В темноте зазеркалья

Пригород Галифакса, Канада 19 апреля 2000, 12.34 Коннор посмотрел на часы и озадаченно вздохнул. Выезжать нужно немедленно — иначе к двум часам в Управление ему не успеть. Но кроха так сладко уснула на руках, что Коннор боялся пошевелиться и одним неловким движением прервать её сон. Он еле коснулся губами лба девочки и, не почувствовав жара, успокоился. — Посижу ещё буквально пару минут с моей… дочерью, — произнёс одними губами, шёпотом вслух сказав только последнее слово. Коннор будто пробовал его на вкус, примерял и рассматривал с разных сторон, пытаясь отнести к себе. Тест ДНК на руках как доказательство, а в голове — полнейший хаос. — Николь, — склонившись ближе, шёпотом позвал Коннор, — дочка… В ответ она забавно сморщила носик и засопела, и Коннор призрачно улыбнулся, вернувшись из трясины размышлений. Такое непонятное, неизвестное чувство. Вот они — бесконечно скачущие мысли, больше кружившиеся пока вокруг неверия и отрицания факта отцовства. Будто не с ним, не про него, а случившееся — сон или неправда. Но стоило только прижать Николь к груди, круговорот в голове затихал и успокаивался. И на первый план выступало нечто приятно щекочущее, тёплыми импульсами доводящее до мурашек. Пусть ум всё ещё отказывался верить, ведь Коннор никогда, даже мимолётно, не рассматривал себя в роли мужа или отца и не собирался примерять эти роли. Но теперь сердце тянулось к Николь, частыми ощутимыми ударами заглушая поток рассуждений… Коннор прикрыл на секунду веки, а когда снова открыл, увидел серо-голубые глазки, внимательно смотревшие на него. Малышка моргнула и улыбнулась. Но её взгляд казался Коннору не по-детски серьёзным. Словно не младенец смотрит, а взрослый, умудрённый богатым опытом человек. Коннор бережно провёл ладонью по телу дочери, погладил по животику. Ещё две недели назад он практически ничего не знал о младенцах, но вот уже третий вечер, втайне от Питера, читал купленную энциклопедию молодых родителей, в которой двухмесячные малыши на фотографиях выглядели иначе. Коннор дотронулся кончиками пальцев до тёмных волосиков Николь. Слишком длинные для её возраста, даже уже с намёком на завитки. Сама же Никки по весу и росту походила скорее на пятимесячного ребёнка, и если бы не документы, которые привезла Одри, Коннор ни за что бы не поверил, что его дочь родилась в феврале. По позвоночнику в очередной раз пробежала дрожь. Коннор «умер» семнадцатого февраля девяносто седьмого года. В этот же день, только три года спустя, на свет появилась Николь. Вот только… Как? В момент её зачатия он ведь всё ещё находился в лаборатории. — Я ничего не понимаю. Но чувствую что-то странное, непривычное… Ты моё возрождение? — тихо спросил Коннор, поцеловав Николь в лоб. — Окончательное? В комнату вошёл Адам с ползунками, перекинутыми через плечо. Коннор поднял на него взгляд, расплылся в улыбке и не смог сдержать шутливую реплику: — Смотри, Никки, пришёл дедуля! Адам усмехнулся, и его глаза радостно заблестели. Не имея никаких родственных связей с Дойлами, он уже давно мысленно обращался к Коннору как к названому сыну. А теперь у него действительно появился шанс попробовать себя в другой ранее желанной роли. Всю жизнь посвятив работе, Адам всегда мечтал о тихой пенсии и заботах о внуках. И мог наслаждаться хлопотами с малышкой, если бы только память то и дело не проводила его по коридорам ужасающих воспоминаний. Тех, которые бесконечно будут напоминать, как он обрёл названого сына. Тех, в которых он видел искажённое болью, а не смеющееся, как сейчас, лицо Коннора. И тех, которые полностью порой растворяли реальность, заменяя её картинками из прошлого. Иногда Адам жалел, что не изобрели таблетки, позволяющие стереть воспоминания. Жалел, что не создали машину времени, дающую возможность пойти другой дорогой во время судьбоносного выбора. Но понимал: не ступи он на тёмный путь, теперь его жизнь не освещали бы улыбки Коннора и Николь… Ведь руки хирурга, омытые кровью по самое сердце, вытащили с того света Коннора отнюдь не только при помощи скальпеля. Память