О дикпиках и демократии

Арсений, признаться честно, никогда не понимал смысла сайтов знакомств и всех связанных с этим приложений: он привык знакомиться по старинке, подходя к девушке на улице и поражая очаровательное создание первым пришедшим на ум каламбуром. Но у жизни (да и судьбы-злодейки) часто бывают абсолютно отличные от наших (в частности, Арсеньевских) планов мысли. Например, когда Попов в двадцать лет понял, что ему нравятся не только девушки, но и парни, пришло ещё одно осознание: знакомиться с представителями «сильного» пола при помощи уличных каламбуров может быть смертельно опасно — оприходуют по голове тяжёлым тупым предметом — и все, и пиши пропало, да здравствует больничная койка. Именно после осознания этих простых (для гомофобного общества) истин Арсений решил: шифроваться придётся. Так и появились в его жизни ранее ненавистные сайты знакомств. Так и удалось совмещать свободные отношения с работой в серьёзной компании, дикпики в обед с отчетами утром, а минет в тачке какого-то красавца с совещанием. Ему нравилось вообще все — легкость общения, отсутствие обязательств и больных привязанностей и, конечно же, что все эти мимолетные романтики позволяли ему не думать так часто, много и блядски самозабвенно о шикарнейшей заднице фигуре генерального директора. Он сох — до пустыни Сахары и забытого около компьютера кактуса — по этому удивительному, умнейшему, волевому и, черт бы его побрал, сексуальному, и, черт бы его побрал ещё раз, махровому натуралу, — Антону Андреевичу Шастуну. Арсений прекрасно понимал эту ванильную песню: «Когда ты улыбаешься, ноги подгибаются». У него подгибались колени каждый раз от этой солнечной улыбки, от тёплых искорок в глазах, от искреннего недоумения над очередным каламбуром. У мужчины все мысли в башке безбожно путались от смеха и нескольких взглядов, а уж что говорить о потенции, на которую он и так-то не жаловался, а уж рядом с Антоном Андреевичем… Словом, тяжела и неказиста жизнь современного бисексуала. Арсений, конечно, прекрасно понимает, что между ними может быть целое нихуя, поэтому бросается в пучину страсти и разврата как дурак, но, в целом, и не планирует себе отказывать в возможном удовольствии. Очередное знакомство с очередным красавцем, совершенно не похожим на Антона Андреевича (ага, конечно) он заводит легко и играючи. Переписка быстро перетекает из обсуждения банальных вещей в стиле «Ты кто по жизни?» и «В чем сила, брат?» в гораздо более пикантные подробности, и уже к середине рабочего дня Попов отвлекается на бесконечно тренькающий телефон почти постоянно, нервно ерзает за столом, чувствуя, как деловые брюки не дают свободы налитому кровью члену, а губы бесконечно сохнут, отчего приходится постоянно скользить по ним языком, прикусывать и тяжело выдыхать от каждого все более развратного сообщения. Новый знакомый обещает приехать из Питера в Москву на выходные и такое устроить с Арсением, что — ну просто! — закачаешься, а сейчас, в эту хмурую октябрьскую среду им обоим остаётся довольствоваться только переписками и… Попов сдаётся ближе к обеду и с совершенно независимым лицом, прихватив с собой телефон, удаляется мимо коллег в туалет. Ну и что, что с телефоном? Может, у него там звонок важный? Видеозвонок? И вообще! Каждый дрочит как хочет. Кстати, о дрочке. Закрывая за собой дверку тесной кабинки, Арсений до боли сжимает собственный член сквозь несколько слоев ткани и с шипящим звуком втягивает воздух сквозь стиснутые зубы, ощущая, как ствол пульсирует в ладони, а после и вовсе расстёгивает ремень, пуговичку, молнию и достаёт налитый кровью пенис, неспешно лаская его рукой, покусывая губы от того, что наконец-то, после стольких часов ожидания, в состоянии прикоснуться к себе и хотя бы немного расслабиться. Вновь тренькает сообщение — это новый знакомый