Выпито лето одним глотком. Август. Последний день. Руки, испачканные песком, к рыжим лучам воздень
С чего вдруг ему пришла идея сунуть свой любопытный лисий нос в сад с утра пораньше, наверное, даже сам Серёжа бы не смог объяснить. Никогда раньше толком не интересовался, а тут: — Слушай, а что у тебя на участке растет? — В смысле? — спрашивает Дима, отхлебнув из своей чашки некрепкий травяной чай. Такой — милое дело как раз на даче заваривать, с листами ягодных кустарников и соцветий: немного от смородины, немного от малинового Кумберленда, немного от ежевики. Мята, ромашка да сушеный шиповник с прошлого урожая. Это и растет, в принципе. Ну, может еще кое-что, но он не такой уж и ярый дачник. — Да в прямом, — Серёжа пьет свой кофе и радуется жизни с каждым новым глотком все больше. — Я как-то не рассматривал особо: деревца всякие, кустики. Не то чтобы я в принципе много понимал, просто интересно, — он берет из миски на столе зрелый яркий персик и, взвесив в ладони, возвращает назад. — Ешь, — кивает ему Дима, — чего ты? — Да сладкий, наверное, — Серёжа чуть морщит нос. — Такой и должен быть. Зато полезный. — Ага. И сладкий. Ну, вот, приехали: только дай повод повыеживаться, так он за здравствуйте: то хочу, это не хочу. Как будто не он нет-нет да и умыкнет за завтраком сдобную булку в сахарной пудре и с наслаждением ее уминает. Первый такой раз Дима выпучил глаза, но ничего не сказал, Серёжа не так часто еще оставался... ну, «на завтрак». А тут: «сладкое не ем», а булки жует. И слава Богу! Хоть перестал костями греметь. На съёмках Грома Серёжку было не узнать: от того вполне себе крепкого паренька, с которым они познакомились на пробах, остался только лишь дух да сила воли: юноша бледный со взором горящим, не иначе... вот глаза одни тогда от него и остались. Красиво, конечно, — этими скулами и сейчас запросто можно вспарывать стекло, воздух и трепетные сердца, а тогда — и подавно, — барышни так вообще в восторге. И были, и есть. И не только барышни. Но, если спросить Диму, то вот такой Серёга, наевший почти все свое потерянное в неравном бою с образом персонажа богатство обратно, выглядит просто потрясающе. Однако, при всем при этом, иррациональное желание накормить его никуда не делось, поэтому, после первого такого наблюдения, Дима подумал: «да на здоровье!». На следующий же день он прикупил еще сдобных лакомств у местного фермера подмосковного разлива — дяди Жени, державшего магазинчик на соседней улице, жена которого, под стать мужу, тоже завела свое дело — пекла свежий хлеб и булочки, на радость тем дачникам, кто обитал тут практически постоянно. Сам Дима раньше не так часто тут и бывал, участок с практически достроенным уже домом купил по совету друзей, мол, «воздух свежее, небо синее, трава зеленее». Почему и нет, в принципе. Такой себе старый проверенный релакс: природа, птички поют, красота. За год он довел дом до ума, потихоньку поменял забор, дорожку в саду сделал, а редкие посадки — от старых хозяев достались, оставалось только периодически вспоминать о них и понемногу ухаживать. А этой безумной весной, когда все были на ушах, он и вовсе свинтил из города, радуясь тому, что есть куда. Скоро и вернуться можно, но вот привык он уже здесь... и Серёже, вроде бы, нравится. Вон, деревцами да цветочками заинтересовался, ты гляди! — А они отсюда? — кивает он на миску. — Нет, персикам тут холодно. — А чему не холодно? — склоняет заинтересованно голову. — Ну, давай покажу, если интересно. — Угу, — и в кружку булькает. А глаза-то, глаза! Весело блестят. Ему лишь бы какой движ — уже занятие.***