никогда не спрашивала, какие воспоминания развернуть перед глазами, а Адам всегда мог припомнить даже незначительные детали событий, произошедших много лет назад. Он с лёгкостью вспоминал погоду, запахи или даже то, во что был одет в самые знаменательные дни своей жизни. В день, когда он женился на Джуди, крупными хлопьями с неба слетал снег, а в чарты на лидирующие позиции ворвалась песня «I Want to Hold Your Hand» The Beatles. Адам хотел держать руку своей возлюбленной и идти с ней по жизни, глядя в огромные голубые глаза. Под песни ливерпульской четвёрки они счастливо прожили несколько лет. Старались посещать концерты не только в США, часто отправляясь в путешествия по разным странам. Эти годы запомнились как самые беззаботные, светившиеся в памяти ярко-жёлтыми или зелёными оттенками с привкусом ванильного мороженого и шампанского. Но в какой-то момент веселье вдвоём сменилось другой, не менее приятной стороной жизни. В жаркий августовский день, когда вышел седьмой альбом группы под названием «Revolver», Дженнерсы прижали к груди новорождённого Мартина, а спустя пару дней Джудит напевала у колыбели «I’m Only Sleeping»… Она баюкала сына в голубой колыбели в комнате с такого же цвета стенами. Их Адам со всей любовью выкрасил за пару месяцев до рождения ребёнка. И запах краски с тех пор ассоциировался с безграничным счастьем, синими лентами конверта для новорождённых, сжимавшими сердце. В тот день, когда в машину Мартина врезался пьяный водитель, сплошной стеной лил серый дождь, смывая слёзы бегущего к месту аварии Адама. Джудит и Мартин должны были забрать его из клиники, в которой он тогда работал, но не доехали меньше мили. Последний семейный ужин в алых закатных лучах солнца навечно остался во вчерашнем дне, а игла проигрывателя навсегда замерла на дорожке с песней «Yesterday». Отныне тишина и одиночество в семейном доме Дженнерсов скрашивались лишь звуками зарядивших ливней. Свинцовое небо оплакивало очередное уходящее лето, а Адам — тех, кто уже никогда не вернётся к нему весной. Зато в то ноябрьское утро, когда Адам принял решение работать над проектом в секретной лаборатории «Улей», солнце светило ярко, словно прокладывая из жёлтых полос на полу ступеньки к выходу из депрессии. Гнусавым эхом в голове до сих пор порой звучал голос известного политика, много раз награждавшего уважаемого профессора хирургии за успехи в медицине. Приторно улыбаясь, он произносил отскакивающий от зубов текст. — Проект «Саламандра» — надежда для американцев в области генетики, трансплантации и излечения от многочисленных недугов. Речь соблазняла и склоняла к выбору. Добавило толику уверенности и то, что в списке сотрудников лаборатории, показанном вскользь, внимательный взгляд Адама выловил знакомые имена и фамилии. Тех, кого знал лично или по громким научным публикациям. Все они уже несколько лет как пропали с горизонтов медицины и периодики. Теперь Адаму стало ясно, куда. Работа над проектом предполагала полную изоляцию и жизнеустройство в подземном комплексе. На такие условия соглашались в основном учёные, одержимые наукой и не имеющие семей. Адам стал отличным кандидатом, чтобы подписать дьявольский контракт. Сомневался он недолго. Теряя собственную жизнь в бесконечной череде одинаковых дней, он хотел спасать чужие, зависшие на волоске. И политик уверил его: это именно то, чем он будет заниматься, согласившись на новое назначение. Ведь на горизонте уже маячила пенсия, на которую Адама вот-вот должны были проводить. И перспектива остаться без занятости, полностью отдавшись тоске в пустых стенах дома, пугала больше, чем жизнь в изолированном подземном бункере. Сквозь пелену накрывающих воспоминаний Адам услышал бархатный голос Коннора. — Николь, мне… Твоему папе пора ехать на работу. «На работу…» — эхом бьёт по ушам, и воспоминания вновь утаскивают Адама в свой капкан. — Добро пожаловать на вашу новую работу! Вы не пожалеете о своём выборе, доктор Дженнерс. — Всё так же приторно улыбаясь, конгрессмен потирает руки, пока Адам подписывает контракт. — Теперь я