калейдоскоп

борис ломал шоколад стекла. выводил морозноузоры на тонких крылышках. иглами глядел на послушные полусухие чудеса. тео все время жаловался на близлопатье цветения боли. расчесывал до медно-сливочно-красного. у декера пригревалась небольшая коллекция доморощенных закатов: один — манная борисовой кожи танцует с солнцем на последнем 'до', мандариновая мякоть бессилия хрустит под погрызенными ногтями, павликовский напевает ватно-плюшевую песню на русском, называя тео 'lyubov moya'; второй — розово-брусничный пирог неба поглощается нетерпеливыми звёздными с грязными руками, борис, словно тощий уголь кота, сидит на перегретом микроволновом солнце, слегка щурясь, глаза ему клюют полевые птицы; третий — пурпурно-вельветовый бульон предродного неба закипает волнисто, солнце совершает неудачное самоубийство, заливая сушеными маками весь ваннонебесный пол, борис говорит, что ненавидит сиську-светило, что сожрал бы его отдаленно-сырым, как крокодил в русскосмертельной сказке; четвертый — павликовский тащит переливчатые подгнившие чудеса, тащит самоцветных наркоманов коллекцию, вечер отдает дымчато-влажным поцелуем меж лопаток, расчесанных вмясо. цыплята крыльев неуверенно вылупляются, а борис уже на последней стадии затянутости в калейдоскопическую систему крыльев тео. бесполезные ломкости копий, эпилепсия снежных рук, сжатие до ледяной крошки. посадить бы декера на анорексию иголки, чтобы всецело. только борис никогда. крылатый тео как личная ломка. и павликовский сломается, отловит все венозные иглы, но не сможет. не сможет даже полукасанием проволоки навредить.