пишет банальное «Ну ты где там?», и в разгоряченную голову не приходит ничего лучше, чем сфоткать своё собственное возбуждение, обхваченное ладонью, наложить несколько фильтров и отправить в чат с виновником сего «торжества». Сообщение прочитано мгновенно, и Арсений едва не стонет, вчитываясь в плывущие в глазах строчки абсолютно похабного текста. Он почти неосознанно ласкает головку пальцами, пачкаясь смазкой, но уже не в силах остановиться, и позорно думает о том, что такое с ним точно впервые: дрочить в туалете бизнес-центра в обеденный перерыв. Докатились, господин Попов. Мужчина ведёт по стволу с оттяжкой, ласкает себя почти до боли, сжимает яйца в кулак и дышит почти загнанно, через рот, не зная, хочет ли довести себя сейчас до оргазма. Но он почти непроизвольно, на инстинктах, стремится к разрядке, ускоряя амплитуду движений, фантазируя и зажимая свободной ладонью рот. Оргазм подступает — неотвратимый, заставляющий поджимать пальцы на ногах и жмуриться до звёздочек перед глазами, и Арсений готов вот-вот… Когда у него начинает звонить телефон. Попов едва-едва не успевает кончить и с трудом фокусирует шальной взгляд на экране мобильника, все так же лежащего у него на коленях. Звонит Антон Андреевич, и не ответить на звонок просто нельзя. Мужчина переводит дыхание, пытаясь продышаться, машет головой, чтобы хоть как-то избавиться от сексуального напряжения, вызваного разбушевавшимися гормонами, и наконец, берет трубку: — Да, Антон Андреевич? — и вздрагивает от собственного хриплого голоса. — Попов? — слышится в ответ немного озадаченное, словно и начальник услышал в этих интонациях что-то «не то». — День добрый. Не обнаружил тебя на рабочем месте. Мне срочно нужна фотография вчерашней накладной, сказали, у тебя есть. Не мог бы ты сбросить ее мне в чат? Спасибо. — Да, Антон Андреевич, минуточку, — отзывается сотрудник, — сейчас все отправлю. — Жду, — и руководитель сбрасывает вызов. Арсений, уже растерявший былое возбуждение, приводит себя в порядок, спешно выходит из «тайной комнаты» и направляется в курилку, чтобы скинуть Антону Андреевичу фото дурацкой накладной и, в конце концов, хотя бы покурить, если уж с оргазмом так глупо обломалось. Происходящее дальше подходит под ситуацию «ни в сказке сказать, ни пером описать», потому что случается вот что… Попов без задней мысли (хотя позже ему кажется, что у него все мысли задние — от жопы, то бишь) открывает чат с Шастуном А. А. и быстро пролистывает до нужных фото, крепит их к сообщению и, подписав: «Антон Андреевич, направляю», скидывает в чат, негромко выдыхая вместе с сигаретным дымом: — Готово. В этот момент Арсений читает в диалоге: «Лучше скиньте мне на почту». А потом понимает, что лучше бы он никогда и ничего не скидывал бы Антону Андреевичу, потому что — криворукая он сука — прикрепил к рабочему сообщению не только фото злосчастной бумажки, но и собственного, будь он неладен, стояка. И, что ещё ужаснее, это сообщение уже прочитано Шастуном А. А., о чем свидетельствуют две галочки. Арсений всегда знал, что две полоски — это жопа, но в его случае именно ебанные две галочки становятся символами его непролазной, огромной жопы. Он как зачарованный пялится на отправленное вложение и на «Антон Андреевич набирает сообщение» и вообще не в силах даже отвести взгляда от экрана телефона, что уж говорить про то, чтобы удалить позорные фото, сброшенные не абы кому, а самому гендиру. Попов, как придурок, все же удаляет отправленное сообщение и ещё раз отправляет новое, только с накладной, и только потом осознаёт, как сильно стиснуты челюсти, как мелко дрожат руки и как криво бьется сердце, стуча прямо в висках. Он совершенно не представляет, что теперь делать: извиняться? бежать к Шастуну на ковёр? нелепо отшучиваться? забить — все взрослые люди, с кем не бывает? Господи, ну