— Ты прикалываешься? Вот это? Это малина? — Серёжа и смотрит, скептически изогнув бровь, сначала на него, а потом и на, собственно, малину. — Черная? — Осторож... — не успевает окликнуть его Дима, как тот, кого следовало бы именовать не иначе как «любопытной Варварой», уже влазит рукой в куст и сразу же вопит, словно ужаленный, — ...но. — Она чего такая бешеная? — обиженно смотрит на несчастный куст Серёжа. Дима только вздыхает: «и это ты спрашиваешь?». — Это сорт такой: колючий, ягода почти черная, зато вкусная, и любой мороз выдержит. — Обалдеть ты умный, — тряся несчастной рукой, Горошко смотрит на куст, как на врага народа. — Чего о тебе не скажешь, — взяв его за руку, Дима подносит его оцарапанную ладонь к ближе к глазам, чтобы рассмотреть масштаб бедствия, и аккуратно гладит покрасневшую кожу пальцем. — Жить будешь. — Ага, если не помру, — обиженно бухтит Серёжа, но ладони не отнимает. — Дуралей. — Сам такой. — Еще язык мне покажи, — Дима не может не закатить глаза, ну, в самом деле — детский сад. Ну, конечно, Серёжа тут же именно это и делает и ловко уворачивается от шутливой затрещины. Ну, как ловко: под руку он Диме поднырнул, а на бордюрчик садовой дорожки вдоль кустов малины наступил неосторожно и чуть не запахал носом в гравийку. Да уж! Дима улыбается: все как обычно.***
Солнце исследует языком контур твоих ключиц. Я наблюдаю за ним тайком, не преступив границ
Еще около часа они бродят то тут, то там. Дима показывает: «Вон там, рядом с малиной, смородина, ты же видел? В дальней части — яблони, груша еще есть и айва. Клумбу мы видели, ты с ней знаком». Серёжа хрюкает от смеха. Ага, очень близко знаком. Они не так давно распили вечером пару бутылок вина под какую-то мелодраматичную белиберду по кабельному и заговорили о романтике. В ключе контекста того самого кино, не более: комментировали неловкие действия несчастного юного, но уже крепко влюбленного киногероя, иногда сочувствуя ему, а иногда и посмеиваясь. Тогда-то Серёжа, размахивая бокалом и норовя непременно залить мягкий светлый ковер перед телевизором, на котором они и устроились, заявил, что бедняга-студент должен своей пассии обязательно подарить цветов. Но не каких-то там хитровыделанных дорогих — из магазина, а собственноручно собранных где-то в чистом поле. Полей посреди Парижа немыслимо, конечно, ага, да, вот Елисейские, к примеру. Дима смеялся уже над Серёжиными умозаключениями и между делом заметил, что ему, даже как артисту, никто никогда именно полевых цветов не дарил, не говоря уж о романтическом ключе этого жеста, поэтому он не может сравнить. Это он зря тогда сказал, конечно, вот только понял поздно. Серёжка на миг застыл, а потом подскочил, чуть не рухнув обратно, оступившись, и понесся куда-то к входной двери. Что Диму заставило стремглав вылететь наружу за ним следом, непонятно, но какие-то высшие силы, не иначе, а то Серёга выдергал бы с и так куцей клумбы под окном ромашки, ноготки и примулу. Слава Богу, не все ромашки оказались легкой добычей, а до остального Серёжа просто не успел дотянуть свои загребущие ручонки. Ромашки Диме нравились. Особенно, когда они цвели в его клумбе, а вот этими несчастными содранными — он отхлестал горе-романтика по чему попало. С утра Серёга, само собой, извинялся... после того, как хорошенечко проржался. Дима и сам посмеялся еще раз, потому что, ну, это же надо так?! А бедные, почившие смертью храбрых цветочки Серёжа с видом знатока предложил засушить и чай пить. Пьют-то они пьют, но тот, когда узнал, что в чай другую добавляют, глаза вытаращил: «То есть, еще какая-то ромашка есть?», «Да, представь себе». Вот, кстати, и она. — О, эти, как те цветочки, только маленькие! Прикольные. Мы ее завариваем и пьем? — Я пью, а ты кривишься вечно. Но да, ты прав, академик, — Дима щелкает его по покрасневшему уху. Солнце уже высоко, сейчас это чудо еще сгорит, пойдет пятнами и возникать потом будет. Пора или в дом, или в тень перебираться.***
Воздух вибрирует от жары, слышится тихий вздох: не нарушая баланс игры летний уходит бог
Зеркало-зеркало, гладь реки, дай мне найти ответ: будем ли вместе, когда с щеки сгинет загара цвет?
