундамент, мотив существования Тецуи. Акаши – толчок и тормоз. Акаши причина, по которой Куроко убивает себя. Куроко убивает себя, чтобы найти в своей смерти бессмыслие. Куроко убивает себя, чтобы найти в бессмыслии смысл. Куроко просто, черт возьми, убивает себя, чтобы найти в этих попытках причину своей жизни. Каждая его попытка – кусочек пазла, который непременно приведёт его к цельной картине, каждая попытка – шаг вперёд, по пути к смыслу. Это так просто, что Куроко все понимает. Это так просто, что Тецуя теряется и не видит в упор. Это так просто, что картина – это Сейджуро, что в конце пути его ждёт тоже Сейджуро. Это так очевидно, что Сейджуро причина его жизни. Что Сейджуро его жизнь. Это так глупо, что Тецуя обо всем этом знает, но никак не может принять как данное. Что Сейджуро может быть его жизнью. Что он сам для Сейджуро – жизнь.