Горячий салат с тунцом и клубникой

Юная принцесса в огромном замке. Тонкое легкое голубое платье, украшенный оборками подол которого чуть вздрагивает от сквозняка из открытой двери. Узкие босые ступни утопают в ворсе ковровой дорожки, на которой она стоит, переминаясь с ноги на ногу, проводя пальцами по вытканному узору. Опустив голову, так что темные длинные волосы закрывают лицо, внимательно следит за тем, как большой палец ноги скользит по подтертому временем вензелю, словно она видит там что-то странное, чудное, одной ей понятное. И, только когда добирается до конца линии, теряет к ковру интерес. Маленькая хозяйка большого дома кладет ладонь на перила, хмурится, обводя взглядом широкую лестницу особняка. И лишь потом улыбается, встречаясь взглядом с чем-то одной ей ведомым, только для неё существующим. Улыбается хитро и загадочно, чуть наклонив голову, словно всем своим видом говоря без слов, что знает, что на самом деле важно и нужно. Не каждый взрослый ответит на этот вопрос, а она, молодая, хрупкая – знает. Поднимает голову и произносит звонко, коротко, так что, должно быть, слышат все: - Брат! С возвращением! Хаято морщится недовольно, но говорит в ответ: - Я пришел. Он никогда не говорит «я вернулся» или «я дома». Он ненавидит этот приют душевнобольных, сумасшедшую мачеху, отца, которому наплевать на все и на него, Хаято, в том числе. Единственный человек, с которым он здоровается, сейчас стоит босиком посреди коридора, одетый в девчоночье платье. Не будь этот человек его братом, Хаято не стал бы возражать. Но где-то в глубине души грела мысль, что ему все-таки повезло больше. Хотя бы в чем-то. Возможно, думает Гокудера, швыряя школьную сумку через всю комнату в кресло, заваленное одеждой и книгами, во всем виноват именно этот дурдом. Ему надоело выглядеть и, что еще хуже, чувствовать себя идиотом. С криками и разбитыми окнами и дорогими вазами он выпрашивал для себя возможность ходить в обычную школу. Одевался как ему хотелось, курил, когда ему хотелось. «Ненормальная старуха», которая была всего на десяток лет старше самого Хаято, первое время уступать не хотела, а потом как и отец, оставила нерадивого пасынка в покое. И тут бы вздохнуть с облегчением, да только невидимый и неосязаемый призрак семьи преследовал его как дурной сон. Отдавал в ушах насмешками одноклассников, выдирался из волос липким комком мягкой жевачки. Тихо скрипел дверью его комнаты, проскальзывая внутрь. Призрак подбирается неспешно со спины к уронившему на сложенные руки голову Хаято и наваливается сверху, обнимая за шею: - Ты сегодня грустный. Хаято тяжело, но прогонять Мукуро ему не хочется, он же маленький, очень понимающий и совсем ни в чем не виноватый. - Это не называется грустный. Я в бешенстве. Мукуро тихо фыркает ему на ухо и кладет голову на плечо. Ничего не спрашивает. И рассказывать Гокудере не хочется. Не то, чтобы он так дорожил отношениями с одноклассниками, но когда с ним начали перекидываться парой слов на переменах – мысленно возликовал. Можно бесконечно повторять, что он и сам справится и никто ему не нужен. Может и справится. Может, даже лучше, чем будь он с кем-то. Но хочется сбежать хоть на мгновение от собственных мыслей, послушать чужие – такие простые и глупые, и от этого почему-то приятные. Может быть потому, что ответа от Хаято никогда никто из них не ждал. Кроме сегодняшнего дня. Когда во время обеда ребята, которым он великодушно согласился составить компанию, сначала долго и со вкусом рассказывали о своих победах на личном фронте. А потом уставились на него, ожидая того же. Одноклассники получили указание места, в которое им следует направиться как можно скорее и дальше, а Хаято – новую головную боль. Потому что понял, что рассказывать ему нечего. Его не особо и тянуло. Все эти улыбающиеся, ласковые, недовольные, веселые и шумные девочки были обычным надоедливым фоном его жизни. Он делал то, что хотел, не прятал втихаря дома порнографическую литературу, не пытался рассмотреть форменные трусики под школьной