День жаркий выдался, и в такое пекло даже есть особенно не хочется, но что-то перекусить, все же, надо, поэтому они наскоро соображают бутерброды, и Дима предлагает отправиться с ними в сад. Серёжа, стянув ломтик сыра, одобрительно кивает и, схватив врученный ему плед, идет выбирать место. Сам Чеботарёв, собрав снедь на блюдо, отправляется следом через пару минут и только в последний уже момент прихватывает свободной рукой миску с персиками. На расстеленном клетчатом пледе на мягкой траве в тени большой старенькой яблони, улегся на боку Серёжа и ждет. Хорошая идея была устроиться вот так, — думает Дима и приземляется рядом. — Что у нас дальше в программе? — Серёга уже жует бутерброд. — С набитым ртом не говори, а то подавишься. — Как скажешь, п... — пауза виснет в воздухе предвестником беды. Ой. Дима прищуривается, когда Серёжа звучно проглатывает то, что успел прожевать. — П... персик мне подай, пожалуйста. Ишь какой, быстро соображает. Эти шутки про «папочек» бесят его до глубины души, и Серёга чувствует. Не то, чтобы прямо вот так бесят, просто... Бесят, да. Выводят из равновесия. И дело вовсе не в их разнице в возрасте, не такая уж она и большая, просто... это обращение попахивает каким-то уж откровенно специфическим развратом. К такому они пока еще не готовы, да и вряд ли кому-то из них понравится что-то подобное. В любом случае, пробовать он пока не собирается, поэтому лучше не надо. Странные какие-то мысли. Дима внимательно на Серёжу смотрит и передает спелый румяный персик, касаясь кончиками пальцев чужой раскрытой ладони. — Спасибо. — На здоровье. Мягкая бархатистая кожура лопается под натиском острых зубов, Серёжа вгрызается в мясистую мякоть и мычит от удовольствия. — Вкусно? В ответ лишь кивок, так он увлечен. Ароматный липкий сок бежит по губам и подбородку, а потом стекает на ладонь и пальцы. Дима ничего с собой поделать не может: стоит Серёже откусить очередной кусочек, — перехватывает его руку, тянется к испачканному запястью, и коснувшись тонкой, просвечивающей голубоватыми венами кожи, собирает заливший ее сладкий нектар губами и языком. — Действительно, — говорит он, отстраняясь, — Очень вкусно, — А затем, облизнувшись и взглянув прямо в расширившиеся глаза, здесь сравнявшиеся по цвету с той сочной листвой, что в городской черте давно уже и не встретишь, видит, как яркую радужку словно кляксой затапливает чернота расширившегося зрачка. Где-то за забором гудит клаксоном проезжающая машина, и волшебство момента рассеивается. Серёжа чувствует, как застывает липким сок на ладони, и, прокашлявшись, поднимается с пледа. — Пойду это... — он демонстрирует все еще зажатый в руке недоеденный фрукт, — руки помою. И умоюсь... наверное. — Ну, давай. Парень кивает и исчезает в доме, а Диме ничего не остается, как приняться за свою часть обеда.***
Солнце курсирует по плечам, прячется в волосах. Дай мне коснуться тебя сейчас, нежностью выжечь страх Зеркало-зеркало, чистый пруд, дай мне найти ответ: будем ли вместе, когда умрут запахи сигарет
К моменту, когда Горошко возвращается, Дима успевает свернуть плед, собрать тарелки и устроить всю эту утварь на низком столике под навесом рядом с крыльцом. Он присаживается на верхнюю ступеньку и закуривает как раз тогда, когда Серёжа являет свой лик. Сбежав со ступенек, он гибко потягивается, сощурившись на яркое солнце. Потрепав ворот рубашки — жара стоит невыносимая, — парень сначала задумчиво расстегивает пуговицы почти до пояса, а потом, о чем-то секунду поразмыслив, избавляется от нее совсем. Повязав рубашку рукавами на бёдрах и подмигнув Диме, Серёжа решительно шагает куда-то в глубь сада, старательно обходя редкие, абсолютно не известные ему растения (знал бы он, что ничего ценного вот прямо там не растёт, так чинно бы не вышагивал). Чеботарёв