Лишние боги

      «Я дам тебе армию. Но только после того»       После того. После того, как она убьёт Владыку Бхишму… Будто только это могло дать ей право на то, чтобы жить.       Жить… Как будто лишь совсем недавно узнала она, что такое жизнь — и это вовсе не фанатичная преданность долгу и предназначению, не больное стремление соответствовать желаниям отца-самодура, воспитавшего её не человеком…       Жить… Это совсем другое. Жить — это… быть. Собою. Своим сердцем, естеством, разумом — всем своим, только своим…       Осуществить своё желание, пусть даже… Пусть оно было лишь фишкой в чьей-то чужой игре. Правильно упавшими костями. Ведомым другими танцем. Но это был огненный танец её души.       «Но только после того».       Он и дальше будет распоряжаться её судьбой? Ей сердцем, желаниями? После того, как по воле отца принцесса Панчала Шикхандини преступила дхарму и познала пламя страсти, — теперь по его же воле она должна признать, что это было малодушным грехом — и бороться с ним? Сражаться с воспоминаниями, душить в себе неутолимый зов, ломать разум и душу… Ещё и страдать от того, что вот так слаба — не может…       Махарадж Друпада очень хотел, чтобы она страдала от этого. Снова дать ей понять, что она лишь слабая и бесполезная женщина, если не сможет справиться, предать забвению, презреть… Снова стать холодным и спокойным дрессированным генералом, натасканным лишь на исполнение чужой воли — на благо Панчала. Но это лишь слова — о благе. На самом деле…       Только сейчас ей становилось понятно, какое удовольствие получал её не совсем здоровый разумом отец, так манипулируя её переломанной душой. Слабая женщина — доказывай, что нет! Доказывай всегда, ежеминутно, не спи ночами, тревожась и мечась: а вдруг завтра снова твой всемогущий повелитель скажет, что ты — ничтожество… А от каждой его похвалы, пусть даже скупой и насмешливой, исходись счастьем… и с ещё большим усердием рвись на части исполнять очередное движение его бровей…       Только сейчас ей в полной мере стало это явственно. И генерал армии Панчала Шикхандини посмотрела совсем другими глазами на своё положение, статус, на свою — не свою — армию. И увидела в них то, чего не видела доселе. И как-то само собой начало происходить и с нею, и с её воинами нечто странное, чего не было прежде…       Невольно… и осознав это не сразу, но всё же осознав — она начала делать армию именно своей. Завоёвывать авторитет, который и без того имелся, но вот был каким-то непрочным. Сейчас будет иначе, совсем иначе. Даже настраивать — хоть и очень тонко, почти незаметно, но уверенно — и против махараджа, и против высшего сенапати Дхриштадьюмны, и…       И сама не поняла, когда это пришло: полное ощущение, что, случись в том надобность, её воины не послушают больше никого, кроме неё, более того: чужой приказ станет для них толчком к бунту.       Прошёл всего лишь год, а генерал Шикхандини уже усмехалась довольно, слегка отвернув голову, дабы скрыть блеск в глазах. И смотрела на отца и брата с тонким, как стальной клинок, превосходством. Вы ещё не знаете…       Впрочем, когда она ясно осознала, зачем ей это всё, то испугалась… Но совсем немного. Что ж, пришло время совершить то, что встанет против всякой, чьей бы то ни было воли — осуществить своё желание. Неотступное, томящее, из ночи в ночь не дающее сомкнуть глаз…       Не дожидаясь, пока ей дозволят жить.       — Отец, — генерал Шикхандини решительно вошла в тронный зал, держа в руках небольшой свиточек из тонкой рисовой бумаги, какие обычно прикрепляли к лапкам птиц-вестников. — Получено донесение от моих людей. Махарадж Видарбхи намеревается идти на нас войной. Не прямо, объявлять не собирается… он хочет лишь пощипать окраины Панчала, особенно наш север, где находятся рубиновые копи. Уж очень ему пришлись по душе наши рубины, отец, что ты прошлой весной отправил ему в дар. Ты думал, что соблазнишь его начать закупать их у нас… но он предпочитает честной торговле силу оружия и неожиданность… как он думает. Но он ошибся, считая нас глупцами. Думаю, нужно нанести упреждающий удар, чтобы неповадно было. И оттягивать нельзя.       Махарадж Друпада взял из её рук свиток и начал внимательно разглядывать.       — Сегодня прибыло?       — Да. Сокол прилетел полчаса назад. Я уже обдумала, что стану делать. Завтра же выступлю в поход.       — Ну, или Дхриштадьюмна.       — Как тебе будет угодно, отец, — лениво отмахнулась принцесса-генерал. — Но ты сам знаешь, что братец даже в таком простом деле положит больше воинов, чем я. Тебе уже доводилось сравнивать, не так ли?       — Увы… — сжал губы царь Панчала. — Дхриштадьюмна — непобедимый воин, а вот главнокомандующий из него… эх… Уж лучше ему сражаться одному. Но это не такая уж важная кампания, чтобы отправлять на неё сильнейшего махаратхи Панчала… достаточно и женщины с парой тысяч воинов… — махарадж окинул дочь тем взглядом, которым смотрел всякий раз, желая полюбоваться, как она будет уязвлена.       — Я справлюсь, отец! — воскликнула принцесса с нескрываемо надорванным взором, вскипевшим больным преданным огнём. — Я не подведу тебя!       Махарадж с трудом подавил довольную улыбку. Похоже, потребность в том, чтобы резануть дочь-воина по самому нутру и хоть на мгновение упиться этим, с годами становилась в нём всё сильнее — уже просто как дурманящее зелье, ставшее пристрастием.       — Хорошо, дочь, — сказал он. — Завтра выступишь в поход. Покажи этому зарвавшемуся царьку! И отбери у него мои рубины, раз этому глупцу не хватило ума оценить их правильно. Так и быть, на это даю тебе три тысячи воинов. Или четыре… Ладно, пять.       Генерал Шикхандини склонила голову в намасте, а затем, резко развернувшись, покинула зал. Едва сдержав внутренне ликование.       Оказывается, это так легко — подыгрывая слабостям отца, добиваться своего. Пусть думает, что всё ещё способен царапать её сердце к своему низменному удовольствию…       Видарбху, мы, конечно, тряхнём. На обратном пути. И рубины отберём, почему бы не отобрать? Даже если никто вовсе и не собирался щипать наши копи.       Но сначала…       Вчера было получено совсем другое донесение — от её личных, самых доверенных разведчиков. Донесение, которого она ждала уже две луны, с нетерпением и трепетом… и которое не покажет никому.       О том, что один из величайших махаратхи Хастинапура, раджа одной из сильнейших провинций царства Куру, наконец, покинул Град Слона, где предпочитал жить и нести свою службу, и отправился в своё царство — наводить там порядок, или собирать армию для какого-то похода, или…       Он сейчас в Ангапредеше. Он… сейчас…       Именно туда мы и двинемся с пятью тысячами воинов. Этого будет достаточно для наших целей.       «Я вызову его на поединок — и сделаю своим рабом до конца дней!», — ещё какой-то год назад эти её слова, сказанные в тяжёлом потрясении, ей самой казались немыслимой глупостью сражённой страстью женщины. Ей было даже стыдно за них, и лицо пламенело, и сердце леденело, и хотелось наказать себя тяжелейшими аскезами, да так, чтобы и помысла не осталось… Но это было давно, а значит — не было.       Никто больше не посмеет запретить ей жить.       Осталось только подумать, куда привезти этого захваченного раба. Где укрыть. Впрочем, сердце кричало, что ничего скрывать оно не больше не желает. Династии это может не понравиться? Им придётся смириться. И если кому-то здесь должно быть стыдно — пусть это будет «хитроумный» махарадж Друпада, по чьей вине это всё вообще произошло.       ***       Поначалу она хотела сокрыть своё лицо. И даже принадлежность к Панчалу. Выставить чужие знамёна — что может быть проще? Тем паче, если этих знамён — трофеев потрепанного недавно панчалами Кунтибходжа — было в достатке, и они даже оказались при её армии… не случайно. Так будет лучше, однозначно. Она просто генерал, воин, муж, и ни у кого даже не должно возникнуть желания щадить её…       И тут же отказалась от этой мысли. Ибо не за пощадой явилась под стены Ангапрадеша. За победой. И эта победа придёт, и она встретит её с открытым лицом, — иначе лучше смерть. Уйти с трофеем — или умереть. Ибо так хочется жить…       — Я вызываю вас на поединок! — воскликнула она, когда тот, за кем она явилась, вышел из ворот столицы навстречу её армии.       