юбкой. И не видел в этом ничего необычного, пока не оказалось, что так делают все. Наверное, думает Хаято, разглядывая древесные прожилки лакированной поверхности стола, ему бы и хотелось. Но разве так можно – странно, стыдно. А еще – страшно, совсем чуть-чуть, но просто страшно. А если ему скажут «нет»? Обойтись – вроде бы можно вполне. Еще не тот возраст, когда кто-то будет смотреть осуждающе вслед, когда будет мучить одиночество, когда будут посещать иногда мысли, при беглом взгляде на гору хлама, кажущегося теперь неважным – а кому он это все оставит? Но, черт побери, он еще даже ни разу ни с кем не целовался. Брат дышит на ухо, легко и жарко. Тонкими руками с маленькими ладонями касается шеи и груди. И не кажется чужеродным на болезненно личной территории, даже если он – мальчик. Даже если – ребенок. А, может быть – именно поэтому. И Хаято в голову лезет шальная мысль – а если? Он поворачивается и целует, быстро, зажмурившись, только попробовать. Просто касается чужих губ, пробуя ощущения. Сладко и тепло. А Мукуро не возражает, только смеется и спрашивает: - Хочешь поиграть? И Хаято врет, краснея и задыхаясь от того, что врет – никакая это не игра, только не для него: - Хочу. Опрокидывает его на кровать, любуясь, как рассыпаются по покрывалу темные локоны, как раскидываются в стороны худые руки, открывая ему полностью совсем еще детское тело, прикрытое одной лишь ночной рубашкой. Хаято чувствует, как кружится голова от бешеного потока всяких «да», «нет», «нельзя» и «нужно», и снова целует мягкие улыбающиеся губы брата, еще не зная, что делать дальше. - Что, так сразу? – спрашивает Мукуро и Хаято быстро отстраняется, пугаясь того, что этот ребенок знает больше, чем он сам, и сейчас поймает его с этими грязными мыслями. Но Мукуро ничего не говорит, просто устраивается поудобнее на постели и протягивает руки, обнимая Хаято за шею. - Что сразу? – ошалело произносит Гокудера. - Ну, если мы играем, то может сначала стоит сначала сводить меня в дорогой ресторан и подарить пару украшений с брильянтами? Ну, что бы было реалистично. Хаято утыкается лицом в плечо брату и смеется: - Я потом тебя свожу в ресторан, идет? - Лучше в кино. - Хорошо, - соглашается Гокудера. Это звучит так, словно полученно разрешение, и от этого пропадают последние сомнения. Хаято быстро стягивает с себя одежду и скидывает её на пол. Он задирает тонкую кружевную сорочку, и смотрит как зачарованный на тонкое детское тело в его руках: тонкое, легкое. Худые узкие бедра, рефлекторно сжавшиеся, пытаясь защитить еще не сформировавшиеся член и яички. Мукуро еще ни разу не просыпался с утра, оставаясь валяться под одеялом, стыдливо прячась от приходящих его будить, у него все еще впереди – мокрые простыни и чувство неудовлетворенности, которое не сразу понимаешь откуда взялось. Зато Хаято уже сыт этим по горло, и только сейчас понимает, от чего все это время отказывался. Мукуро прижимается к нему в ответ, прикасаясь всем телом, словно прося защиты у того, кто ему сейчас и угрожает. Обнимает Хаято, притягивая к себе ближе, трется щекой, словно кошка, которая просит чтобы её гладили – без пошлости и подтекстов, просто хочет любви и ласки, и это совершенно невинное желание возбуждает не хуже самых пошлых фраз и жестов. Гокудера едва успевает опустить руку на собственный член, как кончает, обрызгивая грудь и живот Мукуро. Чувствует, как трясутся руки и падает, утыкаясь лицом в подушку. Возбуждение исчезает, после него остается только стыд и горечь. Случившееся не дало Хаято никаких ответов, только еще больше вопросов, и что теперь с этим делать – не ясно. Нравятся ли ему парни, а не девушки; любит ли он Мукуро; все ли нормально с его организмом, если первый раз получился таким быстрым и непонятным – все это он узнает когда-нибудь потом. Сейчас он просто переворачивается на бок, прижимая к себе брата, натягивая на него одеяло. Гладит его по отросшим волосам и боится посмотреть ему в глаза, чтобы не увидеть там кажущееся сейчас таким страшным «теперь я тебя ненавижу».