провожает голую спину, украшенную россыпью родинок, хмурым лазурным взглядом. Отлично вообще! Так этот модник-огородник (голый торс, закатанные, драные во всех возможных местах джинсы и старые стоптанные Димины кеды) ближайших соседок и не только соберёт, покуда хватит обзора с их участков и высоты балкончиков, благо, хоть забор он додумался довольно высокий поставить. Интуиция — ни дать ни взять, иначе как можно было предположить, что в его не слишком тихую, но довольно размеренную жизнь ворвется этот вихрь и перевернёт там все с ног на голову, да еще и полуголым будет туда-сюда разгуливать? Сам-то Дима хоть в футболке, а этот... Он тут же дает себе мысленного пинка: Серёжка только рубашку снял (в самом деле, что такого-то?), а он уже извелся под атакой внезапного собственнического инстинкта. Да и вообще, ревность? К кому? К несуществующим зрителям этого не слишком удачного недостриптиза? Что за бред вообще? Сам вот точно в таком же приблизительно виде вчера выкорчевывал сорняки у клумбы. На даче же, елки-палки, и вообще! «Но вот бёдрами так покачивать точно не надо», — думает он, глядя на возвращающегося Серёжу, аккуратно лавирующего меж фруктовых деревьев. Тот идет, с дико довольным видом щурясь на солнце и подкидывая только что добытое яблоко. Удивительно, но про свои солнцезащитные очки, с которыми он ни днем, ни ночью по обыкновению не расстаётся, когда они наедине — наоборот, забывает. Всегда глаза в глаза смотрит, без всяких шор. Тем временем, Серёжа приземляется рядом с Димой. — Где взял-то? — Да там, — неопределённо машет рукой он и, протерев яблоко о полу рубашки, с аппетитом им хрустит. — Вкусно? — Угу, — он откусывает еще небольшой кусочек и протягивает Диме, чтобы попробовал. Дима пробует: удерживает пальцами Серёгино запястье и кусает яблоко за круглый бок. Действительно, неплохо. Вот только плодов на деревьях он в последнее время не наблюдал. — Покажешь где? — Ага, — он поднимается и оставляет огрызок в той самой их обеденной тарелке. Дима хмыкает. Ишь, аккуратист, манеры прорезались. — Ты не хочешь одеться? — А что? — Да ничего. Плечи сгорят. — Да ну. — Тогда хоть рубашку оставь, изгваздал уже. Говорил же, надень что-то домашнее, раз в саду лазить собрался. — Ну не картошку же копаем, — закатывает глаза Серёжа. Но узел на бёдрах развязывает и швыряет рубашку измятой тряпкой прямо в раскрытую дверь — куда-то в коридор. Да, несвоевременно Дима сделал выводы — никаких манер. — Рановато еще картошку копать, грамотей, — он поднимается и разминает затекшую спину. — Показывай свои находки. Диму ведут вглубь сада, ближе к забору — туда, где растут самые старые, ветвистые плодовые деревья: и груши, и айва есть, но вот большая яблоня, соседствующая с сараем для садового инвентаря, действительно примечательна — ветвистая, высокая, плодоносившая всегда богаче остальных. Они останавливаются прямо под ней, и парень кивает, мол, пришли. Дима не замечает на нижних ветвях ни единого яблока, а вот выше, он задирает голову, действительно что-то виднеется. — Что, прямо туда лазил? — Ну, а что? — Серёжа пожимает плечами и улыбается. — Детство вспомнил. У меня то оно, в отличии от тебя, не так и давно было. — А оно у тебя прошло уже, что ли? — приподнимает на эту беззлобную подколку густую бровь Дима. — Да лааадно тебе, — тянет Серёжа. Он подходит ближе и закидывает руки ему за шею, привлекая к себе. — Ты же не обиделся. Здесь, в тени крон старых высоких деревьев, солнечный свет причудливо преломляется. Видно все вокруг так ясно, словно сквозь закаленное стекло. В просвет между ветвями просачиваются самые смелые лучи, и Дима видит, как яркие пылинки причудливо танцуют свой танец, кружась в столбе неяркого света, и осаживаются на облюбованные листья. Один самый дерзкий луч мажет Серёже по