Я всё ещё смотрю на тебя жадными глазами, When you move, you make my oceans move too Когда ты движешься, мои океаны движутся вслед за тобой. If I hear my name, I will run your way Если я услышу, как ты зовёшь меня, я побегу к тебе. Can we say that we love each other? Давай признаемся, что любим друг друга, Can we play like there ain't no other? Давай притворимся, что нет никого другого. If I hear my name, I will run your way Если я услышу, как ты зовёшь меня, я побегу к тебе. It's my desire that you feed, Ты подпитываешь моё желание, You know just what I need Ты знаешь, что мне нужно, You got power, you got power Ты властвуешь, властвуешь, You got power over me Властвуешь надо мной. I give my all now, can't you see, Я отдаюсь тебе всецело, разве не видишь, Why won't you set me free? Почему же ты не даруешь мне свободу?
Холод пробирал до костей. Въедался в клетки, селился в самые темные закоулки сознания, отравляя темнотой, глуша всякие эмоции. Снег, идущий на улице, казался обжигающе жарким по сравнению с морозным дыханием Дома. Мальчик сидел на окне, прислонившись к тому лбом, и следил за мягким полетом снежинок. Они падали плавно, практически усыпляли, и были до божественного красивы, особенно когда таяли на руках. Хотелось выйти, закутавшись в теплую куртку, и бежать, бежать, бежать далеко и очень долго. Бежать прочь из ненавистного Дома. Дома, который давил на мозги, глушил чувства, очерствлял изнутри и дарил лишь лёд. Внутри которого время бежало и замедлялось, текло и утекало, как песок сквозь пальцы. Однообразная ужасающая жизнь, заключенная в рамки, из которых выхода уже не было. Постоянное напряжение, конкуренция, боязнь сделать что-то не так — это рушило изнутри и снаружи, оплетало всё существо. Безмерно желалось сбежать от Жреца, этой ужасающей пустышки, нечеловеческой твари, по ошибке заключенной в обличье Воспитателя. Нет, это существо не было их Воспитателем, никогда. Оно было надсмотрщиком, тюремщиком, кем угодно, но только не тем, кто должен был стать взрослой фигурой в жизни сирот. От стен здания исходил могильный холод — складывалось ощущение, что Жрец впитался в бетон, отравил каждую песчинку в проклятом месте. Всегда и везде чувствовалось его присутствие, а мрачный призрачный треск крыльев преследовал в кошмарах, нашептывая в уши новые страхи. Они все жались по своим местам, стараясь не замечать и не слышать ровные шаги Воспитателя посреди ночи, набатом отбивающие минуты утекающего спасительного сна. Казалось, что Ному и вовсе питался страхом, поглощал его и дарил, замыкая круг. Томура не смел и надеяться на то, что когда-то забудет затхлый, умерший взгляд Жреца. Он всегда смотрел на Шигараки с каким-то мрачным ожиданием, презрением, любопытством и твердостью. Так, будто бы этому отродью было ведомо будущее. Тенко хотелось выковырять эти омуты, чтобы лишить ненавистного Ному превосходства, силы во взгляде, перетереть кости в труху, потоптаться на останках и рассмеяться прямо в безжизненное бледное лицо. Но каждый чертов раз, когда ненависть поднималась в душе, переливаясь через края, Жрец сам находил его. А дальше происходило страшное. Шигараки никогда не понимал, как от того, кто может дышать, кто ест и говорит, может исходить такой холод. Жрец смотрел прямо в душу, подходил так близко, что изморозь покрывала трепещущие ресницы. Он завладевал всем вниманием, питался ужасом и превращал тот в силу. Отвратные крылья раскидывались в стороны, не давая отступить и убежать, и Ному притрагивался к воспитаннику кончиками пальцев, даря невыносимую боль — Томура застывал и не мог даже и звука издать, пока нервы оголялись и дрожали под воздействием силы. Сознание металось по черепной коробке трепыхающейся птичкой, бьющейся о кости, ломая крылья и продолжая буйствовать. Пытка продолжалась долго и мучительно, до тех пор, пока единственное, о чем можно было думать и мечтать — это прекращение персонального ада. Томура падал в ноги Жрецу, судорожно глотая воздух, и трясся, стуча зубами. Слезы, обжигающие, стекали по щекам и подбородку, и выступивший пот лип к коже. Холод сковывал тело, отравляя сознание, поднимая глубинные страхи, и слишком сильно ощущались столь явные одиночество и беспомощность. Хотелось по-детски зарыдать и попросить помощи, во весь голос позвать соулмейта — единственного, кто мог бы принять и защитить его таким, какой он есть. Вырваться из жестких лап, открыть глаза и задышать всей грудью, понимая, что всё, что он видел — лишь кошмар. Шигараки проклинал слабость и собственную ничтожность по сравнению с монстром перед ним. — Жалок, — шептал бесцветный голос. — Ничтожен. — шевелилось в мозгах. — Ты — слаб. И Шигараки понимал, что он — марионетка, оболочка, не представляющая ценности. Тот, кто сломился от одной лишь боли и одиночества. И от зияющей внутри пустоты явственно хотелось разжечь хоть что-то, почувствовать смысл в жизни, и мальчик кормил себя ненавистью, желая обрести большую силу, подчинить страх себе, чтобы именно его боялись. Задвинуть глубоко времена, когда он сам трясся на полу, глотая слёзы и жалость к самому себе. Но единственное, что он мог — это бояться и мерзнуть, утопая в собственных страданиях. И вновь ломаться под взглядом бездушного монстра-Жреца, взращивающего внутри них жестокость.
