Мой дорогой друг (книжка)

      Это утро явно добрым не было. По крайней мере, для меня. Каким-то чудесным образом я умудрился подсунуть руку с наручниками под голову и проспать так всю ночь. И ведь даже не заметил, пока не поднялся и не оторвал пустой браслет от уха, к которому он, по ощущениям, за время сна успел прирасти. Мне сперва даже показалось, что я одним движением оставил себя без ушной раковины. Дикая боль!       К тому же из-за того, что я вчера изрядно наревелся, мое лицо стало похоже на красную водянистую подушку. Больше всего пострадали, естественно, глаза — я вообще мог открыть их, только приложив большие усилия. И как некоторым особо плаксивым девушкам у нас в универе удается подолгу умываться слезами и оставаться после этого такими же красивыми и свежими? Ах да, и вдобавок я не мог нормально дышать, потому что нос был напрочь забит.       — Проснулся? — послышался знакомый смешок продавщицы, видимо, прибежавшей на мои страдальческие вопли. — Подумать только, тебя сейчас ищет весь город, а ты спишь в моей постели! Ух, как же мне это льстит!       — Вот только не надо этих пошлостей, — возмутился я, покраснев еще сильнее. — Во-первых, я сплю не в постели, а на диване. Во-вторых, обстоятельства так сложились. И в-третьих, вы мне в матери годитесь, женщина.       — Каков грубиян! — с наигранной драматичностью вздохнула она и звонко расхохоталась.       Скажу честно, хоть мне и не нравилось такое отношение с ее стороны, но чем-то мне оно льстило не меньше, чем ей мое присутствие. Меня впервые в жизни женщина рассматривала как мужчину, пусть даже в шутку (я не учитываю варианты, когда мамины знакомые меня прочили в женихи какой-нибудь их дочке-внучке-племяннице, которую я в глаза не видел — это больше похоже на собачью случку). Да и вела себя она вполне прилично, за рамки никогда не выходила, всегда рада была помочь, что ко мне, что к одноглазому относилась с пониманием и заботой. В общем-то, она отличный человек, а на эти ее поддевки вполне можно закрыть глаза — пусть веселится, пока ей весело.       — У тебя в ухе впадина. Квадратная! Ха-ха! — продолжала смеяться женщина. — Оно аж бурое! Ничего себе! Наверное, это больно.       Я отмахнулся от ее холодных пальцев, дотронувшихся до налитой кровью ноющей ушной раковины, и скрылся с головой под одеялом.       — Так и будешь валяться? Солнце уже встало, — донеслось снаружи.       — Тогда почему вы не в магазине? — пробурчал я, пытаясь нашарить поблизости свои вторые глаза.       — Решила денек отдохнуть, а то работала все праздники.       — Так уж прям и все!       — Чего ты там бубнишь? Я не слышу.       — Зачем, говорю, так убиваться на работе? И кстати, где мои очки? — пришлось выползти из своего укрытия.       — Ты же их в куртке оставил вчера. Подать тебе?       — Если не затруднит.       — Эх, жаль. А ты так забавно выглядишь, когда без них. Такой беспомощный и потерянный, блуждающим взглядом смотришь мимо всего, что тебя окружает, и мимо самой жизни куда-то в вечность, — с усмешкой тянула она каждое слово.       — Ох как прозаично! Да вы прям философ! И не стыдно издеваться над больным человеком? — я закатил глаза, состроив недовольную гримасу, пока она осторожно водружала очки мне на нос, что вызвало у женщины новый приступ хохота. Я же сморщился от зудящей боли, как только дужка коснулась уха. — Сегодня солнечно, да? Тот парень опять сейчас будет искать пятый угол. Надеюсь, на Новый год будет пасмурно. Скорее бы уже этот чертов праздник.       — Ты о чем? — как-то настороженно поинтересовалась она.       — Ну, ему плохо становится, когда на улице солнечно…       — Да нет, это я знаю…       — А, да этот парень так искренне ждет праздника. Как маленький, честное слово, — улыбнулся я, но женщина почему-то стала задумчиво-серьезной и, казалось, даже немного побледнела. Повисла неловкая пауза.       — Дорогой, январь заканчивается… — она осторожно положила руку мне на плечо. Даже не знаю, от этого я вздрогнул или от самой новости. Меня словно прошило насквозь.       — Что… Да быть не может! Дурацкая шутка!       