лицу, высвечивая пару редких веснушек на носу и бледные пятна у уголков губ. Дима обводит одно такое большим пальцем, после мягко коснувшись его подбородка. Серёжа в ответ чуть склоняет голову и трётся разнеженным зверем о ласкающую ладонь. Вот тут-то Дима и делает шаг вперед. Он теснит его левее, еще и еще, пока Серёжа не упирается спиной в стену сарая. Черт с ними, с яблоками, никуда не денутся. — Дим? Ты чего, ну? — Гну. Каждый такой раз с ним что-то невероятное происходит. Плотину выдержки и терпения сносит невиданной силы цунами, рвёт заслонки и выбивает пробки принципов, а правила размеренной привычной жизни идут дремучим лесом. Ну, возможно, не совсем уж так, и это некоторого рода лукавство... просто ему не хочется. Не хочется держать себя в руках, в рамках, и о чем-то задумываться. Не тогда, когда ОН в его руках такой вдруг податливый, послушный и на все готовый. И Дима уже притер его еще сильнее обнажённой спиной к шершавой деревянной стене сарайчика за раскидистой яблоней и сам прижался так плотно, что они буквально вплавились друг в друга, и каждый вдох и выдох теперь делят на двоих. — Нас же увидят, — раздаётся шепотом еле слышное, — совсем дурак? — Кому какое дело? — хрипло спрашивает Дима, склонившись к усыпанной бусинами родинок шее. — Тебе виднее, это твои... соседи, — Серёжа отвечает с заминкой. Трудно складывать буквы в слова, а слова в осмысленные предложения, когда тебе прикусывают кадык и вылизывают ставшую вмиг чувствительной кожу под подбородком. А теперь еще и местечко за ухом: «Боже!» — Дим, — тихо зовет-просит его Серёжа. — Димка, слышишь? — Ему уже практически нечем дышать, а колени совсем ватные и не слушаются: еще чуть-чуть и он стечёт на землю безвольной субстанцией, а Чеботарёву придется соскребать все это добро прямо с мягкой травы и на себе тащить в дом. — Ммм? Обстоятельный Дима не отвлекается. Нет, он для Серёжи — всё, что тот захочет. И звезду с неба, — даже если нереально, то очень постарается, но оторваться от него такого сейчас не в силах. Как он успевает все и сразу, Сергею, потерявшемуся в ощущениях, никак не осмыслить, но вот он уже чувствует, как металлический болт, удерживающий джинсы и так слишком низко на бёдрах, волшебным образом поддается ловким Диминым пальцам, а потом вжикает молния — и невозможное стеснение в паху чуть ослабевает. Чеботарёв же ведет носом, уткнувшись в ямку меж ключиц, и втягивает аромат его кожи: лёгкая свежая нота парфюма, едва уловимая уже — табака и острая, пряная — горечи. Ебануться. — Димка, — все еще пытается достучаться до него Серёжа, — бородища эта твоя... Дима уже исколол жесткой щетиной гладко выбритые Серёжкины скулы и шею, а сейчас — и грудь. Это не неприятно, нет, наоборот. Добавляет ощущений в их и так избыточное многоголосие. Серёже все труднее осознавать себя здесь и сейчас, когда вот так вот — со всех сторон на него одного. Дима будто везде. Трогает, целует его, гладит, прижимается. Он не может уже терпеть: — Пошли отсюда, ну? В дом, — предлагает, цепляясь за плечи. — Куда-нибудь... — Мы и так где-нибудь, эксгибиционист хренов, — Дима сверкает на него потемневшими глазами и обвиняюще тычет в чужую голую грудь пальцем, тут же проводя уже раскрытой ладонью от солнечного сплетения до самого низа живота. Серёжа судорожно вздыхает, пытается поймать его руку, но не выходит. Дима, между тем, не закончил свою обличительную речь: — Устроил тут... внеплановый стриптиз с элементами легкой эротики и хочешь, чтобы я до дома терпел? Серёжа истерически как-то хмыкает и тут же давится непроизвольно вырвавшимся стоном, — Дима без предупреждения запускает юркую ладонь ему в расстегнутые джинсы и сжимает уже напряжённый член через ткань белья. — Дима! Дима, — Серёжа переминается с ноги на ногу, пытаясь справиться с враз нахлынувшими