могу подробнее рассказать, куда вам предстоит отправиться. Перед глазами разворачивается карта на дубовом тёмно-коричневом столе. И жуткое воспоминание о громадном подземном сооружении оживает, погружая всё вокруг во мрак. Лаборатория, или «Улей», построенная под землёй недалеко от пресловутой «Зоны 51» в Неваде — мечты всех любителей поохотиться за пришельцами — функционировала под грифом «абсолютно секретно». Такое местоположение вызвало у Адама поначалу скептичную усмешку. За шесть десятков лет территория, которую мусолили в разных книгах, фильмах и жёлтых газетах как место, где от глаз общественности утаили тела инопланетян и их корабли, стала восприниматься в качестве феномена массовой культуры. Никто всерьёз не рассматривал её как нечто тайное, до сих пор вызывающее неподдельный интерес экспертов в области паранормального и уфологии. Хорошо запомнил Адам и первую реакцию спасённого из «Улья» Коннора, когда рассказал ему о локации лаборатории. Тогда Коннор ещё не мог ходить, и его психическое состояние из-за бесконечных наркозов и операций, порой даже без анестезии, также оставляло желать лучшего, как и физическое. Но, просыпаясь в холодном поту и теряясь в переплетениях настоящего с прошлым, Коннор осыпал Адама бесконечной чередой вопросов. Он хотел знать, как ему вообще удалость выжить, где он потерял два с половиной года своей жизни и как выбрался из заточения под землёй. — Вы разыгрываете меня, доктор Дженнерс. — Воспалённые глаза бледного как мел Коннора широко распахиваются. — «Зона 51»? Никогда в это не поверю! Следом он, прищурив один глаз, ухмыляется, ожидая увидеть лукавую улыбку. Но Адаму не до шуток. — Это чистая правда, ты зря сомневаешься. Коннор приоткрывает рот и отводит задумчивый взгляд в сторону. — Я не раз слышал и читал про «Зону 51». Считал, возможно, учёные исследуют там какие-то секретные технологии, но к большинству баек про пришельцев относился с недоверием, — вяло произносит Коннор, вытянувшись на кровати. — Какая злая ирония: застрять в месте, в которое даже не веришь. Будучи пациентом «Улья», в сознании Коннор находился крайне редко, и всё время, что он бодрствовал, складывалось в срок не более месяца. А вот Адам хорошо запомнил каждый фут тех бесконечных подземных лабиринтов, где ему приходилось бывать. И как бы он ни хотел избавиться от доводящих до дрожи воспоминаний, память в последнее время любила возвращать его именно туда. Не было ни дня, чтобы Адам не слышал в голове голоса коллег или администрации, не видел искалеченные тела и обрывки из медицинских карт перед глазами… И сейчас, глядя в своей гостиной на Коннора, чьи волосы отросли до привычной длины, а бледность лица наконец-то сменилась ровным здоровым цветом, он снова услышал слова Раймонда Риппла, своего непосредственного начальника. И припомнил то, как начинался его путь вниз, чтобы спустя время подняться наверх, но уже не в одиночестве. — Вы будете работать над проектом «Саламандра», доктор Дженнерс. Это одно из десятков исследований, проводимых в стенах комплекса, но мы возлагаем на него большие надежды. Со всеми учёными контракт подписывается ровно на полгода, а затем, по необходимости, продлевается на такой же срок. Введение в курс дела в кабинете, пропахшем дымом дорогих сигар и кожаной мебелью, затянулось на несколько часов. Нудные объяснения правил, субординации и иерархии уровней, дававшей лишь небольшой группе управляющих лиц доступ ко всем проектам. Учёные жили и работали в «Улье», покидая его по расписанию на несколько часов или суток, предварительно согласовав место, время и условия выходного дня с руководством. Однако некоторым по классу секретности отлучки даже на несколько часов не полагались. А многие и сами не хотели никуда уезжать, ведь жилой корпус был оборудован таким образом, что нуждаться в чём-то извне не приходилось. Администрация старалась на славу, обеспечивая своих «пчёл» всем необходимым для комфортной жизни вне работы. Адаму выписали разрешение покинуть территорию «Улья», но теперь он бы ни за что не вспомнил, куда положил