Бесстрашно. В одиночестве. Хотя на стенах стояли лучники, и стрелы их были недвусмысленно направлены на её людей, но…       Она слишком хорошо помнила его. Эту запредельную искренность и столь же предельную скрытность. Самозабвенное откровение на грани разрушения Миров — и такой же точно каменный запрет — на самого себя. Так было и сейчас. Защищён — и словно безоружен. В руке — громоздкий, прихотливо изузоренный резьбою лук, из тех, что состоят на вооружении только у сильнейших махаратхи, — и это выглядит почти неправдоподобно для самой этой исполненной звенящей грации стати, будто лишь антураж — не оружие… Но Шикхандини прекрасно помнила этот самый лук в его руках — до божественности непревзойдённое владение им на приснопамятной сваямваре Драупади заставило пережить подавляющий разум ужас — просто всех, и особенно сестру. Именно ужас — не восхищение, как он того нескрываемо желал.       Так же было и ныне. Когда принцесса-генерал узрела уверенно ступившего ей навстречу владыку Анги, на миг испытала подобие щемящего приступа. Горло сжалось почти до боли, заставив её невольно дёрнуть головою назад. Именно трепет ужаса, такой же, как в тот проклятый день, порождал ошеломляющий его облик: эта роскошная, вызывающая красота — будто застывшая, закованная в броню сдержанной силы. Нет, не обладал этот махаратхи подавляющей мощью, не были плечи его подобны скалам, а руки — ваджрам. Но словно из тонкого металла сотворены его кости, а облекает их золотистый шёлк. Крепок камень алмаз — самый твёрдый на земле, и — звеняще хрупкий.       И видеть его… так близко…       Шикхандини помнила… слишком отчетливо помнила, какими обжигающе властными бывают эти грациозные загорелые руки… Хоть воспоминаний неуместнее и представить было нельзя, но они хватким огнём вцепились в тело. Жалами тысячи змей и скорпионов… И сердце её отказывалось верить в невыносимую истинность его бытия… будто это — всего лишь сон, одно из её палящих, мучительных ночных видений….       Смятение, тяжёлое, как глыба, ударившая в голову и расколовшаяся о сердце… «Нет, я не хочу… не хочу это!.. не нужно…»       А что же нужно тогда? Что вообще???       — Генерал Шикхандини, — медленно выговорил раджа Ангапрадеша с цепляющей улыбкой, что задела бы и самого неприступного. — Это приказ махараджа, вашего отца? Он отправил вас захватить моё царство? Или разрушить?       — Нет, — ответила она, теряя твёрдость — и снова выжимая её, вытискивая из себя, словно умирающий — остатки сил. — Мне нужен только поединок. Но если вы откажетесь, раджа, знайте: у меня пять тысяч воинов, и мы не уйдём отсюда. Ваша столица узнает, что такое нарака!       Она стиснула кулак и угрожающе вскинула его над головой. Тут же подумав, что ещё бросче было бы выхватить и воздеть меч… но уже поздно. Впрочем, он не из непонятливых. Напротив, как она помнила, даже слишком быстро умеет оценить обстановку. Оставалось уповать только на его сверхчуткую тревожность.       — Пять тысяч? — вопросил он, куда как спокойно. — Немало. Хорошая армия. К вашему сведению, генерал, у меня воинов в десять раз больше. И это не считая… Но я не желаю рисковать их жизнями, не узнав, чего ради. Зачем вам понадобился этот поединок?       — Об этом я не скажу, если имеются лишние уши. Да и незачем вам это знать раньше, чем перед самым началом боя. Я вызываю вас! — будете искать причины, чтобы не ответить? Ещё скажите, что не сражаетесь с женщинами! Но я не оставлю Ангапрадеш, если вы откажетесь. И будь у вас хоть сто тысяч… а у вас и четверти этого нет! — ничто не остановит меня!       — Вы не можете сказать… при ваших людях… Неужели же в вашем вызове есть какая-то нечестность? Причины искать поединка противоречат дхарме или обычаям кшатриев?       Он стоял всего в десяти шагах от неё, и она, даже не желая того, всем телом и взором вбирала… и это до безбожия красивое лицо, так поразившее некогда не только её, но и самого махараджа Друпаду, вызвавшее в грозном царе куда как нечестивые помыслы… И эту стать: уверенный разворот плеч и ладный, стройный стан, будто вытянутый вверх узким колчаном за спиной, наполненным длинными стрелами с алым оперением, походящим за лицом его на корону дикого млеччхского царя. Крепкие сплетения мышц, изящные, лишенные грубой рельефности, будто изваянные в золотистой бронзе, — и чуткие длинные пальцы… о, как они могли касаться, невесомо, запретно, до дрожи… Нет, не думать сейчас об этом… ещё будет время…       Он оглядывал её с мягкой, едва заметной улыбкой. Словно смотрел на пляшущее пламя костра, неподвижно, заворожённо… И от этого взгляда ей показалось… Не думать!       — Почтенная принцесса, — продолжал он, понизив голос. — Хоть Панчал и официально нам недруг, но у вас нет причины не доверять мне. Я не нарушаю обетов. Я клянусь вам: никакого вреда не причиню я гостю, если он войдёт под мой кров. Приглашаю вас в мой дворец — до завтрашнего утра. Поединок состоится — вызов ваш я принимаю. И это будет честный бой — других со мною не бывает. Но — в моём дворце, в тронном зале или где вы пожелаете, оставшись наедине со мною, вы сможете открыть мне истинные причины вашего вызова. Я должен знать, за что подвергается риску мой народ.       Значит, он всё же видит в ней риск? Опасность? Не думает, что она слабая женщина, и отряд её незначителен? Или это такая хитроумная уловка: подольститься незаметно, чтобы заманить… а там… Но зачем заманивать её тому, у кого и в самом деле такой численный перевес, что панчалийской армии можно и не грезить о победе в этой никому не нужной стычке? Только «потрепать» — ценою собственных жизней? Да он смеётся над нею… просто смеётся…       И тут принцессе снова вспомнилось его почти детское простодушие, граничащее с наивностью, поразившее её в те блаженные дни. Подвижный, как вода, тревожный… И несдвигаемо, каменно верный клятвам, будто от этого зависит жизнь. Хотя иной раз… всё наоборот… только во вред себе. Но тогда она доверилась ему безоглядно, и он не предал её доверия. А ведь мог бы! Ничто не мешало ему уже тогда захватить её, взять в заложники, объявив Друпаде свою волю… да не важно, в чём, просто желая свести счёты… Ничто не мешало. Ничто. Он мог и убить её, нанести извергу, истязавшему его, удар в самое сердце. Но не сделал этого.       Не сделает и сейчас. И вовсе не потому, что она женщина. Напротив.       — До завтрашнего утра? — переспросила она. — Что ж… Но если завтра к рассвету я не буду снова среди своих воинов, свободная, — вам придётся защищаться. Я оставлю своему отряду приказ о нападении с восходом солнца. И поверьте: армия ваша сильно поредеет, да и город пострадает. И ещё неизвестно, не удастся ли нам его взять, — воины Панчала каждый стоит десятка!       — Воины Анги каждый стоит пати, — усмехнулся он. — Я же стою акшаухини, — и в этом голосе не было бахвальства, просто спокойное доведение до сведения. — Это оружие, Виджая, — он слегка приподнял свой лук, — божественное, ему хватит нескольких выстрелов, чтобы уничтожить ваше войско. Но я использую его только в крайнем случае, оно не для убийства простых воинов. Виджае нужен достойный соперник — только такой же божественный лук. Но если речь будет идти о сохранении жизни моих подданных — использую.       Только сейчас до неё по-настоящему дошло, кому она бросила свой опрометчивый вызов. Махаратхи какого — сверхчеловеческого! — уровня. И сердце отказывалось верить… Это всё настолько не увязывалось с его чувственной, восприимчивой природой, с яркими воспоминаниями о нём — там, в кампильском каземате, когда даже бешеное желание быть выдержанным не могло сокрыть его истинных чувств: не столько страха, сколько судорожного угара от мысли, что этот страх может стать заметным…       И это — Совершенное Оружие, которого страшатся даже боги? И это он — тот самый, кого боятся до спазмов чуть не во всех царствах? О ком даже брат Дхриштадьюмна поминает лишь с опасливым придыханием, и видит образцом для себя — недостижимым!.. Не может этого быть! Подобный герой должен быть исполином, глыбой, а здесь — родниковая звень, плеск горячих ключей, лепестки пламенеющей ашоки под порывами ветра… Это о ком-то другом говорят, не о нём!..       Но спокойное достоинство и чуть самодовлеющая, снисходительная улыбка раджи, и эта рука, так уверенно, твёрдо, со знанием дела держащая великолепный лук — весомо давали понять обратное.       «Хотел бы я посмотреть на ваш поединок, — сказал некогда махарадж Друпада. — Интересно, сколько раз я успею моргнуть, прежде чем ты окажешься в пыли…»       Опрометчива… как же ты неосмотрительна, женщина… Но стоит вспомнить и о том, что отцу всегда было свойственно принижать её достоинства!       А вот, в отличие от царя Панчала, правителю Анги — вовсе незачем. Шикхандини едва сдержала дрожь, когда услышала едва не до бальзамной сладости обрадовавшее её неожиданное завершение его речи.       — И вы, генерал, многого стоите! Иначе вы бы не отправились в этот поход, не доверили бы его себе. Но довольно мериться армиями. Будьте моей гостьей. После нашей беседы вас ждёт самая лучшая опочивальня и всё, чего пожелает ваше сердце. К завтрашнему поединку вы отдохнёте куда лучше, чем в походном шатре. Обет я дал. Подтверждаю его тем, что взамен на ночь в ваш лагерь отправится мой министр, или даже два, если вам недостаточно одного.       — Подойдёт, — ответила принцесса, невольно сжимая кулаки от охватившего все тело трепета.       Отвернувшись, она вошла в строй своих воинов — отдать необходимые распоряжения. Потом дождалась, когда из ворот города вышли двое разодетых степенных вельмож, не имеющих оружия, но не лишённых холодной надменности, граничащей с презрением.       А после того с бесстрашным видом, куда как несходным с внутренним горячечным содроганием, Шикхандини последовала за Ангараджем в его город. И во дворец, такой же странный, как и его владыка: спокойно изысканный, но лишённый кичливой роскоши, богато обставленный, но словно только самым необходимым, без излишеств и вычурного блеска.       — Побеседуем здесь, если вы не против, высокочтимая, — сказал раджа, открывая перед нею дверь каких-то покоев. — В зале собраний никогда не бывает пусто, а лишние уши вам не нужны. Это комната для игры в кости, такую полагается иметь даже тем царям, кого эта забава не привлекает. Но может быть занятна двору, почтенным гостям, послам и прочим. Здесь нас никто не услышит.       ***       Шикхандини вошла в покои, сдержанно оглядывая их. Необширные, большую их часть занимает широкий тиковый игровой стол, размеченный на деления, окружённые прихотливыми резными узорами, в углу его беспорядочно сгрудились костяные фишки в виде боевых слонов и колесничных бойцов. Вокруг стола — несколько удобных невысоких резных кресел с изогнутыми ножками, рядом поставец с напитками в золочёных кувшинах и кубками, изукрашенными пёстрыми каменьями.       Гостеприимный хозяин отодвинул кресло от стола, безмолвно приглашая её сесть, но она отстранилась и отошла в сторону, сложив руки на груди.       — Наша беседа не будет долгой, раджа, — сказала она. — И сразу после неё я могла бы вернуться к своим.       — Если на то будет ваше желание, генерал. Назовите же причину вашего вызова.       — Ты, — прямо сказала она. И уже совсем другим голосом — не грозящего наракой завоевателя, а…       Не станет она ничего скрывать. И не потому, что это было бы бесчестно. Нет, она решила жить, а жизнь — это своеволие. Истина силы, истина воли…       — Я, высокочтимая? — на лице — невиннейшее удивление.       — Условия мои такие: если я выйду победителем, ты отправишься со мною в Панчал. Как мой пленник и раб. До конца твоих дней. И дашь обет, что не попытаешься бежать и как-либо ещё нарушить это условие.       — Заня-атно… — протянул он, чуть отступив и опершись обеими руками на спинку кресла. И снова глядя на собеседницу так, будто видел перед собою занимательную, хоть и опасную игрушку. — Но ведь и у меня есть право поставить ответное условие. Что будет, если победителем выйду я.       — Тебе недостаточно того, что твоё царство останется в целости? — вспыхнула она. — И ни один воин…       — Недостаточно, — веско перебил её царь Анги. — Поединок — это игра. Такая же, как и кости. Ставки должны быть равноценными.       — Что? Ты хочешь сказать, что если я потерплю поражение, то должна буду остаться в Анге рабыней???       — Можно сказать и так. Но не совсем. У меня достаточно рабынь, и я не нуждаюсь ещё в одной. Надобность моя другая. И вы очень даже можете её удовлетворить. Даже более чем. Вы дочь царя, а значит, можете быть царицей.       — Что?       — Да, почтенная, царицей. Ангарани. Это будет честью для нас. Моё условие: если я выйду победителем, вы станете моей женой. В тот же день.       Она едва не пошатнулась. Хорошо хоть стол рядом…       — Да как ты смеешь! — взвилась принцесса, едва обретя опору. — Ты забыл, кто ты — и кто я? Корона на твоей голове — это милостыня! Ты сам… ничтожество! Колесничий, презренный…       — И вы желаете видеть меня своим рабом. Зачем?       Вопрос прозвучал резко, словно удар в лицо. И в первые мгновения она не нашлась, что ответить… И только с трудом взяв себя в руки, выпалила:       — Такому, как ты, самое место в рабстве! Жалкий…       — Я бы мог ответить так же, принцесса, — оборвал он уже безо всякой насмешки. — Пожелать вас в рабыни мне ничто не мешает. С той же целью! — припечатал, приблизившись, и в этот миг по его глазам она поняла, что этот человек прекрасно понимает, о чём они, собственно, говорят. — Но я не желаю нарушать дхарму. Честь женщины для меня священна, и я бы никогда не стал играть… на ту, которая непорочна. А вот на такую, чья добродетель нуждается в спасении, сыграть можно. С целью восстановить её. Именно так было с вашей сестрой, и пусть отсохнут языки тех, кто думает иначе! А уж о вашем попранном целомудрии кому, как не мне, прекрасно известно. И я готов сразиться за восстановление вашей дхармы. Благочестие ваше будет возвращено вам, даже если вы того не желаете.       