ярчайшими эмоциями и с силой вцепляется пальцами Чеботарёву в предплечье, оцарапывая короткими ногтями: старается вывернуться и ослабить контакт, но куда уж там, когда так... крепко держат, да еще и где. — Нам до дома десять метров, изверг, прекращай! Пока парень шипит и ругается сквозь зубы, вертясь ужом в его объятьях, Дима опирается одной рукой о стену сарайчика за его спиной и, придвинувшись еще ближе, выдыхает прямо в раскрытые губы вопрос. — А что тебя не устраивает? Отдохнул уже? Может, тогда вообще грядки полоть пойдем? — И чем ты их полоть собрался? — Серёжа, изловчившись и удачно вывернув руку, накрывает ладонью Димин пах и с нажимом поглаживает. — Не вот этим ли? — Ты договоришься сейчас! Укус ярко горит на губах, а потом в раскрытый на вдохе рот врывается горячий язык, скользя по кромке острых зубов и вылизывая небо. Пытается ли Дима его так заткнуть или это отвлекающих маневр, но действует безотказно. Нервные пальцы путаются в отросших темных волосах, — Серёжа то ли ближе его притянуть пытается, то ли оттолкнуть, потому что уже невыносимо и он скоро кони двинет от гипервентиляции: сердце стучит, как бешеное, а в лёгких, судорожно выхватывающих каждый глоток воздуха, невыносимо горячо. Еще чуть-чуть... и Дима оставляет его истерзанные губы в покое. А потом он стекает куда-то вниз, становясь коленями на мягкую траву и целует под пупком. — Дим, — Снова зовёт Серёжа, ни на что особенно не надеясь. Сколько раз за день уже имя это как молитву повторял, а толку? Тот неумолимый какой-то. — Да прекрати ты, — слышится глухой голос в ответ. Дима прокладывает дорожку из поцелуев по низу Серёжиного поджимающегося живота и оглаживает его напряженные, крепкие бедра сквозь джинсу. — Никто нас тут не увидит. Он смотрит на Горошко снизу вверх, и в глазах этих, обрамленных самыми пышными ресницами, что Серёжа вообще в жизни видел, столько болезненной нежности пополам с желанием, что… Ну, что он может еще на это сказать? Как сопротивляться? Этим глазам, этому голосу? Да и зачем? Лишь кивнуть легонько и откинуться затылком на шершавую бревенчатую стенку. Хорошо, что он не видит, как Дима сейчас улыбается: предвкушающе. Дико. Чувствует только, как с бёдер приспускают штаны, а и так возбужденный, влажный уже, член прямо сквозь хлопок белья обхватывают горячие губы. Пока Серёжа, потерявшийся в ощущениях от резкой вспышки удовольствия, совсем отвлекается, пытаясь продышаться, Дима на полную катушку пользуется своей привилегией вседозволенности и, оттянув плотную резинку белья ниже, касается языком чувствительной кожи. Он очень внимателен и чуток: скользит и надавливает языком именно там, где надо, старается спрятать зубы, чтобы ненароком не задеть нежную кожу, помогает себе рукой. Как раз той, которая свободная, ведь другой он мнёт тонкую ткань свободных спортивных брюк у себя в паху, потому что терпеть это все: чужие вздохи, стоны, и собственную, улетевшую враз крышу — нет никаких сил. — Дииимаа, — его имя на Серёжиных губах тянется как дикий, терпкий, самый густой мед. Пальцы прихватывают повлажневшие от жары и пота волосы на затылке, и Чеботарёв нехотя отстраняется. Серёжа смотрит на него и сам себе завидует. Вот такой, в этой покорной позе, но с неистовым, влекущим огнём в запредельной глубины глазах, являет собой невероятное зрелище. Если бы можно было еще раз отдать этому мужчине свое сердце, Серёжа бы отдал не раздумывая. — Что, Серёж? — кончик языка быстро облизывает и так влажные яркие губы, — Скажи. Чего ты хочешь? Шепот этот вкрадчивый и взгляд, как у маньяка поехавшего — Сережа только диву дается, как его за короткий миг так переключает, от томной нежности до неистового вожделения и обратно, будто рубильник какой-то невидимый дергают. Но от этих контрастов только сильнее в жар бросает: капля липкого горячечного пота стекает от лопаток вниз по позвоночнику, а он может только неопределенно мотать головой, покусывая губы, уже не в силах и слова вымолвить. Вот тут-то и пора Диме сжалиться, — хватит с него, с Серёжки. Скоро спину себе всю обдерет о видавшее виды деревянное полотно и потом, вместо того, чтобы ласкать его и слушать полные наслаждения стоны, Дима будет осторожно выбирать занозы под жалостливый скулеж. Он быстро натягивает на Серёжу белье и штаны, щёлкнув резинкой по боку. — Давай, идем в дом, быстро, — Дима еле-еле справляется со сложной задачей отлепить разморенного лаской и полуденной духотой парня от стены. Встрепанный, взъерошенный, как воробей, Серёжа, — весь будто не в себе, воспринимая информацию уже явно на автомате, придерживает так и не застегнутые джинсы и, путаясь в ногах, вышагивает к дому. И постоянно оглядывается через плечо. Потерять боится, что ли? Да куда Дима от него уже денется? Идет почти след в след, как привязанный, на зов этого дерзкого сердца. Но ускорения на пороге дома Серёже он все же придает — тот застывает буквально в дверях, еще раз оглянувшись.***
До спальни они добираются каким-то чудом, путаясь в руках и ногах, запинаясь за мебель и едва не перевернув диванчик в гостиной, потому что ничего вокруг не видят и всё целуются, как сумасшедшие. Серёжа, весь — хаотичные движения и нервные пальцы, суетится и рычит от бессилия, когда дергает шнурок Диминых штанов, но тот только затягивается туже — выдрать бы его к чертовой бабушке! — у него у самого джинсы уже в районе колен болтаются и грозятся вовсе стреножить, радует только то, что до кровати теперь не далеко. Дима помогает, осторожно отстранив его руки, не давая в конец обломать ногти, и методично, практически на ощупь, потому что от Серёжиной шеи ему не оторваться, разбирается со шнурком. Нужно всего лишь ослабить пресловутый узел, а дальше просто их стянуть, с чем он споро справляется и валит Серёжу на кровать.***
Его мажет по постели. Он взмокший и раскрасневшийся — раскидывает руки, словно крылья. Красивый. Лебедь, который в силу простоты душевной и чувствительности все еще считает себя гадким утенком. Глупенький. Дима, нависая сверху, лижет прогретую поздним летним солнцем кожу: шею, ключицы, оставляет цепочку мокрых, жарких поцелуев между ребер вниз по грудине до самого пупка, и еще ниже. Серёжа тянет его за волосы обратно, выше, к себе ближе. Шепчет что-то в самые губы, сбивчиво просит. Дима топит его в ласке и нежности в противовес той сцене страсти, что устроил всего с десяток минут ранее. Он так медленно его готовит, растягивая прелюдию, что Сережа сам от нетерпения начинает подаваться навстречу уверенным движениям, в попытке зацепить себе чуть больше ощущений, больше удовольствия. Бог свидетель, Дима не собирался дразнить, но видеть, как мгновение за мгновением Серёжку распаляет все сильнее от каждого прикосновения — невыносимый кайф. Дима пристраивается ему за спину, чуть потянув наверх за плечо, и Серёжа, не сразу сообразив, что от него хотят, все же укладывается на бок, чуть согнув одну ногу в колене чтобы было удобнее. Так они еще не пробовали, угол другой, Дима шумно дышит сзади в затылок, ухватившись за его крепкое бедро, и то и дело прихватывает губами кожу на шее, под волосами. Угол необычный, они слиплись влажной кожей, приклеились друг к другу, каждое движение отзывается во всем теле дрожью и невыносимым удовольствием, бьющим по оголенным нервным окончаниям. Серёжа вдруг, повинуясь какому-то порыву, чуть разворачивается и перекинув руку Диме вокруг шеи, притянув к себе ближе, ловит губами губы. Эту его ласку принимают с жаждой заплутавшего в пустыне путника. Дима дышит в чужой раскрытый рот, слизывает испарину над верхней губой и снова глубоко и влажно целует. А потом, уложив на спину, до самого конца, не переставая плавно двигаться и легко устроив ладонь на беззащитно открытой шее, ведет к краю. И все смотрит в широко раскрытые яркие глаза.***