Томура выныривает из мрачного сна-воспоминания, судорожно дыша. Тело сотрясает крупная дрожь, и он не может успокоиться, ощущая могильный холод, разгоняя жаркую кровь по паникующему организму. Смятое одеяло валяется на полу, и из-за распахнутого настежь окна мокрая от пота кровать кажется отвратительной бездной, тянущей в несокрушимые объятия. Шигараки пытается глубоко дышать и успокоить непокорное сердце, сжимая в руках простынь. Жесткие перчатки вгрызаются в кожу, Тенко шипит, раздраженный, и немедленно поднимается с постели, содрогаясь дрожью, чтобы резким движением накинуть брошенное одеяло на себя — то с любовью обнимает плечи и голую спину. Окно с грохотом захлопывается от грубого движения ослабевших бледных рук, и парень направляется в ванну, желая наконец полноценно вырваться из отвратных ощущений и мыслей. Свет слепит чувствительные глаза, и первый ученик зажмуривается, плотнее кутаясь в одеяло — холодно и неприятно настолько, что трещат зубы и зудит кожа. Порыв содрать с себя так мешающие сейчас перчатки нещадно впивается в сознание, и только сила воли помогает оставить их на месте. Шигараки присаживается на бортик ванны, мысленно считая собственные вдохи, и очень медленно успокаивается — тревога постепенно покидает, оставаясь темными разводами на задворках, и блаженная пустота воцаряется внутри. Томура со свистом выдыхает, наконец позволяя себе отпустить одеяло — то лениво падает вниз, неровной грудой распластавшись по бортику и стенке ванной. Он поднимает взгляд, чтобы вцепиться в собственное изможденное отражение: бледная, иссохшая и разодранная кожа на шее кажется чешуйками, и точно такая же неприятная кожа окружает алые глаза с проступившими паутинкой сосудами. Спутанные волосы соломой колются о щеки, и Шигараки, в холодном свете, становится неприятно от самого себя — он выглядит как больной, иссохший, усталый скелет, сгорбленный и пустой. Холодок пробегает от осознания. Томура встает, чтобы ближе подойти к зеркалу и вглядеться в устрашающую картину собственного краха. Глаза его не подводят, и отвращение к внешнему виду зацепляет мозги, порождая ярость и ненависть. И только алые глаза и яркая клякса метки под ключицей привлекают внимание. Рисунок соулмейта на болезненной коже выглядит нереально, будто бы по случайности нацепленный на него яркой наклейкой — Томура в трансе проводит по ней кончиками пальцев, ощущая, как эту часть его существа наполняет жизнь и эмоции. Словно четкие линии пригвождают к месту, не дают утонуть в пучине мороза и темноты. Шигараки понимает, что рисунок — то самое подтверждение незримой красной нити, толстой, бесконечной, вечной, что соединяет его с Изуку. Легкой вспышкой возникает картина улыбающегося, радостного соулмейта рядом с другим. Красными всполохами отливают чужие волосы, и злая ярость клокочет в груди, задыхаясь от ревности. Ногти царапают кожу рядом до крови, оставляя саднящие полосы. Связь окольцовывает, соединяет, влияет на него так, как ничто другое. Изуку имеет влияние, колоссальное и непокорное, на всего Томуру. И только столь долгая разлука и появление другого человека рядом с соулмейтом отвратительно действует на Шигараки. Каждая улыбка, каждое движение и слово Мидории влияют на него, и клокочущая детская обида, словно бы его променяли, сковывает ребра и сердце — легкие поднимаются и опускаются, прижимаясь к костяному каркасу. Он сам загнал себя в клетку чувств и эмоций, и вид того, как кто-то другой получил то, что принадлежит ему, так просто, невероятно выбешивает. Почему гребаный Шото так легко получил признание и внимание? Разве не Шигараки все это время был рядом, неустанно и в любой момент готовый помочь и поддержать? Разве Мидория не ощущает эту самую красную нить, что душит сейчас Томуру? Эти чувства — отравляют. Но он ничего не может поделать, когда яд течет по венам и артериям, заставляя затхлое сердце биться