Coma White

       «А если я сам себе сделаю больно?»        Лайт смотрит на Эла. Тот сидит, поджав под себя ноги, разрисовывает стены. Каждый раз его рисунки пугающие, олицетворяющие мрак его души. Магдалина похожа на застывший воск, и Лайт впервые чувствует горечь во рту. У Эла пальцы совсем тонкие, хрупкие. Они обтянуты кожей, но это не может скрыть костлявость. Лайт думает о том, что Эл с такими пальцами мог бы быть отличным пианистом или музыкантом, но Эл лишь сидит, тупо смотрит в стену. Переменчивость его состояния пугает Лайта. Страх мурашками покрывает его кожу, дышит в затылок, у этого страха глаза не велики, лишь поступь за спиной, как крадущаяся тень. Он бог, ему бояться ни к чему. Он идеален во всëм, этот мир лежит у его ног костями. Но отчего страх за Эла в подсознании клокочет роем назойливых мух, оглушает его, лишая способности мыслить?        Рисунки Эла одинаковые. Каждый раз он рисует только одно лицо, которое Лайт не знает, но подсознательно понимает, что это его отец. Призрак витает в воздухе, омрачает всë вокруг. Лайт убил его. Убил, не марая руки кровью, всего лишь чернилами, но почему его Магдалина какая-то не такая? Почему-то очередная смерть не приносит удовольствия, почему-то рисунки на стенах пугают своей периодичностью, а пустые глаза Эла преследуют повсюду.        Лайт встаëт с места, подходит к Элу. Присаживается рядом на пол, не боясь запачкать штаны. Почему-то это теперь кажется неважным, ведь Магдалина не меняется в лице, продолжая все так же отважно вырисовывать черты одного и того же человека. Он перехватывает его кисть, останавливает. Эл замирает, но не смотрит. Взгляд всё так же устремлëн в стену.        — Скоро ты сможешь попользоваться новой куклой, – Лайт не замечает, как начинает слабо поглаживать кисть руки Эла, продолжает говорить:        — Она лучше, чем предыдущая. Намного красивее. Тебе понравится, – перед глазами внезапно встаëт образ Киёми, еë красивые и аристократичные черты лица, которые всегда привлекали внимание. Красота у неё не такая яркая, как у Мисы, не разлитые краски, а спокойная и выдержанная, нанесенная лëгкими мазками. Элу понравится еë кромсать. Лайт надеется на это.        У Эла слишком холодная кожа. Лайт ощущает какое-то странное чувство, тупое и глупое, чувство досады, как у какого-то родителя, который переживает из-за того, что его ребёнок одет не по погоде. Платье у Эла лёгонькое, почти прозрачное. А в помещении слишком холодно, пол ледяной, и все здесь источает лишь стужу и изморось. Лайт встаёт, тянет Эла за собой. Тот как пушинка, совсем неосязаемый и воздушный. Лайт не чувствует жар его руки, не чувствует кровь, пульсирующую на перекрёстке вен. Это напрягает и вгоняет в какую-то странную прострацию, поэтому он тащит Эла вглубь комнаты, где тепло, уютно и есть кровать с пледом. Тащит в место, где он может накрыть его одеялом, уложить так, чтобы ему было действительно удобно, а сам сесть на другую половину кровати и смотреть, как Эл ворочается с боку на бок, что-то шепчет во сне и тихо вздыхает. Лайту не хочется прислушиваться, но он подползает ближе, слушает внимательно каждый вздох, срывающийся с губ Эла, как с раскрытой книги. У нее пожелтевшие страницы и срок невероятной давности, но дыхание прошлого висит в воздухе, запах открытия витает над бумагой, и Лайт вслушивается в них. — А если я сам себе сделаю больно? Отец смотрит на Эла долгим взглядом. Цепляет его тщедушную фигуру, его разбитые в кровь руки и порезанное лицо, говорит:        — Ты и так почти как пёрышко... они осознавали, что ты ломаешься? – Эл не хочет на это отвечать, опускает глаза. Его лицо щиплет от прикосновений отца, рёбра протяжно ноют, когда он обнимает его, сжимая крепче. Эл упирается ему в грудь сломанными пальцами, тихо стонет, когда отец идёт напролом, перехватывает точёные руки с дробящимися костями, шипит:        — Эти ублюдки ответят за то, что избили тебя, – Эл не отвечает, лишь молится, чтобы отец отпустил его руки. Перестал их так сильно держать. Потому что кожа ломается и трескается, образовавшаяся кровь стекает с запястий на пол, и Эл думает о том, что даже когда ему выкручивали руки, не было так больно, как сейчас.        — А если я сам себе сделаю больно? – скорее выдыхает, нежели произносит вслух Эл. Он опускает взгляд в пол, чувствуя, как осязаемо дрожит отец, сжимая его крепче. Эл слышит его судорожный вдох, слабый и хриплый смех и слова у уха, вскрывающие все то, что его пугало в воспоминаниях и не раз. Мать-в-слезах-с кровоточащими-запястьями-не может быть-        — Твоя мать тоже пыталась это сделать и не раз, – шипит отец на ухо, проталкивая свой язык в ушную раковину, вылизывая и сапно дыша, опаляя мочку уха горячим воздухом.        — Но со мной все её попытки проваливались с треском. Эл зажмуривает глаза. Кровоточащие запястья преследуют его повсюду. Дрожащая фигура стоит на пороге смерти. И он прекрасно знает, что это не фигура матери.