его в своей комнате, даже не взглянув на клочок бумаги. Ведь по ту сторону «Зоны 51» не осталось никого, по кому он скучал и кого хотел бы увидеть. Тоска по сыну и жене бесконечно скребла изнутри и увлажняла глаза. Адаму казалось — от неё можно скрыться, только спустившись под землю. И ему ничего не оставалось, как с полной отдачей погрузиться в работу. Он с огромным энтузиазмом отнёсся к назначению, тогда не чувствуя никакого подвоха и даже не подозревая — истории болезни пациентов и другие документы составлялись специально обученными людьми. Он спасал больных, не зная, что источник травм и ранений всегда находился бок о бок с ним. Однако через пару месяцев ежедневных операций пытливый ум Адама начал терзать вопрос: что на самом деле случилось с теми, кто попал к нему под нож? Просматривая медицинские карты, он не находил внятных ответов, а все описанные там факты ставил под сомнение. И в памяти Адама стали всплывать ужасающие истории нацистских экспериментов, о которых он читал в университете. Припомнил имя доктора Герты Оберхойзер, работавшей в концентрационном лагере Равенсбрюк, и то, что в ходе своих опытов она вмешивалась в костные, нервные и мышечные структуры организма. Оберхойзер изучала механизмы регенерации различных тканей, удаляя у заключённых конечности и кости, а вместо них имплантировала чужеродные. Кощунственные эксперименты должны были помочь в лечении немецких солдат. Но результаты оказались весьма плачевными: испытуемые получали увечья, а многие умирали в ходе проведения операций без анестезии. И каждый раз, глядя на травмы своих пациентов, Адам припоминал чёрно-белый снимок доктора-палача во время Нюрнбергского процесса. Отделаться от пугающих ассоциаций никак не выходило. И Адам решил, что в одиночку таким сомнениям предаваться не стоит. В команде с ним работало несколько врачей. Одним из них был молодой русский хирург Николай Митрохин, а вторым — немецкий учёный Франц Шнайдер с двадцатилетним стажем практики в европейских клиниках. Когда Адам попытался поговорить со Шнайдером о правдивости медицинских документов, тот в ответ разразился пафосным философским монологом. — Граница между служением человечеству и аморальностью очень призрачна, а жестокие эксперименты над отдельными индивидуумами могут быть вполне оправданы, если они спасут жизни миллионов в будущем. Пусть даже анамнезы — фальшивка, мы стоим на пороге величайших открытий. От его слов Адаму сделалось нехорошо, и сдавливающие голову ассоциации со зверствами Третьего рейха стали прочнее. Больше попыток поговорить со Шнайдером он не предпринимал, но зато заметил — Митрохина терзают те же сомнения, что и его. К тому моменту первый полугодичный контракт Адама как раз подходил к концу, а Митрохин работал уже год. Вечером того дня, когда Николаю повысили доступ, он постучал в дверь комнаты Адама. Яркие образы мертвецки бледного коллеги и последнего разговора с ним навсегда отпечатались в памяти. — Адам, мы попали в адское место! Мне открыли доступ на следующий уровень. Ты даже представить себе не можешь, кем были мои пациенты и как они сюда попали. Николай весь дрожит, нещадно путая слова на родном языке и английском. — Нам врут! Никто из этих людей добровольно не соглашался на участие в экспериментах. Мой главный пациент… Он был учёным, таким же, как мы с тобой, только в другой сфере. Его жизнь сделали разменной пешкой в игре влиятельных лиц, заразив неизвестным паразитом и обставив всё как несчастный случай. Лишь для того, чтобы экспериментально изучить новое средство для регенерации… Николай окончательно сбивается, начиная говорить на русском, и сопровождает речь размашистыми движениями рук. А Адам лишь шокировано смотрит на него, впитывая даже то, что не может понять. Эмоции Николая, ужас в его глазах и бегущий по вискам пот говорят больше слов. И доводят до дрожи. Раздаётся стук в дверь. Митрохина, активно сопротивляющегося, любезно, но настойчиво выводят из комнаты Адама. Громко лязгает решётка, разделяющая жилой и медицинский корпусы. И Адам остаётся один на один с нарастающим