в ответ. Томура не хочет быть таким зависимым, таким слабым перед собой. Он одновременно невероятно силен и слаб под взглядом родных глаз. Почему же банальная улыбка, адресованная не ему, так ранит? И больно сильнее, чем от самых страшных ранений? Шигараки задыхается в беспомощности, он хочет кричать и бежать, обнять и оттолкнуть, уйти и никогда не уходить. Он желает этих чувств, жаждет внимания и ответа, не имея возможности получить хоть что-либо. Чувства терзают внутри, раздирая покой в клочья, оставляя после себя пепелище. На нем расцветают цветы и тлеют искры, нежные лепестки сгорают и вновь появляются, боль отражается в плавном струящемся дыме, и Томура вдыхает его, словно жить без него не может. Любовь смешивается с изумрудами глаз, и родной голос зовёт его — он готов бежать, отвечать, защищать, слушать и слушаться, только бы этот голос обращался к нему. Красная нить судьбы, эта невероятная связь, пожирает и дарит, властвует над ним. Ненависть приходит с дымом, и в алом отливе собственных блестящих глаз он видит всполохи чужого обжигающего огня. Шигараки смотрит на собственное отражение с решимостью во взгляде — он знает, что не даст изумрудам сгореть в огне, и готов утопить мир в крови, только бы эти драгоценные камни сверкали и грели руки так же, как и прежде.***
Девочка тускло смотрит под собственные ноги, теребя ленточку на шее игрушки. Поселившаяся внутри серость и ожидание наказания опускают вниз, к полу, и желания смотреть на новые непонятные подарки совершенно нет. Искренности и важности, сокровенного смысла, в них ни грамма, а все эти безделушки заполняют комнату, при этом совершенно не делая её полноценной. Все куклы, замки, рисунки сливаются в одно серое пятно, холодное и чужое. Всё вокруг — безликое, пустое. И комната такая же. Безликая. Пустая. Девочка сильнее прижимает к себе медвежонка, ощущая тепло от мягкой игрушки. Она боится выпустить её из рук — найдя что-то столь важное в море бессмысленности, страшно расстаться с этим, чтобы вновь оказаться в одиночестве. Взрослые недовольно цокают, но потакают желаниям обычно безвольного ребенка. А Эри желает. Желает вырваться из темных коридоров, выйти на солнце и улыбнуться, ощутив игру лучиков на лице. Найти друзей, поиграть с кем-то, а не с самой собой. Ей хочется вновь встретить его. Ведь, ощутив в тот раз ушедший страх и пустоту, она уже не может не хотеть ощутить спокойствие и радость. Она словно безвольная куколка — её таскают туда и обратно, достают, когда надо, а когда нет — убирают в надежный шкаф, где нет никому дела до чувств и переживаний. Она нужна для цели, для дела, но никому не нужна сама Эри. Нет никого в этом тихом и давящем месте, кто переживает за нее. Нет ни капли искренности в заботе взрослых, которую они проявляют — не более, чем обязанность. Слезы подступают к глазам, и Эри, не сдерживаясь, шмыгает носом. Девочка сильнее обнимает медвежонка, утыкаясь тому в макушку, и падает на смятую кровать. Ей тесно тут. Холодно. Одиноко. Она задыхается и плачет, не сдерживаясь. Кровать рядом прогинается, но малышка только глубже утыкается в игрушку. Чужая рука опускается на макушку, неумело поглаживая волосы. — Эри, — зовёт Чисаки. — Эри, что такое? Тебе не понравились подарки? — практически равнодушно спрашивает мужчина. Девочка легко качает головой, пытаясь уйти от прикосновения. Кай хмурит брови, убирая руку. — Тогда что случилось? Почему я узнаю, что ты не ешь и никуда не ходишь? — Я-я, хо-о-ч-чу, — задыхаясь в рыданиях, начинает она, — ч-что-б-бы, Он п-приходил ко мне! — Кто? — приподнимает бровь Чисаки. — Тот, кто подарил тебе этого медведя? Если тебе так хочется еще таких, то просто скажи моему помощнику. Он принесет тебе сотню таких. Не стоит волновать других по таким пустякам, — давит на нее глава мафии. — Ты уже достаточно большая девочка. Не веди себя, как ребенок. — Я х-хочу, чтобы Он с-сам