какая же хуйня. Арсений трёт лицо руками и чуть ли не взвизгивает, когда ему приходит новое сообщение от Антона Андреевича: «Спасибо, Арсений!» Неужели… пронесло? Попов оседает прямо на грязный подоконник курилки и не верит своим глазам: просто… «Спасибо»? Неужели начальник, отличающийся резким и пылким нравом, вдруг так просто проигнорировал не абы что, а дикпик ему в личку? Добровольский у них в стендапе нынче практикуется, ему, что ли, эту историю как новый материал предложить?.. Однако Арсений безбожно ошибается. Он понимает это вечером, когда уже совершенно успокаивается и собирает вещи в сумку, собираясь на вечернюю тренировку — до конца рабочего дня остается пять минут. И ровно в эти семнадцать пятьдесят пять в коридоре появляется Катя Позова — секретарша Шастуна, проходит мимо и спокойно бросает ему: — Тебя Шастун вызывает. Вот тут-то Арсений чуть и не обсирается. Попов, вообще, в бога-то и не особо верит, но тут вспоминает вообще все молитвы, что каким-то образом есть у него в памяти, а потом просто повторяет как мантру (иронично!): «Господи-господи-господи». Правда, после десятка таких повторов в голову начинает лезть: «И это… господь-господь», благодаря чему мужчина мгновенно определяет уровень отъезда кукухи как «критический». Он нервно сгребает вещи в сумку, топчется перед включённым монитором компьютера и не знает, куда себя, такого нерадивого, деть. Ровно в восемнадцать ноль-ноль ведущий эксперт отдела Попов Арсений Сергеевич выключает компьютер и решительно направляется на эшафот, с которого, как известно, не возвращаются. В офисе все суетливо собираются домой, выключают технику и торопятся по своим делам. Арсению завистливо думается на все эти сочувственные взгляды (наверняка все уже в курсе, что Попова вызвали «на ковер»): «Вот суки домашние», и он замирает у двери в кабинет генерального, борясь с желанием перекреститься. Мужчина очень сомневается, что после шести часов вечера они с начальником будут обсуждать какие-то нюансы по накладной, хотя, признаться честно, очень бы хотелось. Арсений решает заняться дыхательной гимнастикой прямо у входа в кабинет, напрочь забыв про народную мудрость «Перед смертью не надышишься». От нервов башка кружится, а ещё хуже становится, когда слышится голос Антона Андреевича за дверью: — Попов, я знаю, что ты там, заходи. Мужчина невольно думает, что искренне не понимает, когда попал в ебанную «Битву экстрасенсов» и, крепко зажмурившись, все же вваливается в помещение, понимая, что вот сейчас и решится его судьба. Только сейчас до Попова доходит, что его — без малого — и уволить могут, не совсем, правда, понятно, как обозначат причину увольнения… наверное, нарушение субординации — загадочно, но как никуда более подходяще для ситуации «кидал дикпики своему начальнику». — Антон Андреевич, вызывали? — хрипит от нервов, улыбается (фу!) заискивающе. — Вызывал, — директор откидывается на спинку стула и скрещивает руки на животе, пристально оглядывая стоящего в дверях Арсения. — Проходи. — По какому вопросу? — косит под дурачка и без того дурачок. — А то ты не знаешь, Попов, — язвительно улыбается Шастун, прищуриваясь, внимательно разглядывая черты напряжённого лица. — Не знаю, — едва слышно выдыхает мужчина и опять жмурится, переступая с ноги на ногу на реальном ковре в кабинете начальства. — Да, а что это тогда такое? — Антон Андреевич показывает скрин (а иначе и быть не может — ведь Арсений удалил то сообщение из чата) недавней переписки, где во всей красе изображён налитый кровью член сами-знаете-кого с яркой, красной головкой. Боже, как же стыдно. У Попова кровь приливает к щекам. — Не знаю, — мямлит сотрудник, утыкаясь взглядом в глянец собственных ботинок, скользя глазами по своим ярким носкам со смешными рисунками. — Не знаешь, Попов? — голос Шастуна становится