беспокойством. Смотрит на серый потолок, понимая: в крохотной комнате без окон, под землёй, лишился своего былого союзника. Здесь дождь не может смыть его беспокойство или хотя бы шумом унять тревогу. И куда страшнее остаться одному, когда вокруг тебя толпа. Адам смаргивает одно воспоминание, тут же погружаясь в другое. — Николай уволился, — официально, без призрака эмоций на лице, произносит Риппл. — И уже покинул лабораторию. Не принимайте на веру его слова. Митрохин всегда отличался буйной фантазией, а мы, кажется, переоценили его психические возможности и стрессоустойчивость. Губа Реймонда дёргается вверх, разрушая безэмоциональную маску, и в глазах Адама сверкает подозрение. Сомнения ещё сильнее сжимают глотку, но он молчит. Только до зубной боли хочет знать, что же на самом деле случилось с Митрохиным. Первым делом, выбравшись из «Улья», Адам стал искать информацию, где сейчас находится русский учёный. Ему попалась короткая заметка в интернете, что некто Н. Митрохин найден повесившимся в снимаемых апартаментах. Состава преступления не выявлено: повешение квалифицировано как самоубийство. И, уже давно осознав, что другого исхода ожидать не стоило, Адам всё равно испытал шок. Но в девяносто девятом, несмотря на все сомнения, он продолжал работу, желая разобраться в творившихся в лаборатории делах. С ним продлили контракт, лишив возможности покидать территорию «Улья» на ближайшие полгода. Терять Адаму уже было нечего, за свою жизнь он не цеплялся, но в один день смыслы перевернулись с ног на голову, когда он увидел того самого пациента, о котором говорил Митрохин… — Коннор Эндрю Дойл, — шёпотом зачитывает Адам имя из карты и кладёт её на тумбочку, стоящую у кровати. Щурится, внимательно рассматривая лицо мужчины, чей возраст из-за шрамов, покрывающих лицо и тело, невозможно определить. — Не может быть… Больше не вдохнуть и не выдохнуть. Перед ним его сын… Его Мартин. Сердце сжимается, замирая и пропуская удар за ударом. Перед глазами всё плывёт из-за пелены слёз. А мозг, пытаясь отрезвить или ещё больше затянуть в рабство иллюзий, достаёт страшные, чёрно-белые картинки похорон… …Руки, смыкающиеся на плечах бездыханного тела. Холодная синяя кожа под пальцами. Плотно закрытые веки, навсегда скрывшие серо-голубые смеющиеся глаза. Могильный камень с выбитыми датами, как напоминание, какую недолгую жизнь прожил тот, кто умер раньше своего отца. За что? Почему?.. — Невозможно… Мой сынок… Мой бедный, — шепчет Адам, склоняясь в воспоминаниях к сыну и в реальности — к пациенту. Голос дрожит и срывается, а взгляд мечется по телу, лежащему перед ним. Рассматривает запечённую корку из крови вместо волос на голове едва дышащего мужчины, изрезанную кожу. Его раскроили не обломки металлического корпуса машины, а скальпель. Умом Адам всё понимает, но сердце бьётся в горле. Ему так хочется верить, что каким-то невероятным образом Мартина удалось спасти и он угодил сюда. Сюда… Внутренности сковывает льдом. Адам смахивает слёзы из уголков глаз, окончательно отгоняя наваждение. Задыхаясь, выходит из палаты. Не видит ничего перед собой, только лицо сына в дрожащей пелене… Улыбка на лице Мартина растворяется, а по щекам, лбу, подбородку, будто росчерки, нанесённые хирургическим пером, ползут глубокие шрамы. В бессильном гневе Адам сжимает кулаки. Что бы здесь ни происходило, он не допустит смерти своего нового пациента. И если убедится в правдивости слов Митрохина о фальшивых согласиях пациентов на эксперименты, приложит все усилия, чтобы ни одна душа не попала на верхний уровень преисподней… Решительную ярость глушит противный глас разума, вопрошающий: «Что ты можешь сделать один? Ты замкнут в сотах, из которых тебе уже не подняться наверх. У тебя даже доказательств нет… И как ты собираешься их доставать?» — У нас есть все документы от пациентов или их родственников, подтверждающие добрую волю на проведение экспериментов. — Риппл трясёт кипой бумаг перед лицом Адама. — Ваш же пациент должен благодарить Бога, своего начальника и наших русских коллег, вовремя