прих-ходил ко мне! — поправляет себя Эри, отрываясь от мишки. Встречается взглядом с тяжелыми мрачными омутами Чисаки и вздрагивает, но все равно заканчивает, тихо и неуверенно, опуская глаза: — Он мне нравится. Он добрый и красивый. Хочу поиграть с ним… Чисаки суживает глаза и подавляет в себе желание цокнуть, припоминая действующего на нервы паренька. И вот стоило ему тогда встретиться с Эри? Она еще в первую их встречу долго просила найти себе друга, но все нос воротила от других. И вот теперь, когда уже просто так не забудется, он вновь объявился и засел в голове у девчонки. Везде же этот парень сунет свой нос! Кай чувствовал, что он словно бросал вызов самим своим существованием — от него исходила сила, тайна и мрачное обещание, а Чисаки привык избавляться от того, что его настораживает и раздражает. Но пока парень находится под покровительством ВЗО и Лиги Злодеев, Кай не может ничего сделать — при всем своем желании, пока препарат не будет готов, им не тягаться с другой организацией. Тем более, раз за него просил сам Босс Лиги Злодеев, то лучше не трогать паренька. — Эри, — осуждающе и разочарованно выдохнул Чисаки. — У него полным-полно других дел. Ты же не думаешь, что он сорвется к тебе, чтобы просто поиграть? Ну и что, что он тебе понравился? Это совершенно не значит, что он обязан теперь что-то делать для тебя. Вот это, — Чисаки указывает на медведя, — не более, чем подарок, сделанный по прихоти. Чтобы ты отстала от него. Скажи, малышка, — вкрадчиво шепчет Чисаки. — Разве он пообещал тебе прийти вновь? Эри вздрогнула от тона мужчины. Ей не хотелось верить в слова Кая, она не верила, пока не прозвучал последний вопрос. Действительно, разве Мидория что-то обещал ей? Вновь прийти, поиграть, встретиться? Навестить ее? — Нет, — обиженно пискнула девочка, чувствуя обжигающие слезы. — Ну вот видишь, малышка, — Кай приподнял подбородок девочки, заставляя смотреть на себя. — Ты не нужна никому, кроме меня. Я единственный, кто будет всегда заботиться о тебе. Ты не сможешь жить без меня. Не забывай это. Ребенок шмыгнул носом и молча заплакал. — Не забывай, Эри, — смотря прямо в маленькую душу, повторил Кай.***
— Я, конечно, знал, что ты себя не жалеешь, но не настолько же, — со смешком проговорил Мияке. — Хорошо, что у нас тут крутые специалисты. Иначе бы пришлось вызывать Мурату или Тенебриса, чего, откровенно говоря, не хотелось бы. Да и тяжело протащить кого-то на остров просто так. — Только, пожалуйста, без нотаций. Мне еще выслушивать Всемогущего, — со вздохом попросил Мидория, провожая взглядом Инженера — предусмотрительно смотря тому куда-то в грудь — небрежно поставившего на стол небольшую коробочку. — Хорошо, значит, пропустим эту часть разговора, — согласился мужчина, садясь на стул. — Там внутри десерт, угостись. И желательно поскорее, а то без холодильника он долго не проживет. Впрочем, сам решишь. Лучше скажи, ничего не болит? Нет каких-то странных ощущений? — Нет, всё хорошо, — покачал головой Изуку, неловко кружа пальцами по забинтованному бедру — то иногда простреливало при движении, но то было и логично. — А что насчет разработки? — незамедлительно спросил Инженер, видимо, придя сюда не только для того, чтобы справиться о самочувствии второго ученика. — Меня пока что не допустили до расследования, да и, думаю, не допустят, поэтому я практически ничего не знаю о том, что происходило. И, кстати, — резко вспомнил Такуми и щелкнул пальцами. — Хвалю за активацию системы, ты сделал все правильно, мне даже не пришлось сносить ее нахрен, — заулыбался тот. — У тебя явно в этом есть талант. — Ну что же, считайте, хвала принята, — с удовлетворением ответил Мидория. — И да, мне пришлось уничтожить устройство. Тот злодей использовал его во время схватки, поэтому никак не получилось сохранить усилитель в целости. Особенно с учетом, что парни с автоматами решили устроить тир