Шикхандини давно уже почти задыхалась от ярости — до белых глаз. Сердце, зашедшееся боем, уже тысячу раз прокричало ей: зачем?.. зачем ты здесь? Откажись, ещё не поздно отказаться… уходи!.. Но кровное панчальское упрямство свернуло руки, плечи, вздымающуюся грудь… и не только кровное, и не только панчальское…       — Вот, значит, как? Значит, я для тебя всего лишь падшая женщина? Очередная… развратница? Ты это сейчас сказал?!       — Если пожелаете.       Спокойно, уверенно. Несокрушимо твёрдый алмаз. И такой же чистый. До ненависти…       Испепелить…       Да за такое… не только город его разрушить, но и самого подвергнуть лютой казни!       — И ничего больше ты не видишь во мне?! — она яростно шагнула навстречу, почти вплотную, жёстко вскинув голову и уставившись в упор.       И только тогда и осознала, насколько близко подступила… когда внутри снова содрогнулись горы, и взорвались пламенем их глубины…       Горячий источник… Даже в немыслимой жажде не испить ни глотка — опалишься… А так хочется пить — вечно…       Отпрянула… почти в испуге… Стиснула кулак, превозмогая разверзшийся ад.       — Так знай, презренный! Вызов тебе бросил воин — не женщина, и сражаться ты будешь с воином! Только ему ты можешь ставить свои условия, ничтожный! Сиять праведностью будешь на других! Мне не нужна твоя дхарма, святоша! И честь — тоже! Засунь их…       — Не нужна? — снова усмехнулся он, блеснув сузившимися глазами. — Хорошо, тогда их здесь нет. Ни дхармы, ни чести. С этой минуты вы — моя пленница. Воспротивитесь хоть словом — ваших людей тут же расстреляют со стен, они не готовы к этому — падут многие.       — Ты дал обет! — захлебнулась она.       — Обеты — часть дхармы. И чести. А вы так истово требовали засунуть их куда-то. Считайте, что они в глубоком подземелье в ста йоджанах от этого дворца. Здесь их нет. Ни крупицы. Только греховность и злодейство.       Он сделал шаг. С какой-то совершенно незнакомой принцессе тёмной, тягучей усмешкой. Глаза словно перерезало лезвием тьмы. Обе руки атакующими кобрами ринулись на неё…       — Ты забыл, что у меня твои министры! — отшатнулась женщина, невольно закрываясь, как от языков огня. — Как только мои люди узнают о предательстве, их порешат!       — Они не узнают.       Шикхандини в ужасе попыталась отступить — и поняла, что некуда. Бедра её натолкнулись на кромку игрового стола, и она сама не поняла, как оказалась сидящей на нём, тяжело откинувшись, с трудом находя опору на скользкой полированной поверхности. Рука случайно нащупала фишку, вцепилась в неё, размахнулась…       Каменная хватка сдавила её запястье, вывернула локоть… Костяная фигурка глухо брякнула по столу, отскочила на пол — и безжалостно хрустнула под ногою предателя. Шикхандини неподвижно уставилась в лицо существа, рада которого она… ради… Холодная бестрепетность в этих глазах, в каждом движении проклятых рук.       Словно выброшенная из самого понимания происходящего, она очнулась в ужасе от того, что холодом обдало её бедра и ноги… что?.. они постыдно обнажены, сорванный пояс и дхоти отброшены за его спину, и… и…       Она закричала в истошной попытке вывернуться, но уклониться от этого было уже невозможно… от тяжёлой руки, припечатавшей её к столу, и другой, пальцы которой… проклятье! Ужас и ярость почти болезненно вывернулись внезапным жаром, полыхнувшим изнутри от бесстыдного толчка этих проклятых пальцев…       Безбожно красивое лицо, чуть искаженное кривою ухмылкой, нависло над нею.       — Ну, что? — выдохнул едко. — Может, вернём дхарму? Пока греховность и злодейство не разорвали Вселенную?       Её содрогающуюся плоть воистину едва не разорвали — движением настолько грубым, что женщина едва не зарычала от боли. Стан изогнулся в дугу, ноги судорожно попытались оттолкнуть… и были смяты, словно тряпичные узлы, тяжело навалившимся на неё твердоскальным телом… Смяты и бесстыдно раскинуты в стороны.       