Тёмный красный

      Когда Чуя вернулся домой, он застал Дазая в пугающем состоянии апатии. В момент, когда он вошёл, в просторной комнате было темно. Окна были закрыты, было жарко и душно. Пахло сигаретами и дышалось тяжело.       Рыжеволосый включил свет и увидел, что мужчина сидел на холодном полу, оперевшись спиной на кровать, и думал о чем-то, уставившись в стену и прикрыв глаза. Рядом стояла открытая и наполовину опустошенная бутылка дорогого коньяка, очевидно, позаимствованная из запасов Накахары. Но эспера сейчас беспокоило отнюдь не это. Осаму был в крови — и без того изуродованные запястья сейчас в очередной раз были покрыты новым слоем порезов, из которых медленно сочилась темно-красная жидкость.       Суицидник вздрогнул, неспешно повернув голову в сторону напарника: он издал тихий вздох, сгребая в кучу разбросанные вокруг старые грязные бинты, которые снял с себя пару часов назад, и с болезненным видом поднял глаза, с какой-то странной уверенностью выдерживая чужой взгляд.       Накахаре стоило большого труда привыкнуть к таким сценам, когда они съехались жить вместе. Разумеется, он, как никто другой, был в курсе того, что Дазай возносит для себя тему суицида в какой-то очень странной и изощрённой манере, но он не думал, что все это будет выглядеть именно так. Чуя знал в своей жизни и других самоубийц, но Осаму как-то слишком сильно выбивался из их рядов. Когда он оставался в одиночестве или наедине со своим напарником, он никогда не драматизировал и переставал превращать свои акты самоповреждения в показной театр — гораздо больше он просто молчал, размышлял о чем-то или начинал рассказывать разные истории. Он не комментировал ни порезы, ни ушибы, ни ожоги на своем теле. Почти никогда никому их не показывал. Если кто-то начинал про это спрашивать, то Осаму молча уходил и пропадал на неопределенный срок, после которого как ни в чем не бывало возвращался, выглядя как обычно.       Дазай всегда ходил рядом со смертью, но почему-то приблизиться к ней не мог или не хотел. Это напоминало своеобразный фетиш. Чуя не знал, как это вообще выглядит в его не совсем здоровой голове.       Верхняя одежда уже висела на вешалке в прихожей, а входная дверь была заперта, потому что он заметил проблемы Осаму не сразу. Накахара был рад, что не нужно теперь носиться по всему дому, потому что в такие моменты ему становилось очень тревожно за своего партнёра, из-за чего у мафиози получалось контролировать себя куда хуже обычного. Его все ещё потряхивало, хоть он и привык.       Парень медленно приблизился к Дазаю и, снимая черные перчатки, сел на кровать близко к нему. Тот смотрел на него, задрав голову, и молчал. Рыжий не хотел встречаться с ним взглядом, потому что глубоко в душе побаивался напарника в таком состоянии; он о чем-то задумался, через какое-то время закурив.       Рыжий почувствовал, как Осаму прислонил свою голову к его ноге, глубоко вдохнув, а после шумно выдыхая воздух. Он начал с каким-то будто бы неловким интересом рассматривать свои израненные руки потупленным взглядом. — Чуя… я почти ничего не чувствую, — мужчина улыбнулся самой пустой и неубедительной улыбкой из тех, что у него были. Он начал водить по покрытой кровью коже левого запястья указательным пальцем, — …это так странно, хаха… — А ты разве хочешь чувствовать? — тихо спросил Накахара, подперев голову руками и опершись локтями на колени. Довольно странный вопрос, но не в контексте мироощущения этого необычного человека. — Хочу ли…— произнес самоубийца, после чего опустил руки и окончательно откинулся на Чую. Голова была тяжёлой от выпитого алкоголя, — Наверное, хочу. Не совсем уверен… от этого одни проблемы. Но пустота… ощущается неуютно.       