со мной в качестве главной мишени, — под конец заскрежетал зубами Изуку. — Нелегко тебе пришлось, — сочувствующе заключил Инженер. — Если бы я заранее знал, что так будет, то остановил их с пушками на входе. Но этого уже не изменить, — покачал головой мужчина. — В любом случае, главное, что ты остался жив и относительно здоров. А ты не остался в долгу и разнес их в пух и прах, — забывшись, подмигнул Инженер. — Надеюсь, что так, — приподнял уголки губ Мидория. — Ничего страшного, что Вы сейчас тут? Не будет проблем из-за видеонаблюдения? — Не бойся, мы «вынужденно» отключили все камеры в этом секторе для перепрограммирования на целый час. Поэтому ничего такого, главное уйти до того, как к тебе завалятся другие посетители, особенно герой номер один или кто-то из ученых. — Хорошо, тогда я спокоен, — кивнул Изуку. — И еще вопрос, — вспомнил Мидория и нахмурился. — Я давно хотел спросить. Что с Шигараки? Он сам не свой. На собрании он вел себя очень странно. Отвечает на сообщения односложно, не разговаривает со мной, перестал связываться. У него всё хорошо? Он не влез в никакой конфликт или заварушку? Тенебрис мне говорил про то, что он сейчас занят, но я беспокоюсь. — Ну как тебе сказать, — пожевал губы Инженер, вздыхая. — Вот уж не знаю, чем ты его обидел, ну или что там у него в приницпе случилось, но он со всеми такой. Стал молчаливым и очень агрессивным, постоянно где-то пропадает. Он исправно выполняет свои обязанности, но стал очень замкнут. И действительно странно, что он не связывался с тобой, — удивился Инженер. — Поэтому, если ты сможешь поговорить с ним и выяснить, что случилось, то от всего главного дома выражу благодарность. Жить с таким Шигараки — просто ужас, — заключил Инженер, неловко потрепав пшеничные волосы. — Спасибо за ответ, — задумчиво сказал Изуку отворачиваясь. — Тогда я подумаю об этом. Но если что-то узнаете, то сообщите мне пожалуйста. — Хорошо, — согласился Мияке. Они еще немного поговорили, прежде чем Инженер покинул Мидорию. Но не долго тот оставался один — в палату чуть ли не ворвался Всемогущий. — Мальчик мой, ты очнулся! — тут же подлетел к кровати герой, вырывая ученика из задумчивости — Изуку даже вздрогнул от неожиданности. — Ты бы знал, как я переживал за тебя! Боже, я так виноват перед вами, не стоило вам лезть туда, — корит тот себя. — Ты так сильно пострадал из-за этого… Я так испугался, когда ты позвонил мне, думал, что не успею! — тараторил Всемогущий, осматривая воспитанника. Глаза его были на мокром месте, и руки тряслись, что совсем выбивало из колеи. — А когда нашёл тебя, то, боже, подумал о страшном… — мужчина грузно плюхнулся на стул и прикрыл рот, видимо, вспоминая тот момент. — Никогда! — воскликнул герой, беря ошарашенное лицо подростка в свои огромные дрожащие ладони, смотря прямо в глаза. — Никогда больше так не пугай меня! Если ты не можешь с чем-то справиться, когда тебе грозит опасность, когда противник сильнее — беги! Беги и зови меня. Хватит жертвовать собой и пытаться взять всё на себя. Я — твой наставник, я — твой друг. Не бойся просить и обращаться ко мне. Слышишь, Изуку? Я буду рядом, с тобой, и всегда помогу. Главное, чтобы ты был цел и невредим. Остальное — пустяки, мы со всем справимся. Ты меня понял, мальчик мой? — с надеждой вопросил он. Мидория оторопел: стараясь переварить всё, что на него неожиданно взвалил профи, он пытался сопоставить фигуру взволнованного, перепуганного мужчины с уверенным символом мира, и понять, что каким-то образом, за столь короткий и незначительный срок, почему-то стал дорог этому человеку. Интересно, он хоть раз слышал подобные слова от кого-то? От своего лживого отца? От Лиги Злодеев? От Шигараки? Тодороки? Он не помнил. Никогда прежде внутри не рвалось невидимое, сдерживающее поток теплоты, заструившейся по сосудам. И вот сейчас он смотрит в эти невообразимые голубые глаза, полные