Она отпрянула, видимо, из-за моей бурной реакции.       — Но я не шучу.       — Хватит! Вы меня пугаете, серьезно.       — А ты думал, сегодня какое?       Я закрыл лицо руками, по привычке просунув пальцы под стекла. После этого известия все как-то начало вставать на свои места, но цельный пазл никак не складывался. Как такое могло произойти? Мне казалось, что время тянется как резина, а на самом деле оно неслось мимо меня, будто скоростной экспресс, просто я как дурак смотрел в совершенно другую сторону. Ну да, все верно. Я только по улицам до полиции и обратно шастал больше недели. Я действительно бездумно полагался все это время на человека с провалами в памяти? Как глупо с моей стороны. Мне вдруг стало так смешно.       — Такими темпами я с вами облысею. Со всеми вами. Ни одного спокойного дня — потрясение за потрясением. Изо дня в день. От моей нервной системы скоро останется только спинной мозг, — давился я смехом, не отнимая ладоней от опухшего лица.       — Пока что лысины не видно, — сообщила мне продавщица, заботливо погладив по голове. — Я бы даже назвала это повышенной обросшестью, но тебе так тоже идет. Знаешь… Ну-ка, хватит унывать! Сейчас попьем с тобой чаю и попробуем избавить тебя от этой железяки, чтобы у нашего друга не возникло лишних вопросов.       — А ты такие когда-нибудь снимала с кого-нибудь? — неуверенно взглянул на нее я.       — О, кучу раз! Доверься мастеру! — она щипнула меня за щеку, накинула на себя пальто и скрылась в сенях.       Спустя пару минут чудовищного грохота она появилась на пороге, волоча «мужнин ящик с инструментами», потом выложила на стол орудия пыток и заявила:       — Добро пожаловать в мастерскую!       Сначала «мастер» ковыряла замочную скважину всем из найденного в ящике, что хоть как-то могло напоминать длинный тонкий металлический предмет. На момент, когда ей все это наскучило, прошло, пожалуй, полвечности, а в замке побывали и шило, и тонкая отвертка, и все куски проволоки, какие попались ей под руку, и еще куча всякой дребедени. Если бы у наручников были чувства, они бы уже открылись чисто из жалости.       — Эх, а в кино все так просто, — горько вздохнула она.       — В кино?! Ты же меня уверяла, что сама вскрывала такие штуки!       — Ну, я подумала, что раз они смогли, то и я смогу. Вроде ничего сложного… Как казалось.       Я неодобрительно покачал головой и хрустнул затекшими пальцами.       — Может, попробовать их распилить? — обреченно протянула она и снова вздохнула.       — А ты уверена, что получится?       — Врать не буду — нет, я не уверена. Я не знаю. И не узнаю, пока не попробуем.       — Ну а что еще остается? — напряженно усмехнулся я, чувствуя, как у меня задергался глаз.       Хоть я и согласился, мне эта затея казалась дурной с самого начала. Предчувствие меня не обмануло. Правильно говорят: дай человеку ножовку и рано или поздно он сделает табурет, но дай ту же ножовку идиоту и он отпилит себе руки, причем довольно быстро. А если этих идиотов еще и двое?       В ход действительно решили пустить обычную ручную ножовку. Почему бы и нет, не правда ли? Это же пила, и она вроде как пилить должна. Я крепко держал браслет свободной рукой (левой, между прочим) в вертикальном положении, а женщина по нему целилась. Думаю, если бы меня в тот момент увидел мой почивший дед, который всю жизнь прожил в деревне в частном доме, он бы умер еще раз. От инфаркта. Или от стыда. Ну а что я могу поделать? Дед скончался, когда я был еще совсем мелким, с отцом я толком не общаюсь, а в школе наш трудовик-алкаш вел уроки только в перерывах между запоями, а значит, крайне редко. Все остальное время он пьяный спал на лавке, а мы тихо занимались своими делами и старались «не палить контору». Зато у всех были твердые пятерки и он называл нас своим лучшим классом. В общем, я понятия не имел, что обычная ручная ножовка металл не пилит.       