Coma White

       Каждый раз он снится ему всё таким же. Смотрящим на него блестящими глазами, протягивающим к нему свои руки, удерживающим подле себя. Он целует его в лоб и шепчет имя матери, как мантру, походя на сумасшедшего, но Эл не двигается с места. Боится выдохнуть. Отец просит обнять. Отец просит мать, а не его. Руки смыкаются на покатой спине, Эл молчит. Если бы отец любил его, а не отражение матери в нём... Стекло непробиваемо. Эл пытается вырваться, но осколки впиваются ему в кожу, царапают канаты вен, - там по ним течёт кровь, кровь, которую он проливает здесь, в объятиях собственного отца. Как жертва в зубах хищника.        Он зовёт маму. Смотрит ему в лицо и зовёт мать. Называет его ее именем. Целует в губы. Эла тошнит, и все содержимое он вытравливает у себя из организма тонкими пальцами, которые отец сейчас так самозабвенно целует. Кошмар продолжается. Он раскрывает глаза. Не кричит, но цепляется за чью-то руку. Рука лежит поперёк груди, и Эл смаргивает влагу, узнаёт лицо перед собой. Лайт смотрит устало, злобно. Эл слабо улыбается:        — Прости, что так вышло.        — Лучше бы твоему отцу быть мёртвым, – шипит он снова. Эл не отвечает. Лайт встаёт с постели. Натягивает рубашку и пиджак. Взгляд тяжёлый, свистящий пулями направо-налево. Он касается подбородка Эла, шепчет:        — Молитвой, Эл, молитвой. И Эл чувствует, как губы размыкаются в улыбке. Чувствует, как слёзы, подобно перламутру, искрятся чистотой. Лайт его бог, и он чист перед ним. Как Мария Магдалина. Элу нравится такое сравнение.        Его чёрное платье приподнимается, обнажая остроту колен. Весь Эл острый, тонкий, эстетичный. Лайт вкушает все составляющие, ведь богу нужно получать удовольствие. Его Магдалина в этом ему не откажет. Его Магдалина сделает, как нужно.        Эл стирает коленки об пол, шепчет губами молитвы. Взгляд покорный, и Лайту нравится смотреть в его глаза, нравится понимать, что тот нуждается в нём, как никто другой. Он не наклоняется к нему, но за подбородок хватает, приподнимая с пола. Глаза в глаза, не поединок, а обмен исповедями. Магдалина любит оправдываться.        — Он жив? Эл не отвечает. Воспоминания рассыпаны, как разбитое витражное стекло в далёком детстве. Голыми пятками по ним не пройдёшься, больно. И Лайт понимает. Кивает утвердительно. На челюсть надавливает, шипит:        — Имя? Эл задыхается, но имя произносит, давясь слюной. Лайт отпускает его и отстраняется. Взглядом не оценивает, уходит прочь. Если бы отец любил его, а не мать, он был бы жив. ***        Магдалина молчит. Лайт глядит цепко, как паук. Плетёт мысленно сети, куда завлекать. Его Магдалина в чёрном платье смотрит перед собой, как побитый щенок, печально и горько, и этот взгляд его раздражает. Раздражает глубиной осознания. Словно последние кресты окрасились кровью. Это... утомляет.        Подходить к нему Лайт не собирается. Взгляд издалека, плетение сетей. Эл в прострации, и это необъяснимо. Лайт зовёт его. Эл покорно идёт к нему, усаживается на колени, обнимает за шею. Лайт обнимает в ответ, чтобы не уронить. Не то чтобы ему есть дело, но с иконами так не обращаются. Магдалина его персональная реликвия.        — Тебе больно? Грустно? Разве тебе не хотелось вырваться из оков прошлого? Он делал тебе больно и дышал спокойно. Теперь он мёртв. Эл вздрагивает в его руках. Смотрит пустым взглядом. Со стороны кажется, будто он сейчас не здесь. Неужели ты рядом с этим ублюдком, Магдалина?        — Я освободил тебя. Ты страдал каждую ночь в слезах. Он умер, потому что сделал больно тебе.        — А если я себе сам сделаю больно? — вопрос заставляет напрячься. Перехватить руки Эла, приблизиться и заглянуть в лицо. У Эла глаза накрашены, блестят чёрные тени. Кожа слоновая, под ней хребет из птичьих позвонков, надавишь и сломаешь. Лайт не хочет это даже проверять.        — Если бы он любил меня, а не еë во мне, мне было бы больно, – вновь отвечает Эл и обнимает Лайта за шею. Пальцы у него не дрожат.        — Но ты же будешь новым папочкой для меня? — улыбка, как росчерк на бумаге. Лайт улыбается. Улыбается в ответ. Протягивает руку, прикасается к лицу, это почти нежность, такая хрупкая в своей чистоте и трагичности... Магдалина смотрит, улыбаясь. Лайт думает о том, что нужно подарить ему еще больше кукол. Но ненастоящие куклы его не забавляют, а вот... Миса всплывает размытым от дождя стеклом. К стеклу прикасаешься – холодно. И Миса была холодной. Лайт помнит эти ощущения, когда касался ее синеватой кожи, которая больше не покроется румянцем, и не испытывал сочувствия. Лишь дрожащий холод и усталость. Но Эл же был счастлив. Он кружил по комнате, расправлял юбку своего платья, много смеялся и сидел перед ним на коленях, и это стоило того. Его Магдалина сходит с ума, и смерть отца так просто не пройдет, даже если он и сидит сейчас, смеëтся, болтая ногами, как в детском садике. Миса тоже любила так делать, но ребёнком уже давно не была. Лайт берет телефон в руку, минута на осмысление, какая-то вспыхнувшая горечь. Жалеть он не умеет, а вот завести в петлю, – пожалуйста.        — Алло? — голос у Киёми всегда тихий, почти приглушенный. Смех Магдалины не такой. И сама Магдалина яркая и веселая, как мозаика. Лайт в детстве забавлялся этим, когда-то в прошлом. Теперь лишь сжимает пальцы на трубке.        — Киёми? Привет, это я, Лайт. Сможешь подъехать завтра к часам четырем? Я дам тебе координаты, нужно кое-что обговорить. Приедешь? Хорошо, спасибо, — вызов завершëн. Гудки не умиротворяют, а лишь вгоняют в ступор. Лайт смотрит на Магдалину, она спит, свернувшись клубочком, шепча слова молитвы. Будить не хочется, и Лайт пристраивается рядом.        — Магдалина... – шепчет он своему соратнику, тому, кто имеет в этом мире значение. Привязываться боги не умеют, но даже у них бывают идеалы, перед которыми можно и преклонить колено. У его Магдалины будет столько кукол, сколько он захочет иметь, потому что это его желание. Лайт впервые надеется, что Элу кошмары больше не приснятся.