тревог, и понимает, что за него переживает настоящий герой, взрослый, который готов защитить, взять на себя ответственность и подставить плечо, если понадобится. Это волнующе. Волнующе приятно. Этот герой обещает быть рядом и помочь. И неожиданная слабость накрывает Мидорию — он ощущает, как разом начинают болеть ранения, а пострадавшие ребра скрипят и ноют, и руки, до этого кажущиеся твердыми, меркнут по сравнению с ладонями Всемогущего. Плечам становится проще — словно бы с него только что сняли очень тяжелое мокрое пальто. И задорно подмигнули, обещая приятную компанию в пути. Мидория прикрывает глаза, наслаждаясь спокойным теплом ладоней. — Хорошо, я буду очень осторожен, — соглашается он. — Прошу, просто пожалей себя. Ты не заслуживаешь так много боли, — шепчет профи, аккуратно гладя подростка по щекам большими пальцами. Изуку жмется ближе, прикормленный неожиданной лаской, и улыбается, просто и спокойно, ощущая себя одновременно уязвимым и самым защищенным в этом мире. — Спасибо Вам за эти слова, — искренне благодарит Мидория. — Иногда мне нужно слышать это, чтобы не потеряться. — Тогда я буду напоминать тебе про это, хорошо, мальчик мой? Только не закрывайся от меня, — просит Тошинори. — Не буду, — качает головой Изуку, разомлевший. Говорит даже не открывая глаз, наслаждаясь голосом и ощущениями. — Тогда скажи мне пожалуйста, у тебя что-то болит? Что-то беспокоит? — спрашивает Яги аккуратно, не прекращая гладить обветренные щеки, внимательно вслушиваясь и всматриваясь в ученика. — Да, — тяжело выдыхает Изуку, приоткрывая глаза. Желание открыться и немного сбросить груз пересиливает гордость и самодостаточность. — Мне очень больно. И я устал. Признание дается тяжело и непросто. Голосовые связки сопротивляются, и слова выходят затхлыми и хриплыми. Очень личными. В них заключено очень много смысла и чувств, переживаний и сомнений. Ведь необязательно много говорить, чтобы всё сказать. Достаточно нескольких емких слов, настолько полных, что они заполняют всю комнату своим присутствием. — Мальчик мой, — выдыхает Всемогущий. А потом обнимает, аккуратно и осторожно, прижимая кудрявую голову к плечу. — Я рядом. — Да, — понимает и соглашается Мидория, внезапно ощущая, как слезы подкатывают к глазам — в носу щиплет, и комок в горле не хочет спадать. Изуку обнимает мужчину здоровой рукой и неожиданно тихо-тихо плачет.***
Шото кроет его на чём свет стоит: сначала говорит об его беспечности, потом о глупой браваде и никому не нужному геройству ценою в жизнь, о том, что он совершенно ни о чем не думает, а также о том, что теперь ни на шаг не отступит от него больше. Мидория стойко переносит бешенство соулмейта — тот пыхтит и мечется по палате, чтобы успокоиться. Странно видеть Тодороки в столь взъерошенном состоянии, но это достаточно забавно. После эмоциональной разрядки со Всемогущим, сил на споры и отстаивание собственной точки зрения совершенно нет — что там, ужасно хочется спать и отдыхать, а подушка манит своей мягкостью и прохладной стороной. Впрочем, долго Шото злиться не может, поэтому буквально через десять минут он уже сидит рядом и рассказывает, как они справились с роботами и что происходило на острове. Такие отвлеченные темы, когда именно Тодороки рассказывает что-то своим глубоким спокойным голосом, усыпляют. Изуку клюёт носом, то проваливаясь в сон, то просыпаясь. Мысли в голове мешаются, путаются, и нить разговора теряется очень быстро. Хватает лишь короткого, но ласкового «Спи» от Шото, чтобы Мидория окончательно отключился. Несколько дней проходят однообразно и скучно — Мидория, между визитами ребят, Ииды, Очако, Всемогущего и Тодороки, развлекает себя словесными баталиями с Творцом. Основную часть времени он проводит во сне, восстанавливаясь, и именно там другой он отрывается как может — издевается, подкалывает и откровенно насмехается, втягивая в недотанцы и