ниже, глубже и грубее. По спине бегут мурашки от этого странного тона, и мужчина сглатывает, не решаясь ответить и поднять взгляд. — Ну же, Попов, не молчи, что это? Арсений всегда отличался экстравагантным мышлением, посему без особых проблем находит неожиданный выход из всей ситуации и, неожиданно четко копируя голос ведущего из «Поле Чудес», выдаёт: — И это… А-А-АВТОМОБИЛЬ! Антон Андреевич замирает, ошарашенный, а потом отбрасывает свой телефон, вскакивает с места и, упираясь руками в стол, рявкает: — Автомобиль?! Якубович ты гребаный, Попов! Голос Шастуна хрипнет от высоких нот, и Попов невольно вжимает голову в плечи, бегло поглядывая на руководителя, который стоит, метая пресловутые молнии глазами, поправляя растрепавшуюся челку пальцами, и тяжело, загнанно дышит: — Попов, что ты, блять, несёшь?! Антон Андреевич — раскрасневшийся, злой, дышит громко, и рот у Арсения наполняется слюной. Начальник весь горит, и эта картина оказывается даже круче, чем когда он смеётся, сгибаясь пополам, или когда кончиком языка облизывает губы в задумчивости, и подчиненный, видя все это, начинает, мать его, возбуждаться. Ему вдруг становится все равно на потенциальную потерю, блять, работы, он поднимает взгляд и смотрит открыто, улыбается — почти хищно. — Че ты на меня пялишься?! — продолжает распаляться Антон Андреевич. — Попов, ты скинул мне, блять, свой дикпик! Своему — я тебе напомню! — начальнику! — Ну, а что? — наглеет на глазах. — Антон Андреевич, мы живём в демократичной стране, почему бы и не дикпик? — Попов, ты нормальный? — срывается на крик снова. — Какая, нахуй, демократия? — Ну, от греческого! — едва не смеется, — власть народа, все такое… Он играет с огнём, и этот огонь, сука, течёт у него сейчас в венах, несёт возбуждение вниз живота и мурашками бежит по спине — Арсений всю свою жизнь мечтал увидеть Антона Андреевича именно таким. — Попов, сука! — Шастун бьет руками столешницу и резко дергается, отчего крутящийся стул на колесиках отъезжает и бьется о подоконник позади рабочего места. — Имей совесть! — Зачем ругаешься, начальник? — обворожительно улыбается названный, и «начальник» окончательно теряется, охуевает от ситуации, не представляя, откуда столько спокойствия и уверенности в его подчинённом, накосячившем, по-хорошему, пиздец как. Шастун пристально смотрит в эти горящие черт знает чем глаза. Тяжело вздохнув, он вновь вспоминает фотографию, весь день мельтешившую перед глазами, заученную до каждой венки и каждой костяшки пальцев, и, наконец, опустив голову, выдаёт: — Да хочу я тебя, Попов! — отчаянно, резко и замирает весь. У Арсения сердце пропускает, кажется, крайне критично — с десяток ударов, а легкие перестают перегонять воздух. И на мгновение мужчине кажется, что он умер. — Антон Андреевич, — растерянно, теряя былую браваду, — Вы… Директор быстрым и резким шагом обходит стол, приближается к Попову и смотрит ему в глаза неотрывно, гипнотизирует и просто сводит с ума тем, как они неоднозначно близки. — Я, — хрипло, немного раздраженно выдыхает Шастун, — и я тебя сейчас так трахну, Попов, я клянусь! Антон Андреевич сейчас настолько близко, что Арсений чувствует чужое дыхание у себя на губах — прерывистое, горячее, табачное, такое… манящее… руководитель смотрит на губы подчинённого и непроизвольно обводит — свои — языком, вымученно выдыхает, не решаясь поцеловать, потому что, если хотя бы на секунду задуматься, то никто не давал ему такого разрешения, и это, в общем-то, простой харассмент. Но тут Попов сам привстает на носочки, хватает Шастуна за шею и накрывает его губы своими — горячо, влажно, пошло. Антон Андреевич пару секунд — бессмысленным истуканом, а потом хватает своего личного суккуба за плечи, пальцами давит сильно-сильно, вжимаясь в тело, стараясь растворить свои касания на чужой коже. Арсению