Собрав всю решительность в кулак, я кивнул. Это стало отмашкой к началу операции. Женщина кивнула в ответ и налегла на инструмент. Крупные зубцы ножовки, не предназначенные для материалов такой твердости, с лязгом зацепились за край браслета, вывернув его из моих пальцев, после чего сорвались и впились в кожу руки.       — Прости! Прости! Прости меня! Прости, пожалуйста! — заверещала испугавшаяся продавщица и откинула ножовку куда-то в сторону.       Меня больше напугали ее крики, чем произошедший конфуз. Я сначала даже не понял, чего она разоралась.       — Я отпилила ее, — заплакала женщина, уткнувшись лицом в ладони.       Я опустил взгляд на руку — вроде все еще растет оттуда же, откуда и раньше, пальцы шевелятся, наручник тоже на месте, к сожалению. Единственное, что могло смутить, — так это длинная красная полоса разошедшейся кожи с неровным краем. Мне даже больно не было. Неприятно и мерзко тянуло, пощипывало, но это болью не назовешь. В нос получать гораздо больнее. Да и кровь не хлестала фонтаном, а медленно скапливалась на поверхности ранки. И чего она такую истерику из-за этого устроила?       — Нормально все, не отпилила. Зеленкой залить или пластырем заклеить — буду как новый, — сердито констатировал я. — Так что отставить рыдания и преждевременные поминки! Терпеть не могу смотреть, как кто-то ревет.       Да уж, «мастер». И куда делась вся ее прежняя самоуверенность? Слезами вытекла? Мне стало смешно, но я сдержался.       Что обычно думает нормальный человек в подобных ситуациях? Наверное, что лучше бы остановиться и для начала уточнить, как правильно делается то, за что он взялся, и то, что не получилось с первого раза. А что думает дурак? То же, что и я тогда: «Теперь уж мы точно должны закончить начатое!»       Да-да, немного погодя, успокоившись и перевязав рану, которая все-таки оказалась глубже, чем я думал, мы снова взялись за ножовку.       — Ну чего ты резину тянешь?! — взбесился я.       Терпению моему медленно, но верно подходил конец, а женщина уже минут двадцать сидела, вцепившись трясущимися руками в рукоятку пилы, и никак не могла решиться снова начать пилить. Видимо, мое нарастающее недовольство все-таки смогло подтолкнуть ее к действию, и она занесла зубчатое лезвие над наручником и крепко зажмурилась.       — Эй! — я в последний момент выдернул руку, и зубья гулко прошлись по столешнице. — Кто глаза закрывает? Решила меня и правда без руки оставить?! Дай сюда!       Я выхватил инструмент из ее рук и уже сам приставил к чертовым оковам.       Надо же было этому тупому дежурному прицепить эту дурацкую железяку именно к моей рабочей руке! Левая рука слушается гораздо хуже. Жаль, что я не амбидекстр или хотя бы не левша, иначе давно бы уже был свободен от проклятой побрякушки.       Чем чаще я цеплялся взглядом за рыхлую царапину на столешнице и кровавое пятно на повязке, тем сильнее потел и тем слабее пальцы сжимали рукоятку. Поддержки ждать было не от кого. «Мастерица» заявила, что не может на это смотреть, и, всхлипывая, отвернулась в другую сторону. Теперь уже я медлил, не решаясь всерьез взяться за дело, а мое воображение рисовало мне дикие картины того, как я промахиваюсь и случайно отпиливаю кисть, а потом под громкие рыдания продавщицы умираю от потери крови, уткнувшись лицом в прохладную столешницу.       Отчаявшись, я уже собирался признать поражение, но вдруг в дверь постучали. Стук был настолько знакомым, что меня передернуло и мыслями закинуло месяца на полтора назад в холодную душевую с разбитой раковиной, звенящей тусклой лампочкой и разноцветными разводами на полу. Ну все, допрыгался. Какая-то подсознательная твердая уверенность в том, что все это хромому очень не понравится, заставила меня отодвинуть ножовку от себя как можно дальше и сжаться в комок. Женщина же, наоборот, ринулась отворять, схватившись за дверную ручку как за спасательный круг.       — Я снаружи стучал, но никто не ответил, поэтому пришлось зайти в сени, извини, — раздался знакомый голос. — Мой друг обещал вернуться, но так и не пришел вчера. Уже темнеть начало, так что я пошел его искать. Он не у тебя?.. Ой, ты плакала? Что-то случилось?       — Ничего-ничего, проходи скорее!       — Ты имей в виду, я могу и попозже зайти.       — Нет-нет-нет, ты как раз вовремя! Мы собирались сейчас с твоим другом чай пить, — она буквально за рукав затащила его в дом и повернулась ко мне. — Правда же?       Я активно закивал, пытаясь скрыть душащую неловкость и закованную руку, однако хромой выцепил наручники на моем запястье своим внезапно охладевшим взглядом еще с порога. Пусть видел он только одним глазом, но зрение у него было отменное. Даже завидно.       — Сюда подошел, — сурово нахмурился он.       — Да я тут это… вчера… Ты извини, что не пришел, — мямлил я, раскрасневшись как помидор и отвернув лицо. Уши горели, язык заплетался. Могу поспорить, так жалко я не выглядел даже стоя босиком в сугробе. — Тут проблемка одна…       — Я не просил извинений, я просил тебя подойти.       Под его тяжелым взглядом я сжался, наверное, до размеров кошки. Пришлось сползти со стула и на ватных ногах плестись в его сторону. Я все пытался спрятать трясущуюся руку за спину, будто это что-то изменит, и никак не мог поднять на него глаза. Мне было страшно. Так страшно… Но этот страх кардинально отличался от того страха в день нашего знакомства или парой дней позже. Я не боялся, что он вдруг открутит мне голову или задушит, я не боялся теперь ни того, что он может сделать, ни его самого. Я боялся того, что неизбежно должен был сделать я — разочаровать его. Я действительно ужасно боялся разочаровать его. Мне было страшно, что он больше не захочет со мной разговаривать или видеться. В который раз уже я поражался, насколько быстро и насколько глубоко я привязался к этому человеку, хотя, по сути, я вполне мог назвать его малознакомым, ведь я практически ничего не знал о его прошлом.       Мой нелегкий долгий путь от стола до хромого неминуемо подходил к концу. Шаг. Еще шаг. И вот он уже рывком выдергивает из-за спины мою руку с клацающими друг об друга металлическими кольцами и багровым бинтом, и мое бьющееся в агонии сердце ухает куда-то вниз и, кажется, тонет в грязной луже, натекшей с его заснеженных сапог. А затем мне на голову обрушивается сухое и холодное:       — Откуда?       — На… Нашел…       — Такие вещи на дороге не валяются. В глаза смотри, когда с тобой разговаривают, — он потянул вверх за пустой браслет так, что мне пришлось встать на носочки, и склонил голову набок, заглянув мне прямо в лицо. — Еще раз спрашиваю. Откуда?       — Нехорошо издеваться над теми, кто ростом не вышел.       Я видел теперь каждый шрам на его лице, его разрезанное и неровно сросшееся верхнее веко и еле-еле просвечивающий сквозь белую пленку зрачок невидящего глаза, торчащие скулы, ввалившиеся щеки и темные круги под глазами, даже седые волоски в его коротких светлых волосах, а главное — его яркий серый зрячий глаз, смотрящий мне в самое нутро. На миг в памяти промелькнула его фотография с молодым, свежим лицом, с заразительной улыбкой и задорным блеском в глазах. Было больно и тошно сравнивать ее с тем, как он выглядел сейчас. Я невольно закрыл глаза. Будто что-то поняв, он отпустил меня, отшагнул назад и отвернулся. На пару мгновений воцарилась гробовая тишина.       — Откуда это? — снова спросил хромой дрожащим голосом, и мне стало дурно. Казалось, он вот-вот впадет в истерику, как в прошлый раз.       — Нашел, — выдавил я и сглотнул ком в пересохшем горле.       — Откуда?! — вдруг он почти сорвался на крик.       От неожиданности продавщица охнула и обхватила себя руками. Я только сейчас вспомнил о ее существовании. Поймав мой беглый взгляд, она состроила умоляющую мину и неистово замотала головой в знак протеста, но я больше не смог врать. Тем более хромой, похоже, уже знал правду.       — Я… Я был в… полицейском участке. Я хотел помочь…       — Заткнись! — взвыл хромой, зажав мне рот ладонью и этим же движением оттолкнув меня от себя. Его лицо исказилось, губы скривились, обнажив плотно сжатые зубы, из-за нахмуренных бровей глаза, полные отчаяния, будто еще глубже ввалились в череп.       Поймав равновесие, я застыл в нелепой позе, боясь пошевелиться.       — Знаете… Вам, наверное, пока не скажешь все, вы все будете лезть и лезть со своей дурацкой заботой, — он, не разуваясь, доковылял до стола и тяжело плюхнулся на стул, на котором сидел я во время его прихода. — Только я вот понять не могу, чего вы добиваетесь? С вас хоть слово бери, что вы не будете лезть, да?! — он бросил озлобленный взгляд в сторону продавщицы, отчего та вжалась в стену. — Что заводи в незнакомую местность — вам плевать! Рано или поздно вы все начинаете лезть в мою жизнь со своими благими намерениями! Со своей неуклюжей помощью! А вы знаете, куда ведут все эти благие намерения? В ад! Они ведут в ад! В самое пекло! Думаете, я просто так сижу тут один в заброшенном доме, ни с кем толком не контактирую, не хожу в полицию или больницу, избегаю посторонних глаз? Все это просто из прихоти, по-вашему? Серьезно думаете, что я не хочу домой? Или вам в голову взбрело, что мне нравится перспектива помереть молодым? Да нет, знаете, я бы с превеликим удовольствием дожил до глубокой старости и с радостью бы смотрел в зеркало на свою сморщенную, как чернослив, физиономию, а не на вот эту рожу лохнесского чудовища, когда мне нет еще даже двадцати пяти! Я уже не вспомню, сколько времени я не был дома. Когда я обнимал свою младшую сестренку в последний раз? Да о чем речь? Я уже даже лица ее не помню! С каждым гребаным днем я могу вспомнить все меньше и меньше. Мой мозг медленно умирает! Он превратился в чертов шредер, который каждый день понемногу избавляется от дорогих мне воспоминаний, и с каждым днем он разгоняется все сильнее. Я будто проваливаюсь в бездну. Я уже даже имени своего не помню! Ну найдет меня ваша полиция, подлатают меня врачи, ну и проживу я чуть дольше, а какой в этом смысл? Думаете, я хочу закончить свою жизнь в палате какого-нибудь дурдома, забыв всех и все? Забыв, как ходить в туалет, и валяясь на кровати бездумным овощем, силящимся собрать по крупицам хоть одно воспоминание, но забывая зачем? Нет, я не хочу! Мало того, я боюсь такого исхода! Или вы думаете, что мне хочется показываться своей семье вот таким? Чтобы моя сестра видела вот это лицо? Да я сам его видеть не хочу! А еще, знаете, что? Я бы лучше помнил лица своих родных, но в моей памяти останется до конца лишь одно лицо и лишь одно имя! Джек! Черт возьми, вот его бы я забыл с радостью, но у меня не получается! А ведь это даже не его настоящее имя! Это имя его сраного криминального кумира, которым он сам себя провозгласил. Я даже не был его первой жертвой, зато стал последней и единственной выжившей. К счастью ли или к горю, но мне удалось с ним справиться даже вот в таком виде, а с тем, что недоделал я, прекрасно разобрался мороз, шарахнувший под утро, но…       Продавщица медленно сползла на пол, прижала к себе колени и, уткнувшись в них лицом, тряслась от глухих рыданий. Хромой стал каким-то совсем блеклым, посерел и осунулся, а я стоял и не мог пошевелить и пальцем.       — Все это… не имеет значения, — гораздо тише продолжил он. — Ни то, что вопрос стоял ребром — либо я, либо он. Ни то, что этого садиста и убийцу ни по каким человеческим меркам нельзя назвать человеком. Ни то, что я из-за него пережил. Ни то, что я очень хочу домой. Ни даже мои большие проблемы с памятью не изменят того факта, что по нашим законам я убил человека… Каким-то образом скрыть это у меня не хватит уже ни мозгов, ни сил. Впутывать я никого не собираюсь, поэтому больше ничего вам рассказывать о нем не стану. Надеюсь, этого хватит, чтобы вы уже наконец поняли, что все ваши благие намерения до добра не доведут, так что попрошу теперь уже вас обоих. Пожалуйста, оставьте меня в покое и дайте мне дожить спокойно тот жалкий клочок времени, который у меня остался. Уж лучше я сдохну рано и как безродная псина здесь, чем в психушке, чуть позже и как безмозглая кукла, забывающая дышать. Я свой выбор сделал, так не лишайте меня его.       Хромой окинул нас болезненным взглядом, после чего старательно натянул улыбку и поднялся со стула.       — Ну что, показывай, что у тебя там, — усталой кривой походкой он неспешно доковылял до меня и протянул раскрытую ладонь. Я неуверенно вложил в нее свою руку.       — А это чего? — указав на повязку, спросил он.       — Убрать пытались… — просипел я чужим голосом.       Он тяжело вздохнул и потянул меня к столу.       — Эта ножовка по дереву, — он взял ее со стола и засунул в ящик с инструментами, стоявший на полу, после чего вынул из того же ящика D-образную штуковину, совершенно отличающуюся по виду от той, что он прибрал. — А эта по металлу.       Хромой зачем-то выкрутил из инструмента, как я понял позже, лезвие. Мелкие-мелкие зазубринки я смог разглядеть, только когда он подошел почти вплотную ко мне, просунул лезвие между моим запястьем и браслетом наручника и прикрутил его обратно к пиле, но почему-то вверх ногами.       — Тисков нет, очень жаль… Теперь смотри, ножовку немного тянешь вверх, а руку придавливаешь к столу и пилишь, понял? — он вложил рукоятку в мою левую руку, показывая правильное положение. — Так не порежешь ничего, кроме наручника.       — Как все просто, оказывается, — удивленно выпалил я.       Хромой теперь уже искренне (хоть и вымученно) рассмеялся и потрепал меня по голове. Давненько я таким тупым себя не чувствовал. Интересно, в хозяйстве от всех отличников и примерных студентов проку мало или только от меня?       — Ты пили-пили, — он хлопнул меня по плечу и подошел к продавщице. — Ну хватит. Нет смысла так реветь.       — Но как же так? — сопливо просвистела та и вытерла слезы рукавом. — Чем ты такое заслужил?       — Вот только не надо по мне панихиды устраивать. Давай вставай, — он подал ей руку. — Жалеть меня тоже не надо. Я прожил замечательную жизнь, не считая времени наедине с этим ублюдком, конечно. В конце концов, я встретил вас — людей, которым я нравлюсь даже таким уродом.       — Хватит себя так называть! — закричала женщина и снова захлюпала носом. — Никакой ты не урод. К этому вполне можно привыкнуть.       — Прости, я тебе тут натоптал, — хромой подошел к входной двери, неловко опустился на колено, облокотился на стену и, покачиваясь, стал развязывать шнуровку на ботинках. — Ты не против, если я у тебя прилягу? Голова разболелась.       — Можешь хоть обутым лечь, дорогой.       — Ну это уже слишком даже для меня, — он со смехом отставил обувь в сторону, после чего попытался подняться, но снова опустился, держась за стену. — Черт… Не поможешь мне?       Я было подскочил, чтобы помочь, но продавщица жестом попросила не беспокоиться и помогла хромому встать на ноги. Тяжело было спокойно смотреть, с каким трудом ему давалось каждое движение. Похоже, сегодняшняя ссора, если ее можно так назвать, сильно его подкосила.       Пока я старался как можно быстрее избавиться от железки на запястье, чтобы прекратить шуметь, женщина помогла хромому снять куртку, уложила его на диван, на котором ночью спал я, и прикрыла одеялом.       Когда раскрывшийся браслет брякнулся на стол, я тихо отложил пилу в сторону, мы взяли аптечку, выключили свет и скрылись в другой комнате. На улице уже давно было темно, поэтому вслед за выключенным светом синий мрак пролез в окно и залил собой весь дом, оставив свободным лишь желтое пятно от ночника над прикроватной тумбой.       — Прости, это все я виновата, — тихо шепнула женщина, приматывая чистый бинт к рваному следу от ножовки. — Хотела как лучше, а получилось как всегда.       — Здесь нет вашей вины, виновник, насколько я понимаю, уже получил свое, а с остальным уже ничего не сделаешь, он прав. Давайте не будем об этом.       — Мне нравится, что ты, когда злишься, переходишь с «Вы» на «ты». Это так забавно, — она потерла влажные глаза и хихикнула, переводя тему.       — Даже не заметил этого, — улыбнулся я в ответ. — Извините.       — Давай с тобой перейдем уже на «ты». Все же не чужие люди… Ах да. И похоже, сегодня ты все-таки спишь в моей постели, — она ущипнула меня за щеку и расплылась в какой-то по-детски добродушной улыбке.       — Только обещайте… обещай не приставать, — исправился я, сдерживая смех.       — Так уж и быть, но только в этот раз, — она погасила ночник.