Мой дорогой друг (книжка)

      Вот так бывает — еще вчера тебе казалось, что, как только ты попадешь домой, придется вернуться к своему унылому, ничтожному и бессмысленному существованию, а сегодня тебя бросает в самую гущу каких-то социальных распрей и тебе даже скорбеть толком некогда, потому что приходится активно отбиваться по всем фронтам и у тебя для этого даже палки с гвоздями под рукой больше нет.       За то время, пока меня таскали по допросам, больничным комиссиям, опознаниям, кабинетам с бумажками, пока дома я бился с матерью за свою независимость, пока в универе разбирался со своим долгим отсутствием, несданным рефератом и, как следствие, незакрытой сессией, пока пытался отмахаться от в десятки раз возросшего интереса к моей персоне у окружающих, я вымотался и похудел еще сильнее, чем пока жил с хромым под одной крышей, несмотря на все попытки моих родных откормить меня до прежнего состояния поросенка из объявления.       Кстати, есть я толком не мог еще очень долго. Просто не мог себя заставить, может быть, из-за непрекращающейся нервотрепки, а может, из-за своей прежней «гречнево-собачной» диеты с приемом пищи один раз в сутки. Или все, вместе взятое. Естественно, это сильно расстраивало маму и того мужика из полицейского участка, который, как выяснилось, метил на место моего папаши, пытаясь теперь, когда я был дома, добиться внимания моей матери через заботу об ее отпрыске, который якобы ему «как сын родной».       Это нервировало еще больше. Я даже начал сбегать из дома. Бежать мне было особо некуда — дом, в котором мы жили все это время, опечатали со всех сторон, как новогодний подарок. Помимо тела моего друга и замерзшего трупа того маньяка Джека в полуразвалившемся дровянике, там нашли еще какие-то останки и кости прежних владельцев, считавшихся переехавшими, о которых, видимо, даже хромой не знал. Татьяну ее внуки-правнуки все же упекли в дом престарелых, сославшись на то, что одну ее оставлять небезопасно, раз рядом творится такой ужас. Я ее больше ни разу так и не увидел с того злополучного праздничного вечера. Оставалась только Марина — продавщица. К ней я и сбегал почти каждый день после занятий. За мной приезжал мамин следователь, забирал домой, на следующий день все повторялось снова. Она постоянно переживала, плакала, ей каждый раз влетали выговоры и нравоучения от следователя — неудивительно, что вскоре она устала настолько, что привечать меня дальше ей стало казаться тяжелее, чем закрыть передо мной дверь. Если она мне казалась спасательным кругом, то я для нее был как петля на шее. Удивительно, как она не выгнала меня гораздо раньше. Думаю, ей было тяжко со мной видеться еще со дня его смерти, когда она решила зайти к нам попроведовать, а в итоге ей пришлось заниматься вызовом скорой и полиции. Хотя «выгнала» — громко сказано. Просто разрыдалась и начала умолять, чтобы я больше здесь не появлялся, потому что она так больше не может.       Лишившись своего пристанища, я начал уходить ночами бродить по городу либо прятался где-нибудь в здании университета — все равно меня мучила бессонница. Охранники сначала меня гоняли, потом стали звать на чай, потому что им было скучно, в итоге один из них сдал меня следователю, который все никак не мог меня выловить. В конечном счете мне пришлось прекратить весь этот балаган и вернуться домой.       Вообще, удивительно, как исчезновение какого-то незаметного, неинтересного человека вроде меня смогло так сильно взбудоражить его окружение.       Многих вся эта история веселила, некоторых уже раздражала, кому-то было любопытно, что будет дальше, но на удивление были и люди, вставшие на мою сторону и старающиеся хоть как-то поддержать. Например, бабушка, несколько преподавателей, университетская уборщица, некоторые девчонки из моей группы, ребята из музыкального кружка, которым сдал меня Паша, и сам Паша Мельников вместе с братом.       Перед Пашей и его братом мне еще очень долго было стыдно за то, что я сослался на них в участке. Выяснилось, что после этого полиция нагрянула к ним домой, поставив всех на уши, перепугав не на шутку всех, в том числе и Мишу, а Паше от отца перепала пачка оплеух, несмотря на то, что сразу выяснилась его непричастность. Пашу потом еще и допрашивали о том, кто мог его знать, и об исчезнувшем одногруппнике. Он уже хотел, по его словам, мне при первой же встрече в глаз засветить, но передумал, когда меня увидел, и вместо этого пригласил обедать.       Втройне стыдно мне было перед Мишей, про которого я тогда наговорил ерунды, ничего не зная, но он так быстро сгладил углы и перевел все на дружеский лад. Оказалось, что у нас с ним общий недуг — зрение. Вернее, его отсутствие. Только я мог видеть хоть что-то в своих толстых очках, а он с рождения не видел ничего. Стыдно признать, но я, услышав про него пару раз краем уха, решил, что он умственно отсталый. Даже сам не знаю, с чего я это взял. «Слышу звон, да не знаю, где он», как говорится. Насколько же я был зациклен на себе, пока жил в тепличных условиях.       Среди карнавала идиотизма, в который превратилась моя жизнь, после всех моих побегов и скитаний, конфликтов, голодовок и бессонницы поддержка этих двоих стала для меня глотком свежего воздуха, тем не менее я все равно был в бесконечном напряжении.       В эпицентре адской круговерти событий я боялся, что весь этот поток информации, проходящий непрерывно через мой мозг, вытеснит воспоминания о важном для меня человеке — сотрет из памяти его лицо, голос, какие-нибудь важные детали или события. Я так боялся забыть. Да кого я обманываю, я и сейчас боюсь. Все, что мне осталось на память, — синяя футболка с тигром и огромная черная куртка, которую мать все грозится выкинуть. Я до сих пор цепляюсь за постепенно меркнущие воспоминания, боясь снова скатиться к пустому существованию и обесценить все, что ему пришлось пережить, и все, что пережил я сам. Видимо, этот страх останется со мной до конца. Возможно, именно он может помешать мне скатиться до прежнего уровня тепличного растения, так что я бережно храню его.