Чуя вздохнул. Он не мог поделать с собой абсолютно ничего — Дазай был проблемным, одним из самых проблемных людей, которых он знал, настоящим Дьяволом, и все же парень любил его до безумия. Знал, что тот тоже любит: по-своему, по-особенному, но все-таки любит. Доверяет, ну или по крайней мере старается доверять — для него это всегда было очень непросто. Романтизировать эти чувства совсем не хотелось, потому что они были очень специфичными, в чем и была их красота — они были жгучими и крепкими, без грамма какой-то ванили. Вспыльчивый Накахара иногда мог без особого труда дойти до натуральной ненависти к суициднику, но когда причина ссоры себя исчерпывала, начинал любить его с новой силой. Почему так происходит, он не знал и сам, но, очевидно, что и рыжий был не без греха. Бывший «Двойной черный» представлял из себя две полярные, но при этом одинаково аморальные крайности — ледяной рационализм и эмоциональная «инвалидность» одного компенсировалась взрывной гневливостью и склонностью к грубой силе другого. Дополняя друг друга, они действительно создавали на редкость гармоничный союз.       В комнате было невозможно душно, но никто из них почему-то не спешил её покидать, хотя в голове и вертелась неназявчивая мысль о том, что всё же стоит приоткрыть окно. Рыжий потушил сигарету, положив ее в стоявшую на столе рядом пепельницу, после чего аккуратно уткнулся носом в затылок Осаму, нагнувшись и приобняв его. Голова начинала болеть из-за стоявшей в комнате терпкой вони, поэтому он нахмурился и закопался в чужие волосы сильнее, лишь бы ее хоть немного приглушить.       Волосы Осаму были очень мягкими и тонкими. Он никогда особо не ухаживал за ними, поэтому какими-то эталонно здоровыми их нельзя было назвать. Шатен редко причесывался, потому что если голова не была мокрой и он это делал, они начинали сильно пушиться и напоминать гнездо, что его сильно раздражало.       Чуя обожал их, как и многие другие черты в Дазае.       Суицидник прерывисто выдохнул, и, шатаясь, приподнялся, выпутавшись из объятий напарника и садясь на кровать рядом с ним: он немного улыбнулся в знак того, что успокоился и ему стало чуть лучше. Накахара усмехнулся с облегчением: — Ну так… что у тебя случилось-то? Опять какие-то проблемы в агентстве? — Ничего такого, на что стоило бы обращать внимание, — тихо ответил суицидник, — Не хочу вспоминать, в любом случае… — Ну, как хочешь, — сказал Чуя, улегшись на кровать. Он прекрасно понимал, что если лезть к Осаму в душу — затея не лучшая, и, к тому же, довольно бесполезная. А так он мог потом рассказать, что произошло, от простой скуки. Поэтому рыжий и не настаивал.       На улице шумели машины, отсвечивая своими фарами на потолок. Из большого окна виднелись разноцветные огни города, но приятнее было смотреть на огромное черно-синее небо, покрытое россыпью звёзд, которое сейчас так хорошо было видно. Рыжеволосый, подумав, все же поднялся с кровати: он приоткрыл окно, позволив свежему ночному воздуху попасть внутрь помещения, закрыл дверь в комнату и выключил свет, после чего вернулся назад.       Они легли на кровать вместе — пьяного Дазая уже клонило в сон, в то время как Накахара не чувствовал желания спать от слова совсем. Темноволосый кинул чуть затуманенный взгляд на напарника — тот лишь чуть улыбнулся, после чего взял его руку и оставил на расцарапанном запястье, покрытом уже чуть подсохшей схватившейся кровью, нежный поцелуй. — Я люблю тебя, Осаму, что бы ты там с собой не сделал, — произнес Чуя, обнимая бывшего напарника и думая о том, что тот на это ответит. Долго ожидать не пришлось. — А я… знаешь, я бы хотел, чтобы меня убил именно ты, — сбивчиво и тихо ответил самоубийца, запинаясь из-за того, что у него заплетался язык, — Я не дорожу жизнью, но… я бы хотел погибнуть от твоей руки, хаха. Да и потом… кто должен убивать нас, если не самые близкие люди? Так всегда происходит. — Действительно, — устало усмехнулся рыжеволосый, — …У тебя действительно тяжёлые социальные проблемы.       Чуя любил эти израненные руки, тонкие и длинные залепленные пластырями пальцы, лиловые синяки под глазами, проступающие на закрытых веках синеватые капилляры, появившиеся от недосыпа. Любил его голос, его запах, его категоричность и рационализм.       Осаму просто любил рыжеволосого, не задумываясь. Знал только, что за Накахару продал бы и душу, и тело, лишь бы с ним все было нормально.       Каждый из них находил в другом то, чего ему не хватало в самом себе, и это было настоящей сутью их гармонии.