кажется, что он попал в самый яркий и правдоподобный — ни дать ни взять, пять D, — сон-эротическую фантазию, где все так, как он и представить себе не мог. Антон Андреевич (или уже просто Антон?) целуется так, что башню сносит наглухо, так, что колени подгибаются, что ведёт от этих касаний губами и бесстыдных заигрываний языком — изучающих, трепетных. Начальник, целующий подчиненного, и поверить не может, что то, о чем он мечтал одинокими ночами в своей слишком огромной и слишком пустой постели, становится, черт возьми, явью. Руки Шастуна скользят с напряженных плеч Попова ему на спину, вырисовывают сильные мышцы, скользят на поясницу, давят, прижимая к себе ещё теснее и — задыхаясь в полустоне — оба ощущают чужое, горячее возбуждение, которое не скрывает ткань одежды, которое пульсирует и заставляет кусать — не то свои, не то чужие — губы. Руки директора везде, хватают Арсения за столь сексуальную и возмутительно желанную задницу, сжимают так, что обладателя этого роскошества накрывает новой волной возбуждения, застревающей стоном где-то в глотке. Антон Андреевич отстраняется, пытается сфокусировать взгляд на раскрасневшемся лице Попова и неожиданно осторожно выцеловывает родинки на щеках мужчины, улыбается мягко и переходит с грубых касаний в плавящую нежность. — Антон Андреевич… — шепчет Арсений, сбивчиво касается губами в ответ куда дотянется, а после прокладывает дорожку из поцелуев, мажет ими по щетинистому подбородку и целует открытую шею. Генеральный не знает, как все это может происходить в действительности, но дышит тяжело, шумно, сглатывая от сухости в горле, и этот нервно бегущий по горлу кадык облизывает сам подчинённый, прикусывает кожу и зализывает — следом. Антон Андреевич сжимает пальцами ягодицы, и Арсений выгибается весь, как кот, как податливый пластилин, из которого лепи что хочешь. Шастун хватает Попова под ягодицы и удивительно легко приподнимает, а тот без промедления цепляется за шею руками, обхватывает за талию ногами — так, словно всю жизнь репетировал этот момент, и виснет, вновь возвращаясь в поцелуй, грязно, жестко целуя, кусая без разбору и оставляя кровавые метки на чужих (или своих) губах. Антон (все же, просто Антон) сажает своего Арсения на стол, и мужчина, не глядя, наугад начинает сбрасывать вещи, роняет какую-то увесистую статуэтку и даже стационарный телефон. — Попов, ну ты охуел, — шепчет Шастун ему в губы и хватает за воротничок рубашки, резко тянет на себя, — и так нарушаешь субординацию, а теперь ещё и кабинет мой крушишь. Мало тебя оттрахать, тебя надо бы и выпороть хорошенько. И тянется пальцами к маленьким пуговицам рубашки, пытается расстегнуть, стянуть, обнажить. — Ну так выпорите, Антон Андреевич, — шепчет на ухо Арсений, кусает за мочку и стонет нетерпеливо, предвкушая что-то, что будет уже слишком. Шастун рычит и бесцеремонно, беспардонно вырывает ебучие пуговички с корнем, оголяет плечи Попова, впивается в открытые ключицы укусами, сжимает обнаженные бока, отчего под ним изгибаются, отчего чувствуются напряжённые мышцы под кожей, отчего ведёт и заставляет расставлять засосы на каждом открытом участке кожи. Арсений согласен настолько, что только сильнее притягивает Антона Андреевича к себе, а сам подаётся вперед: расстояние даже размером с атом между их телами — критично, болезненно, неправильно. Он слепо стягивает с начальника пиджак, и ткань падает к ногам Шастуна, а после накрывает чуть холодными пальцами поверх рубашки чужие соски и сжимает, играется, чувствуя, как легко, как быстро они напрягаются, и как сам начальник царапает ногтями спину Попова, откидывая от наслаждения голову. Арсений не останавливается, увлекаясь напряженной точкой, а потом мокро, широко, прямо сквозь кипенно-белую ткань, лижет сосок, заставляя стонать Антона от непривычности чувств. — Попов, выводишь