Яблоко катится по траве, сказочный мой клубок. За облаками крадётся зверь, хмурый осенний бог
Поднявшийся ветерок сквозь открытую оконную раму колышет легкие занавески, принося запах озона и трав. Снаружи как-то очень быстро потемнело. Гроза надвигается. Серёжка, он вот тоже, как те летние грозы: духоту и зной рассекают сверкающие молнии, всюду буйство красок и звуков, потом — дождик из хмурой, невесть откуда взявшейся тучи. А после... После — свежо и тихо. Солнышко проглядывает, и с первыми его лучами — ласка и нежность. У него это лето, с внезапными грозами и с обязательными погожими теплыми деньками — внутри: в глазах, в голосе, в душе. Теперь и у Димы тоже. Если вспомнить, то он и предположить не смел, что ежовые рукавицы так скоро сможет скинуть за ненадобностью. Нет, Серёжа, конечно, все еще ерепенится иногда, но скорее по привычке или когда совсем уж не в настроении, однако и в такую ненастную пору у старшего откуда-то берутся силы сунуться в око бури, и не чтобы обуять, а стать частью, самому ею стать. Притерлись. Сейчас вот эпицентр Диминых мыслей перекинул руку ему поперек груди и тихонько сопит на ухо — упахался. Он и податливым бывает, вот как сейчас. Иногда даже слишком, словно глина — лепи, что хочешь. Дима не хочет ничего лепить. Хочет с ним, с таким единственным в своем роде, быть. Желательно, очень долго. Хотелось бы... чтобы навсегда. Сделать для него что-то, самому для него лучше стать. И еще хочет, чтобы рядом с ним Серёжка чувствовал себя хорошо, чтобы он чувствовал себя... дома. Есть у Димы какая-то потребность теперь вокруг еще больший уют создавать, совместный досуг устраивать, пока время свободное еще есть. Серёжа видит и смущается: непривычно это для него, но участвует в процессе исправно. Обдумывая планы на последние теплые летние деньки, Дима все гадает, стоит ли к речке как-нибудь съездить, в лес, может, или, если уже тут, то гамачок натянуть между яблонь. Очень хочется оставить яркими воспоминаниями частичку этих теплых летних дней под ребрами у сердца. Серёжка чуть дергается во сне, перекатывается на другой бок, не разлепляя глаз, и... он свалился бы с края кровати, если бы Дима вовремя не перехватил его рукой поперек талии. «Нет», — думает он, укладывая свое неугомонное чудо назад, притягивая ближе к себе (тот даже не собирается просыпаться, только выдыхает как-то шумно, пристроившись у Димы под боком и знай себе сопит дальше) — «никаких гамаков». По крайней мере пока, а то еще сверзится и расшибется. С его ловкостью и везучестью — с Серёги станется. Пусть пока так, пешим ходом территорию осваивает и обживает. Осознание того, что их первое совместное лето вот-вот уступит права зябкой осени и не слишком много времени остается им вот так здесь дачничать, приносит сожаление, но ничего не поделаешь. Жизнь снова станет суетной, работа возьмет свое и скоро, променяв шелест листьев и запах травы, разносимый ветром, на суматошные железные джунгли — придется возвращаться в шумный центр, приезжая сюда все реже. Радует только, что он, тот, кажущийся раньше пустым и холодным, несмотря на толпы людей вокруг, город, вполне возможно, наконец, перестанет быть для него таковым. Вот только придется потрудиться. Московская квартира, оставленная сиротой на несколько месяцев, сейчас явно потребует особого внимания. И несмотря на то, что Сереже опять придется мотаться меж двух городов по работе, Диме хочется верить, что обжить ее заново ему помогут. А для начала... может, стоит затеять там небольшой ремонт?Яблоко-яблоко, красный шар, катится по траве. Выпадет нам хоть единый шанс встретиться в сентябре?