драки, хохоча и радуясь столь долгому времяпрепровождению вместе. Изуку же, привыкший к такому стилю общения с причудой, ловко лавирует, сглаживая острые углы. — Как ты думаешь, что происходит с Томурой? — однажды спрашивает Мидория, задумчиво перебирая лепестки на цветках. Ядро, заменяющее солнце, греет излучаемой энергией и радует вишневыми всполохами — подтверждением того, что сила вмешательства растет. — Ты сейчас серьезно? — усмехается Творец, лениво кидающий что-то вроде мячика Монстру — тот довольной псиной носится между ними, заставляя обратить на него внимание. Различные символы плывут в пространстве, и воплощение причуды задумчиво рассматривает их, постоянно что-то меняя и переставляя. — А похоже, что я шучу? — приподнимая бровь, спрашивает Мидория, смотря прямо на саркастичную копию. — Ну, я просто думал, что с мозгами у тебя все нормально. Раз со зрением и очевидным беда, — откровенно забавляется тот, разводя руками и провоцируя. — Ты знаешь, — недовольно заключает Изуку, зная характер воплощения. — Допустим, — не отрицает тот. Символы, плывущие рядом, постепенно исчезают, и Творец обращает все внимание на хозяина. — Так может поделишься со мной сокровенным знанием? — предлагает Изуку, желая получить ответ на изначальный вопрос. — А почему я должен? — в ответ спрашивает причуда. Выражение надменности скользит на бледном лице. — Особой выгоды я не понесу, а вот наблюдать за твоими метаниями — очень даже весело. К тому же, мне интересно, когда же до тебя дойдет. Вот вроде и умный парень, а иногда тупишь по-черному, — усмехается Творец, после чего вновь рисует в воздухе символы. — А по поводу соулмейта? Не хочешь пояснить побольше? Изуку даже не нужно смотреть, чтобы знать, что Творец страдальчески, устало закатил глаза — настолько это очевидно. — А может носитель причуды будет думать сам? — отбрыкивается воплощение. — Ты просто издеваешься, да? — спрашивает наконец Изуку. — Как же ты это понял? — наигранно удивленно радуется двойник, похлопывая в ладоши. — Боже-боже, да ты не безнадежен! Может быть, даже поймешь, кто твой соулмейт. Года так этак… — поднимая палец кверху, изображая бурный мыслительный процесс, глумится тот. — Через три! Мидория точно так же страдальчески закатывает глаза и отворачивается, понимая, что от причуды помощи ждать не стоит. Творец всем своим видом также показывает, что невероятно занят — углубляется в изучение символов и оставляет скучать погрустневшую псину, мокрой кляксой растекшейся между ними.***
В день выписки — на самом деле не совсем, просто Изуку достаточно поправился, чтобы вернуться в Японию — к Мидории зашли Мелисса, Дэвид и Всемогущий. Девушка слезно просила прощения за то, что никак не помогла в восстановлении доступа, и ему пришлось защищать её от злодеев, тем самым лишая себя преимущества. Пыталась вернуть заколку обратно, но подросток категорически отказался брать её, а также успокоил, что тут нет никакой вины Шилд. Дэвид ушел недалеко от дочери — благодарил за спасение, за то, что Изуку отважился вступить в схватку со злодеями и общими силами они все смогли победить противников. — Мы пережили многое из-за этого нападения, — заключил Мидория, пожимая руку ученому. — Но это также стало уроком для всех. Вы поняли, что деньги иногда затмевают блестящий ум, что жестокость не так далеко и не так недосягаема для острова, и вам стоит быть осторожнее и внимательнее. И вы должны быть сильными. Надеюсь, больше никогда вы не будете свидетелями столь кровавых картин, а смерть не коснется ваших жизней, — практически искренне желает подросток. — Еще раз спасибо, юный герой. Спасибо от всего острова и от нас за то, что спас, а также спасибо лично от меня за то, что защитил мою дочь и не дал злодеям похитить меня. Я в вечном долгу перед тобой. Если что-то понадобится — прошу, звони или пиши, у Всемогущего есть мой телефон. Для меня помочь такому герою — честь, — неловко предлагает Дэвид, улыбаясь и трепля волосы. Мидория улыбался, принимая такие слова. Конечно, он не предполагал такого исхода, но иметь в должниках самого Дэвида Шилда дорогого стоит. Уже в самолете Всемогущий сказал, что через неделю начинаются их персональные тренировки, а Айзава зовёт его, Тодороки, Бакуго, Киришиму, Денки и других ребят на индивидуальные занятия.***