меня, — шипит он, пытаясь выговорить хоть что-то пересохшим языком, едва ворочая им. — Антон Андреевич, Вы все только грозитесь, — мужчина тянет ремень брюк директора, легко расстёгивает его и запускает руки под одежду, сжимая нестерпимо горячий стояк ладонью. — На колени, Попов, — вдруг спокойным и собранным голосом говорит Шастун, сжимая властными руками плечи подчинённого, буквально стаскивая его со стола. — Антон Андреевич, — игриво шепчет Арсений, послушно (господи, хоть бы всегда таким был!) опускаясь перед ним на колени. Он тянется к брюкам, чтобы стянуть их ниже, стаскивает вместе с бельём и несколько мгновений наслаждается увиденным. Машет головой и целует — самый низ живота, скользит языком по светлой полосочке волос, тянет руки к напряжённому члену, когда слышит негромкое: — Без рук. Арсения ведёт, внутри — сжимается узлом и бьет эндорфинами в мозг. Он кивает едва-едва и ловит раскрасневшуюся головку губами, облизывает, принимая солоноватый привкус, привыкает к чужому бархату кожи и берет глубже, обводя языком, лаская. Шастун стонет, зарываясь пальцами в волосы подчиненного, а второй рукой придерживает ствол у основания — не изверг же он, в конце концов. Попов посасывает головку, вбирая глубже, не забывая преданно смотреть Антону Андреевичу в глаза — снизу вверх, по-блядски, по… господи… Антон толкается глубже, заставляя принять до основания, а после начинает совершать монотонные, ровные движения, вбиваясь в глотку и добавляя в такт каждому толчку: — Сначала я оттрахаю твой восхитительный рот, а после — твою ахуенную задницу. Попов с радостью бы ответил, что готов ко всему, и только этого и ждёт, но лишь согласно мычит, заставляя Шастуна шипеть от непривычного удовольствия. Член Антона то почти полностью выскальзывает, утыкаясь в опухшие влажные губы, то входит так глубоко, до самого основания, что Арсений нервно сглатывает и тяжело дышит носом. В какой-то момент мужчина берет инициативу и вылизывает каждый сантиметр стояка, кружит языком и — боже — облизывает напряжённые яички, заставляя Антона Андреевича едва держаться на ногах. Он теряется в ощущениях, понимает, что готов кончить уже сейчас, поэтому вновь собирает всю волю в кулак и тем же голосом, от которого у Попова мурашки по спине, говорит: — Вставай. Снимай штаны. Наказывать тебя буду, — и лёгкое ехидство в голосе, которое ухает напряжением вниз, остаётся там, и заставляет Арсения действовать ещё более рвано, судорожно стягивая с себя такую мешающую этим вечером одежду. Он ложится грудью на стол, прогибается в пояснице, как мартовский кот, и готовится к тому, что ещё чуть-чуть и… Ягодицу ошпаривает кипятком резкого, меткого шлепка ладонью — наотмашь, звонко, не спрашивая чужих границ и условностей. Попов скулит и вжимается в стол сильнее, бёдрами тоже толкается ближе к нему, желая уйти от касаний, когда на другую половину приходится ещё один, такой же звонкий, удар. Антон Андреевич хватает его за бёдра и фиксирует в этой позе, продолжая неспешно, но болезненно пороть своего подчиненного. Арсений никогда бы не мог подумать, что ему такое нравится, но он чувствует, как с головки сочится смазка, а собственный член дёргается с каждым новым шлепком, растекающимся огнём по телу. Шастун то ласкает горячую задницу, то вновь обрушивает на неё ладонь, то проходится кончиками пальцев по ложбинке, надавливая на сжимающиеся мышцы. — Это за то, что такой красивый, — рычит, вновь звонко шлепая, и Попов неизящно взвизгивает. — Это за то, что полгода мне спать не давал без мыслей о тебе, — и ещё раз. — Это тебе за самый ахуенный член в моей жизни, — звонко, до пульсации в теле. — Это тебе за то, что сейчас такой блядский, — шепчет Антон, сжимая саднящую задницу пальцами. Арсений не успевает понять, только чувствует, как начальник резко присаживается сзади — слышится хруст суставов — и, раздвинув половинки, опаляет дыханием нежную кожу, целует и скользит языком — осторожно, нежно — по складочкам, вылизывая пульсирующую плоть, проникая языком и обласкивая каждую стенку, толкаясь глубже. Попов стонет, уткнувшись лбом в стол, и подаётся назад, туда, где жадный и влажный язык, так методично, с хлюпающими звуками, трахающий его. Антон Андреевич сжимает собственное болезненное возбуждение и почти неосознанно надрачивает себе, продолжая трахать своего подчиненного языком, изучать все то запретное, уничтожать те границы, которые, казалось бы, никогда не будут стёрты. Шастун облизывает пальцы, заменяет ими жадный язык, и медленно надавливает, проникая внутрь, уже чуть грубее, чуть яростнее. Он снова исследует, подстраивается и хочет сделать все правильно. Поднимается, наваливается на влажную спину опьяневшего от происходящего Арсения, целует ее, покусывает хаотично и продолжает ласкать, растягивать, заставлять привыкнуть и принять в себя. Шастун тянется в нижний ящик стола за смазкой и презервативами, добавляет прохладный гель прямо между все ещё красных ягодиц Попова и продолжает исследовать, ловя стоны и нетерпеливые виляния бёдрами, срывая крышу — у обоих. Арсений чувственно стонет, когда пальцы проходятся по простате, и шепчет: — Антон Андреевич, пожалуйста… Антона не надо упрашивать — он не понимает даже, когда успевает раскатать латекс по напряжённому члену, когда успевает прижаться головкой к раскрытому анусу и замереть, сглатывая. — Проси ещё. — Пожалуйста, — толкается навстречу, прогибаясь, скуля в нетерпении. И Шастун входит — на половину, плавно, так, что у самого звёзды перед глазами, что Попов давится воздухом и больше не в состоянии думать. Антон Андреевич входит полностью и не даёт мужчине ни единого шанса отдышаться — выходит и вновь погружается так же глубоко, и так несколько раз, пока его не принимают с лёгкостью, после чего начинает более резкие, глубокие движения, от которых Арсений задыхается и стонет, насаживаясь, стараясь ещё глубже, ещё сильнее, ещё ближе, ещё развязнее. Пьяные без вина. Грубые, резкие, жаркие, стонущие, отдающие и принимающие. Кричащие, срывающиеся и замедляющиеся за секунду до. У них нет ничего, кроме этого момента, в котором растворяются условности и создаётся новое, кроме скорого, нетерпеливого оргазма Антона — с утробным «Арсений» на губах, кроме смазанных толчков в чужой кулак и финала, что с прокушенными до крови губами. У них есть сбитое дыхание, которое эхом — по пустому офису. У них есть взгляды — немного смущённые, но горящие. Они неловко отдаляются, пытаются даже привести себя в порядок: Антон надевает брюки, Арсений — тоже, понимая, что рубашку теперь остаётся только в утиль. Хотят прибрать кабинет, но по телу — усталость, поэтому глупо стоят напротив друг друга и не знают, как продолжить, как жить с таким ярким каминг-аутом с обеих сторон. Шастун прикуривает сигарету, словно пытается себя чем-то занять. Подчинённый не может сесть ни на одну поверхность и хмурится, поглядывая на начальника, протягивающего ему сигарету. Они пересекаются взглядами и, наконец, улыбаются и целуются в этом дымном мареве, лениво, устало, чувствуя, как ноют мышцы. Становится — в дыму — легче дышать. — Антон, — Попов вдыхает носом аромат начальника, — у нас же в компании демократия? — А что? — слышно по голосу: улыбается. — Можно я завтра попозже? — А что так? — прекрасно понимает, к чему клонит, но издевается. — Мне надо будет подлатать душевные раны, — смеётся Арсений. Антон Андреевич привычным жестом гладит острую скулу и целует высокий лоб. — Поедешь завтра в офис со мной, у меня отличные мягкие сиденья в автомобиле, как раз для твоих душевных ран, — улыбаются, — и… Арсений… чтобы больше такого не повторялось. — А то что? — А то придётся повторить.