Мой дорогой друг (книжка)

      Праздник все-таки удался. Придя домой, мы натрескались от пуза, болтая обо всякой ерунде, также зацепили немного и свои прошлые жизни, что не могло не интересовать. Обстановка казалась праздничной, даже несмотря на окружающую нас разруху. Возможно, я просто привык уже к этому жуткому дому со следами побоища, но даже разбросанные по полу мелкие осколки зеркала, поблескивающие в тусклом свете лампочки, привносили какое-то ощущение торжественного волшебства в эту «новогоднюю» ночь.       У нас не было ни елки, ни телевизора, ни фейерверков, ни нарядной одежды, ни даже шампанского. Сами мы выглядели как две потрепанные бабайки в больших (не по размеру) старых вещах, собравшиеся за страшным пошарканным столом в заброшенном доме, не иначе как для призыва какой-нибудь нечисти. Тем не менее, нисколько не кривя душой, я могу сказать, что это был самый лучший, самый новогодний Новый год из всех, что я отпраздновал за свою жизнь. Мне так не хотелось, чтобы он заканчивался, что отстал от хромого, призывавшего меня уже наконец разойтись, я только под утро, когда уже сам понял, что тянуть дальше некуда, если я не хочу уснуть лицом в тарелке.       Проснулись мы оба уже после обеда разбитыми и уставшими и глазом моргнуть не успели, как начало темнеть. Будто и правда первое января, как его обычно описывают бурно отмечающие. Некий день-фантом — то ли был, то ли нет. Еще и хромой настоял на том, чтобы мы отправились спать пораньше ради восстановления режима. Видимо, трудно ему было совладать со своей головной болью.       Хоть и лег я раньше, но режим мне не поддался. Уже примерно в обед следующего дня меня разбудило негромкое пение, доносившееся из другой комнаты. С трудом оторвав голову от подушки, я вслушался, пытаясь понять, где этот выдумщик раздобыл радио.       Я тихо вышел в коридор, после чего бесшумно заглянул в кухню. Нет, это было не радио. Сидя на корточках возле печки, хромой напевал знакомую мне песню и грел руки у открытой дверцы, за которой был слышен треск и видны отсветы пламени. Он смешно фальшивил на высоких нотах, но, похоже, был увлечен своим занятием. Сам не осознавая, я почему-то тоже запел, из-за чего он вздрогнул и резко обернулся.       — Ой, спугнул. Смотрю, ты в хорошем настроении, — я потер глаза, засунув пальцы под очки, и уселся за стол.       — Так-так… — он почему-то сверлил меня взглядом. — Ну-ка, давай еще раз.       — Чего еще раз? — не понял я.       — Пой, — он захлопнул дверцу в печи и сел напротив меня.       — Нет уж, мама говорила, что у меня отвратительный голос, — отмахнулся я, залившись краской.       — Пой! — настойчиво повторил он.       — Нет!       — Пой!       — Тебе надо — ты и пой!       — Мне надо, чтобы пел ты! Пой!       — Отвали!       — Пой-пой-пой-пой-пой!       — Да ты издеваешься?!       — Я не отстану, так что тебе же лучше будет спеть! Пой!       — Иди к черту! И зачем я вообще запел? — я тяжко вздохнул, стараясь игнорировать его нападки, но у него будто заело «пой-пой».       — Ну, давай же!       — НЕТ!       — ДА!       — Да чего ты привязался?!       — Я всегда так завидовал людям, у которых есть голос. Нам с сестрой вот не повезло с этим — петь любим, но голоса кошмарные.       — А мне на кой петь? Будто у меня голос есть!       — Есть!       — Чего?! Головой стукнулся?!       — Вот и спой! Хочу убедиться, что его у тебя нет, потому что я только что точно слышал, что он у тебя есть!       — Я, конечно, люблю петь, но, чтобы петь перед другими, — вот уж дудки! Не заставишь!       — Заставлю, и ты это знаешь!       Я раскраснелся как вареный рак, не зная, что делать, чтобы он от меня отстал. Попытка сбежать из-за стола закончилась пинком мне в колено.       — Жестокий! Что мне сделать, чтобы ты от меня отвязался, черт возьми?! — крикнул я на него, сжимая ноющее колено руками.       — Ты знаешь, что сделать! Не выйдешь, пока не споешь! — хромой погрозил мне кулаком.       — Да черт с тобой! — и я загорланил, что первое пришло в голову, путая слова и нарочно фальшивя.       — А теперь по-нормальному, — заявил он, когда я закончил.       — Да чтоб тебя! Отвяжись!       — Давай-давай!       Я насупился и скрестил руки на груди, отвернувшись от его цепкого взгляда.       — Тебя еще разок пнуть? — устав ждать, холодно спросил он, и я понял, что ведь и правда пнет.       Превозмогая нахлынувшее чувство стыда, я все-таки запел снова. Он так серьезно и внимательно смотрел на меня, что мне было еще более неловко. Будто на экзамене.       — Так-то лучше, — заявил он, и я, выдохнув с облегчением, уже хотел ретироваться, но он вдруг саданул кулаком по столу, отчего я испуганно опустился обратно, прикрыв колени руками. — Куда?!       — Ту… туда…       — Еще давай!       — Зачем? — я уже чуть не плакал. Да чего он пристал ко мне?!       — Надо! — констатировал он, и мне ничего другого не оставалось, как завести другую песню. Странный он все-таки.       Смешно признаться, но постепенно я втянулся, и ему уже даже не пришлось повторять «еще» и «дальше». Он сидел напротив радостный и довольный, а я пел одну песню за другой — все, какие мог вспомнить. Все, какие обычно напевал наедине с собой или под какой-нибудь громкий шум, чтобы никто, кроме меня, не слышал. Весь жгучий стыд куда-то делся, уши и щеки уже не обжигало так сильно, но было так волнительно петь для кого-то кроме себя.       Не знаю, сколько это продолжалось, но я остановился, только когда уже начал хрипнуть.       — Ну? — весело хмыкнул хромой, накладывая нам в тарелки еду.       — Что ну? — так и не поднимаясь из-за стола, спросил я.       — Что собираешься с этим делать? — он сунул вилку мне в руку, поставил на стол две кружки чая и сел напротив.       — С чем?       — С тем, что у тебя отличный голос, а ты его прячешь! — его видящий серый глаз будто потемнел, буравя мои красные щеки.       — Мама говорила, что у меня плохой голос… — начал было я, колупая вилкой в тарелке.       — Я уже давно понял, что твоя мама — не показатель понимающего и чуткого родителя. Меня не интересует, что она там сказала. Меня интересует, что будешь делать ты!       Я молчал, гоняя по тарелке горошек из позавчерашнего салата. Что я мог ему ответить? Что он хотел, чтобы я ответил? Я понятия не имел. Убежать бы сейчас и спрятаться куда-нибудь, куда не сможет проникнуть его колючий серый взгляд.       Он тяжело вздохнул.       — Так, обещай мне. Слышишь?.. Смотри на меня, когда я с тобой говорю! Я серьезно!       У него был такой тон, будто он говорил про дело чрезвычайной значимости. Будто прям дело жизни и смерти. Что такого важного в этом? Не понимаю.       Я все же поднял взгляд.       — Обещай мне, что ты будешь петь не только для себя любимого. У тебя отличный голос, и грешно такой скрывать.       — Да зачем тебе это? — недоумевал я.       — Это важно! Обещай!       Я смотрел на него как на дурака и думал, что он, похоже, совсем двинулся.       — Повторяй! Я… — он ждал.       — Ну я… — я пожал плечами.       — Без «ну»! Я…       — Я!       — Обещаю…       — Я обещаю!       — Что, когда вернусь в домой…       — Стоп, что?! — я аж вздрогнул.       — Повторяй! Я! — он был полон решимости.       — Я обещаю… — меня начало потряхивать.       — Что, когда вернусь в домой… — спокойнее продолжал он.       — Что… когда вернусь… домой…       — Больше не буду петь в одиночестве, — закончил он.       — Не буду… — я плотно сжал губы, но все равно слезы полились по щекам.       — Что не будешь? — хромой испытывающе смотрел на меня.       — Ты решил меня выгнать?! — я вскочил с места, меня переполняла какая-то дурацкая детская обида.       — Нет…       — Ты решил выгнать меня!       — Да нет же!       — Я не хочу домой! С чего ты вдруг решил меня выставить?! Мой дом здесь!       — Нет, можешь оставаться, пока я еще здесь.       — Что это значит?! Ты собрался куда-то свалить? Теперь бросишь меня, после того как переворошил всю мою жизнь?! Чтоб тебя!       — Прости за это, но ты же и сам знаешь, куда я собираюсь. Не заставляй меня говорить это вслух.       — А ты скажи! Скажи! Откуда мне знать, куда ты намылился?!       — Отлично! Когда я сдохну, ты вернешься домой, заведешь друзей и больше не будешь прятать ни себя, ни свой замечательный голос в свой панцирь из наплевательского отношения к самому себе и своей жизни! Обещай мне!       — Я не хочу этого слышать! — я опустился на корточки и закрыл уши ладонями. Это его «сдохну» так сильно приложило меня по голове, что в глазах потемнело.       Я мог бы сидеть так вечно, но мой кишечник предательски взвыл. Мы так ничего и не поели за весь день. Хромой терпеливо ждал, когда я вернусь за стол. Вскоре, утирая сопли, я все-таки уселся на свое место и стал месить содержимое своей тарелки.       — Дерьмовый из меня друг вышел. Прости… — горько промямлил он.       — Что?! Нет! Ты отличный друг! — я вытер рукавом мокрые глаза.       — Не надо было тебя сюда приводить. Сидел бы один себе и дальше, — он закрыл лицо руками.       — Что ты такое говоришь?! Ты с ума сошел?! Прекрати сейчас же!       Что я за эгоистичный придурок? Во мне вспыхнула злость на самого себя. Дураку ясно, что ему о таком думать гораздо тяжелее, чем мне, а он еще умудряется какую-то заботу об окружающих проявлять!       — Эй, нет! Не плачь! Черт возьми, не плачь! Я пообещаю! Если это так важно, то я пообещаю! — я тряс его за плечо, перегнувшись через стол, но он не отнимал руки от лица. По его худющим запястьям стекали крупные капли. — Я заведу кучу друзей! Я вступлю в какую-нибудь музыкальную секцию! Начну уже жить самостоятельно! Могу навестить твою сестру, рассказать, какой у нее крутой брат, что он мой лучший друг! Я пообещаю! Пожалуйста, хватит! Прости меня, я веду себя как обиженный младшеклашка! Я не хотел, прости!       — Давай есть, — дрожащим голосом остановил он мой конвейер обещаний и опустил руки.       От слез у него покраснели шрамы и опухли веки. Сейчас он выглядел таким беспомощным и слабым, болезненно щурясь, но пытаясь изобразить на лице подобие обнадеживающей жизнерадостности.       — Может, потом прогуляемся? Надо проветриться, — осторожно предложил я. Он лишь молча кивнул.       После всего этого мы очень долго молчали, погруженные каждый в свои мысли. Молча прибрали со стола, молча собрались и вышли на улицу, так же молча прогуливались между домами под густым снегопадом, пока на улице совсем не стемнело, затем молча вернулись домой.       — Передай Татьяне, как встретишь, что я не злюсь на нее, — наконец заговорил хромой.       — А чего сам ей не скажешь? — улыбнулся я.       — Если это ей скажу я, она воспримет в штыки. Это же будет, как если женщине в лицо сказать: «Ты была не права». Она не умеет признавать свои ошибки. Ну а если это ей скажешь ты, она решит, что ты снова решил с ней поогрызаться, и отреагирует спокойнее, я думаю. А так как действительно она была не права и она это прекрасно знает, ей станет легче.       — Как у вас, у людей, все сложно…       Хромой рассмеялся. Видимо, он уже отошел от закаченного мною ранее скандала.       — У меня к тебе просьба… Возможно, несколько странная, — он потупил взгляд.       — Это какая?       — Не мог бы ты посидеть со мной, пока я не засну? Что-то мне страшно.       Его беспокойство перекинулось и на меня тоже. В голове вдруг пронеслось, что сегодняшний разговор на эту тему неслучайно был именно сегодня.       — Да не вопрос, дружище, — я похлопал его по плечу и, наверное, расхохотался слишком громко, чтоб это выглядело естественно.       После того как он мирно засопел, я еще очень долго не решался уйти к себе, вслушиваясь в его неровное дыхание, пока не провалился в сон, сидя на тахте рядом с ним.