переправивших его к нам в лабораторию. — Он кидает на стол папку, содержание которой Адам и так уже изучил досконально. — Дойл руководил группой учёных из Офиса по научным исследованиям и разработкам. Они прибыли из Канады, чтобы изучить найденное доисторическое существо, выброшенное на побережье возле завода по переработке природного газа в российском городе Архангельск. В теле милодона и в окружавшем его леднике пребывала в спячке некая неизвестная форма жизни. Одна из учёных беспечно приложила кусок того самого льда с яйцами паразита к ране Дойла на руке, и он заразился, как и русские учёные до этого. Паразит использовал тело человека как хозяина или как инкубатор, рос до определённой стадии, прикрепляясь к стенкам желудка или кишечника. А затем выходил через пищевод, когда от органов желудочно-кишечного тракта почти ничего не оставалось. Видимо, Дойл, поняв всю безысходность своего положения, побоялся, что заражение приобретёт массовый характер, поэтому подорвал завод вместе с собой. Получил увечья не только от разросшегося в животе паразита, но и ожоги, переломы от ударной волны. — Это я знаю, — уверенно отвечает Адам. — Вижу в карте пациента длинный перечень операций по удалению выросшего паразита и восстановлению повреждённых тканей, но несколько листов там отсутствуют. Как и список назначенных препаратов. Взгляд Риппла становится холодным. — Если в картах пациентов отсутствуют данные, это значит, что по классу доступа вам знать такую информацию не положено. Просто делайте свою работу. Вот только крайне странным Адаму кажется то, что, вырвав несколько листов из карты Дойла, некто оставил в ней снимки с операций, проведённых Митрохиным. Глядя на них, Адам вспоминает произнесённое Николаем слово… Регенерация. Иначе и не объяснить, почему паразит, достигший около полутора футов в длину на момент извлечения и питавшийся от желудка и кишечника, не оставил серьёзных видимых повреждений. Внутренние органы Дойла выглядели так, будто их владелец — восемнадцатилетний юноша, никогда не пробовавший алкоголь и сигареты. Операции по восстановлению тканей ни за что бы не дали такой результат. Удивляли и внешние признаки: последнее хирургическое вмешательство в брюшную полость Дойла проводилось две недели назад, а швы выглядели так, словно им минимум полгода. Митрохин не нафантазировал, а Адам не ошибся в своих предположениях. Уже через месяц ему открыли правду о некоторых препаратах, которыми обкалывали Дойла. И их основным эффектом действительно являлась ускоренная регенерация тканей, в десятки раз повышающая скорость заживления порезов и ран. Порой даже несовместимых с жизнью. Швы на теле Коннора после недели последующего применения препаратов рассосались полностью, но близилась серия следующих испытаний и новая череда операций. Когда Адам попытался возмутиться и поставить под сомнение такие частые вмешательства, ему показали серию снимков, сделанных после того, как русские учёные вытащили Дойла из-под плит подорванного завода. Во время первого оперирования у Коннора практически полностью отсутствовал желудок, а следы перитонита были настолько обширными, что вряд ли пациент с такой клинической картиной смог бы заполучить хоть однопроцентный шанс на жизнь. И дабы окончательно убедиться в пользе препаратов и начать их массовое изготовление, необходимо было завершить испытание первых удачных образцов. Но Адам не желал больше мыслить в масштабах нации. Его мысли бесконечно кружились вокруг Коннора, хотя у него хватало и других пациентов. Он раз за разом вспоминал негласное правило хирургов: никогда не оперировать близких и родных людей. Скальпель дрожал в руках, стоило коснуться им кожи Дойла, а ассоциации с сыном крепли с каждым днём. Адам понимал — он действует уже не на благо Коннору. Всё необходимое для его восстановления сделали препараты, которые на нём испытывали. Теперь же вопрос стоял в количестве и качестве доказательств, насколько хороши лекарственные средства для заживления ран, поэтому ткани приходилось рассекать снова и снова… И понимая, что Коннора