Тенебрис легко стряхнул пепел, просматривая отчёты шпионов и других членов Лиги Злодеев. Он ждал некоторых людей, с которыми должен был серьезно поговорить. Легкий стук прервал чтение, и Доктор повернулся к запертой двери. — Открыто, заходите! — Привет-привет, Тенебрис! — тут же поздоровался с коллегой Инженер, проходя к столу. — И тебе доброго вечера, Такуми. Присаживайся, — указал на стул доктор. — Итак, что же ты хотел обсудить со мной? — с интересом вопросил мужчина, располагаясь напротив. — Вот, посмотри, — протянул некоторые бумаги Кретур, откидываясь на спинку кресла, устремив взгляд на Мияке. Инженер принял документы и открыл первую страницу, бегло пробегаясь взглядом по словам. И с каждой строчкой он становился всё бледнее и бледнее. Тело его напряглось, и он поднял устрашающе блестящие глаза на доктора, когда дошёл до конца первой страницы. В них читалась неприкрытая угроза и страх. Челюсти Инженера напряглись, он был готов сорваться в любой момент, и только железное спокойствие сидящего напротив человека не давало ему тут же умчаться из проклятого места. — Ты хочешь уйти из организации, — заключил Тенебрис, указывая на бумаги. — Я уже давно знаю все твои отходные схемы и то, куда ты выводил средства. Было глупо думать, что я, один из первых, кто встал рядом с ВЗО, не смогу распознать ловкую ложь. В этих бумажках, что ты держишь в руках и так сильно сжимаешь, — вкрадчиво проговаривал Тенебрис, абсолютно расслабленный. — Хватит информации, чтобы Босс уничтожил тебя и твою так хорошо скрываемую семью. Как думаешь, что мне делать с этими бумагами? — Кретур, — прошипел Инженер, впиваясь взглядом в безразличные глаза. — Мы были одними из первых и знаем друг друга достаточно. И, думаю, ты прекрасно понимаешь моё желание свалить из этой организации. Все За Одного крепко держит меня, не желая отпускать, но если раньше я хотя бы понимал, куда всё идёт, то сейчас я боюсь. Я не понимаю его. Мне страшно за то, что пострадает моя семья, да и сам я хочу больше не иметь дел с Лигой. Я знаю, — напряженно тараторил мужчина, — ты понимаешь меня. Ты сам хотел уйти. Поэтому прошу, нет, — прервался Инженер, — умоляю, не говори. Не говори ни ему, ни Кеншину. Они уничтожат всё, что мне дорого. Я не могу этого допустить! Молчание холодило кончики нервных окончаний, пока Кретур неспешно докуривал сигарету, сканируя взглядом рядом сидящего. — Это самая настоящая война, Инженер, — говорил Кретур. — И, попытавшись спрыгнуть с поезда на ходу, ты лишь переломишь сам себя, размозжив об асфальт нашего мира. В столь страшное время нужно крепко держаться за то, что может удержать на плаву, что может защитить. И ты видишь, как Слепой Бог методично накрывает ужасом геройский и злодейский мир. Ты знаешь, что мир вокруг шевелится и шепчется о силе, что несет в себе страх и невообразимая мощь. Ты понимаешь, что одному тебе ни за что не дать отпор не то, что Боссу, но даже кучке героев. Поэтому твои попытки сойти с поезда, набравшего столь колоссальную скорость, глупы и наивны. Ты же это понимаешь? Ты либо с нами, либо с кем-то другим. Такой ценной фигурой никто не поскупится воспользоваться. Инженер закусил собственные губы, понимая смысл, вложенный в слова. — Поэтому, Мияке, скажи-ка мне, — начал медленно Тенебрис, туша сигарету. — Не думал ли ты о смене стороны?На столе небрежной грудой валялись папки, подписанные разными именами и псевдонимами: Шизука Игараси, Имаджинариум, Компресс, Норайо Такэути, Директор Цирка…