оправдания

      Платон нажигает над колпаком — почти филигранно, продолжая до тех пор, пока горячий кремешек зажигалки не начинает до боли и красноты отпечатываться на указательном пальце. Он тут же снимает неаккуратный колпак, в котором осталась ещё соль и табак, с бутылки, сжимая в сине-красных пальцах ещё горячую фольгу. — Вторяки докуривать не будем, наверное? — Платон обращается к Максу, лежащему на полу и ловящему бэд. Обращается сейчас, потому что уже через десять минут напрочь забудет, как формулировать мысли. Обращается сейчас, потому что через полчаса Макс будет плакать, перебирая все свои проблемы в опустевшей голове и молиться, чтобы его отпустило. Спрашивает сейчас, потому что через час они оба будут страдать, лёжа на выходах, приближаясь к пику.       Платон думает о том, что трахнул Максима прямо на полу, если бы не помнил, что сейчас — в пик прихода — член всё равно не встанет. Но Макс всё равно красивый, как свежая картина маслом, не тронутая мастихином упёртого художника — мокрый и светящийся под лучами луны, светящей в распахнутое окно.       Фил входит в тёмную комнату, впуская свет из коридора. Он молча, но раздражённо, подаёт Платону руку, почти швыряет его на кровать, поднимает Макса, мертвенно-бледного и мандражирующего, в ожидании близких отходов, поднимает с пола шарик из фольги и бутылку, и снова уходит, уводя за собой первого.       Откуда возвращается почти сразу, ложится рядом с Платоном, стаскивает шапку и начинает гладить его по колючей, влажной голове.       Он вырывается из объятий и подрывается на край кровати. Ему трудно дышать. Язык и вся полость рта пересохли. Он начинает дышать, тяжело, муторно, //как собака//. — Воды принести? Я так понимаю, началось?       Мысли роятся в голове, сказать что-то — прицелиться в самого себя. Спасти его сейчас сможет только предохранитель или пустой патронник. — Можно я облизну тебя? — Ты ебанулся? Я конечно понимаю, что ты сейчас под солями и всё такое, но, блять, чувак. Контролируй себя.       Платон всё равно сокращает расстояние между ними, ещё тяжело дыша и облизывает лицо Фила, покрывая его горькой слюной.       Парень всё равно завтра же забудет как и о тяжких, но относительно спокойных выходах, проведённых в успокаивающих объятиях Фила, так и о самом инциденте. /// — Люди под солями — это же пиздец. Солевые делают вообще всё, что приходит на ум. Спойлер: приходят туда первобытные мысли на уровне: «Бля щас бы в ебало дать кондукторше в трамвае. Знаем — плавали, ага», —резюмирует голос Антона в очередной голосовухе.       Фил переводит взгляд на Платона, вертящего между пальцами пакетик с маркой. Почему-то в голове всплывает его образ с прошлой вписки, когда он облизал его лицо. У него это в голове не укладывается: его никогда не возбуждали мысли о Платоне. Он — друг, не более того. Тем более, не хотелось лезть в его отношения.       Но каждый раз, когда он вспоминал его тяжелое, «собачье» дыхание, его полу-животные повадки, в груди что-то дребезжало, разрывалось о швам и сводило с ума.       Марка растворяется на языке Платона, будто он не тащил её через всю ёбаную Москву и не крутил в руках сорок минут, ожидая, пока Юля разъяснит все вопросы, касающиеся поведения в её хате.       Неизвестно, что томится в голове Фила. Возможно, ничего. Возможно, пара математических теорем. Непонятно, почему именно сейчас там оказываются идиотские идеи.       Лезть целовать Платона — колючего (когда ты, бля, в последний раз брился?), отстраняющегося и прокуренного — худшая идея из возможных. Хуже только получать слюнявые ответы, сминающие губы, с ощущением неподействовавшей горькой промокашки — «надо было настоящий лсд брать» — и собачьи повадки Платона. ///       Луна за окном похожа на таблетку экстази, которую Платон крутит в руках.       Мутить наркотики и ночевать у Платона стало почти еженедельным занятием. Он радушно открывал дверь, давал тапочки, комплект своей, пропахшей анашой одежды и тёплый плед.       С Филом он чувствовал себя собой: не йоркширским терьером, бегающим по пятам за хуй пойми кем, а грозным алабаем, подчиняющимся лишь хозяину. — Хороший мальчик, — Фил гладит по голове, а Платон бы и рад высунуть язык, но с него тут же соскочит разноцветная таблеточка.       Сегодня без наркотиков, потому что самый главный наркотик сидит перед ним и сжимает его шею в тонких пальцах, исписанных синей ручкой. — Ты точно этого хочешь? Без них? Хочет.