используют лишь как расходный живой материал, Адам хотел хоть что-нибудь предпринять ради его спасения, но, словно запертый лев, постоянно бился о стальные прутья клетки. После исчезновения Митрохина Адам больше ни с кем не делился подозрениями и тем более острым желанием покинуть стены лаборатории, захватив с собой пациента. И, рассматривая вооружённых охранников на выходах, понимал: его плану побега никак не суждено сбыться. Но внезапно его союзником стала маленькая, хрупкая девушка. И два её главных орудия — цепкий ум и доброе сердце — были сильнее автоматов и накаченных бицепсов. Слишком рано для обхода, но Адам ищет любой повод прийти в палату Коннора и побыть с ним подольше. В надежде, что молодой человек, теперь фигурирующий в мыслях исключительно как «сынок», а не как «пациент», придёт в себя хотя бы на пару минут… Кислородная трубка не даёт ему возможности говорить, но слышать не мешает. Слышать и понимать сказанное. Адам входит в палату и замирает на пороге. Наклонившись близко к лицу Коннора, у его кровати стоит миловидная брюнетка с собранными в хвост волнистыми волосами. В руке она держит медицинскую карту, но её взгляд медленно скользит по лицу Коннора, а с губ слетает мягкий шёпот. По медицинской форме Адам моментально понимает: перед ним не медсестра, а одна из врачей. Щекочущие сомнения и подозрения всё больше охватывают разум. И Адам решает обнаружить своё присутствие, ведь незнакомый доктор абсолютно не обращает на него внимания и почти невесомо гладит спящего Коннора по щеке. — Прошу прощения? — произносит Адам, и девушка вздрагивает, резко отдёргивая руку. В её глазах в одно мгновение проносятся испуг, сожаление и тревога, но уголки губ тут же приподнимаются в любезной улыбке. — Меня зовут Аманда Райз, — представляется она, вешая медицинскую карту на место. — Я ведущий акушер-гинеколог проекта «Ева». — Гинеколог? — Глаза Адама в удивлении распахиваются. — В палате моего пациента? — Видимо, руководство пока не предупредило вас, что очень странно, — говорит доктор Райз, сделав шаг навстречу Адаму и оглянувшись на Коннора. — Хотя мне выдали разрешение при необходимости ввести вас в курс дела самой. Ваш пациент косвенно участвует и в моём проекте. С вами, как с его хирургом, мы будем согласовывать графики забора биологического материала. Вынужденная необходимость для повышения эффективности моей работы, в которой очень важны чёткие сроки. — Её миловидная улыбка становится ещё шире. — Предлагаю выпить по чашке кофе, и я расскажу вам подробно, над чем работаю. — Адам? Кажется, ты снова совсем потерялся в мыслях. О чём задумался? От звука голоса Коннора Адам тут же вынырнул из лавины воспоминаний. Его взгляд, прикованный к круглому личику Николь, в очередной раз подметил, что цвет радужек у малышки отцовский, а вот миндалевидная форма глаз — материнская. И улыбка, будто копиркой сейчас наложившаяся на образ из прошлого… Наверное, и редкие тёмные завитки на голове Николь через пару лет превратятся в такую же копну кудряшек. — Да так, вспомнил кое-что, — отмахнулся Адам и тут же поспешил выйти из комнаты, видя, как Коннор пронизывающе смотрит на него. Коннор всегда верил ему и никогда не ставил слова Адама под сомнение. Но сейчас недомолвки оправданно вызывали подозрения. И с каждым днём лишь повышали градус напряжения в общении. Коннора терзали десятки вопросов о внезапном отцовстве. И Адам действительно многое мог ему объяснить и рассказать, однако его связывало обещание: правда откроется Коннору, но прозвучит из уст другого человека. И тогда, когда придёт время… Однако Адам больше не собирался ждать. Он хотел развеять застывшую неопределённость и поторопить того, кто диктовал свои условия. Пока ситуация окончательно не пошатнула не только доверие Коннора, но и те зыбкие границы его с трудом восстановленного спокойствия. Войдя на кухню, Адам взял телефон, быстро набрал номер, пропечатанный на визитной карточке, и тихо, но уверенно сказал всего одну фразу, когда ему ответили: — Приезжайте сегодня, я позабочусь, чтобы Коннор был здесь вечером.