Горячие губы впились в её шею, заставив пронизаться дрожью от короткого язвящего укуса. Отстранился, в упор взглянув в распахнутые в трепете женские глаза. Рука меж её бёдер снова мучительно напомнила о себе…       — Вернём дхарму, принцесса?       Уже не имея сил справляться с тянущим жаром, доводящим до слёз и постыдных всхлипов, она словно вкипела в горящий омут этих греховных глаз, вновь содрогнувшись от яркой вспышки памяти…       Дхарму? Думал ли ты о ней хоть раз в те сокрушительные пять ночей, когда был подобен ликующему завоевателю в порабощенном городе, женщинам которого можно и не грезить уберечь свою добродетель? Хоть помыслом тогда ты, упоённый жгучей вседозволенностью, подвигался на честь?       — Нет! — бросила отчетливо. — Не вернём! Ни за что!       Оторвав руки от хрупкой опоры, откинулась на стол, с полыхающим победным торжеством захватывая опешившего насильника одновременно руками за шею и сильными ногами вокруг стана, сжимая крепко, что есть сил, с чудовищной властностью… кровной, панчальской!.. и едва не захлебываясь разломившим нутро огненным валом…       Она пришла за этим! Да, демоны нараки, за этим! Не за дхармой!       Теперь уже ему, обескураженному, настал черёд вырываться… Невозможно! Крепкие руки воительницы сжали его шею так яро, что не стало воздуха. Жадный ракшасий рот впился в его губы едва не до крови. Стол пошатнулся и страдальчески заскрипел, словно моля о пощаде, — он не был предназначен для такого… Тонкая ножка его вылетела из паза, и хрупкое дерево рухнуло на пол, увлекая за собою сцепившихся…       От болезненного удара о подломившийся угол Шикхандини ошалела. Уже не целовать ей хотелось — вгрызаться! Зубами! До смертных кровей! Чтобы Вселенную перекосило от греха и злодейства!       И её не выпустили из рук. Только чуть отстранили, успокаивающе погладив по щеке, убрав с неё длинный взмокший локон, выскользнувший из-под сбившегося алого тюрбана. Затем вынули из-под её головы переломленную ножку стола, изодравшую ей шею до крови — а она и не заметила! — и осторожно положили распалённую женщину спиной на перекошенную столешницу.       — Потом всё равно вернём… — ласковая улыбка пролилась сквозь хрип.       — Ни за… Потом!       — Ну, тогда… открой свои глаза, ракшаси!       Она невольно послушалась приказа. И едва не ослепла от ударившего в глаза сияния… Ослепла, задохнулась, умерла, развоплотилась… в дикий свет, в ошеломляющую эту вспышку…       — Да! Да-а-а! — возопила, теряя разум. — Да, моё Солнце! Да-а!       И наступила жизнь.       ***       — Поединок завтра будет, — сказала она, приподнявшись над своею «добычей», но не размыкая рук, сцепившихся вокруг его шеи.       — Это глупо, принцесса. Тебе не победить.       — Я не уйду отсюда без тебя. Или умру.       — Не умрёшь. Моего условия я не изменю. Ты не уйдёшь отсюда — ни без меня, ни со мной. Здесь теперь твой дом.       — Это ещё нужно доказать. Поединок будет! Ты владеешь уруми? Это моё любимое оружие, я предпочту его.       — Довольно неплохо, сундари. Хоть и не так безупречно, как луком и мечом. Но для тебя…       — Ты настолько уверен в себе, что даже готов сражаться не своим оружием?       — Совершенно, ракшаси. Тебе не победить.       — Ну, это мы посмотрим… Я коварная ракшаси, — усмехнулась она. — Ты сказал, я останусь здесь до утра… Я останусь. И не оставлю тебе сил, уж ты поверь. Измотаю так, что завтра ты и пера павлиньего поднять не сможешь, не то что меч… — она снова приблизила уста к его устам и коснулась их искушающе, по-змеиному скользнув языком по уголку рта.       — Приложу все усилия для того же, данави… Пёрышка голубицы не поднимешь… —  с воодушевлением он ответил искушению, обхватив влажными ладонями её крепкие бёдра, откровенно давая понять, зачем.       — Хм-м-м… так это уже поединок? Ты вызываешь меня… так?       — Я лишь отвечаю на вызов, о пантера среди женщин!       — Ну… а почему бы нет, о тигр-р среди муже-ей…       И в эти минуты она поняла, что не хочет думать ни о каком завтра. Ничего нет… ничего, кроме биения кипучих ключей под плавящейся кожей, в мерцающих глазах, сквозь тонкий купол вселенной… Красивый — до безумия, до лютой адхармы… Неспокойный — даже при всём желании выдерживать хладнокровие, никогда не сможет, никогда… Злой — до какой-то кромешной доброты… И упрямый — ничуть не меньше, чем она.       — Ты не понимаешь, — сказала она, отдыхая после новой жаркой схватки — уже на роскошном ложе в царской опочивальне, куда её перенесли, как пушинку, даже не задумавшись, что это может увидеть кто-то.       Да и кому было видеть, если дворец уже погрузился в сон, и только безмолвные, как статуи, стражники в коридорах… Но кто им позволит иметь какое-то суждение по поводу? Тем более, высказывать его.       А вот ей даже более чем хотелось высказать — всё!       — Нет, ты не понимаешь! Я не отдам своей свободы. Права быть генералом, отдавать приказы тысячам мужчин… никогда не сменю на послушание одному. Никому, даже тебе.       — Мне и не нужно твоё послушание. Да и в Анге нет обычая запирать женщин или не давать им слова. Царицы в наших краях — истинные властительницы, свободные в волеизъявлениях. И генералом при желании будешь. Ну, может, не всей моей армии… но часть её я тебе доверю.       — Вот только не армии Панчала! Ты не знаешь… Я смогла прийти сюда так свободно только потому, что армия теперь — моя! Огромная… Я не отдам её!       — Будь она твоей, ты забрала бы её с собою.       — Ты не понимаешь!.. Я уже сделала много важных шагов, но путь ещё не окончен…       Как объяснить, она не знала, это было слишком сложно, чтобы… вот здесь… сейчас… с трудом выламываясь из тягучего блаженного марева…       — К тому же… если бы ты истинно этого желал, давно бы явился за мною сам. Похитить, завоевать, да что угодно… Ты не хотел. Захотела я. Мне и решать!       — Ты уже не поверишь мне, грешнику и злодею… — усмехнулся он, склонившись над ложбинкой меж её грудей и основательно добираясь до неё губами. Поднял голову, смахнул с лица растрепавшиеся волосы, и взглянул в глаза — даже слишком серьёзно. — Но скажу тебе: слово женщины — священно. И если она сказала, что не желает меня, — не посягну. Но теперь она сказала иное. Только такая сваямвара и может быть у подобной тебе, — идти через пол-Бхараты, чтобы сделать свой выбор.       — Я не выбирала мужа!       — У меня тоже в своё время не было выбора. А сейчас есть.       — Значит, посягнёшь?       — Да. На восстановление твоей дхармы, разв… нецеломудренная!       И это медлительное, растянувшееся сладострастной песней слово так сплелось с его бесцеремонным порывом: словно куклу, перевернуть её ничком, чтобы покрыть поцелуями спину, дразняще ласково поглаживая языком чувствительную кожу под лопатками.       — Ай, ты ж… св-вятоша… дхарма тебе… потом-м-м…       Бездна ночи, дрожащие отсветы лампад, сильные уверенные руки, неудержимые, порывистые… Она умирает, предельно, самовластно, ибо так хочется жить…       И выживает, резко, болезненно, ведь нужно донести… хотя бы самой себе…       — Ты не понимаешь! Наши царства — враги! Это будет предательством!       — Пусть считают, что я похитил тебя. Или завоевал, — спокойно, с усмешкой. И снова с такой самодовлеющей, далёкой от скромности лаской, будто уже похитил — и присвоил навеки. — Им придётся смириться.       — Я не смирюсь! Поединок будет!       — Он уже есть. Продолжим?       — Ты не понима…       Огнедышащее опустошение… Словно бездна кипящих рек переплелась под кожей, связываясь жгучими узлами, распадаясь на клокочущие дельты под самыми лёгкими, внутри, в глубине… Истощая дыхание, что пересыхающий колодец…       — …будь… ты… проклят… де-емон...       — Уже всё? Признаёшь поражение?       — …ни… за… что… Ты не…       Бездна тьмы… выкручивающая, тянущая жилы… уже почти ненависть… до желания перегрызть горло… до новой юги… до самой тандавы разрушения…       — …чтоб тебя раз-з…       — Спи, моя данави. Всё хорошо.       ***       Когда она пробудилась, солнечные лучи били в окна так сильно, что сомнений не оставалось: уже далеко за полдень. Шикхандини сжалась пружиной, подскочила на ложе от жуткой мысли: она должна была вернуться к своим на рассвете! Не вернулась — значит…       Неужели уже произошло? Что-то непоправимое… Тишина говорила о том, что её люди не напали на город, но они могли сделать другое: расправиться с заложниками! Или… нет, не может быть всё так… спокойно…       Только после того, как, по-военному быстро одевшись, она подскочила к окну и долго всматривалась в него, хотя непонятно, зачем — её войска отсюда не видно, да и виден всего лишь угол безлюдной площади и небольшая улочка, — генерал армии Панчала, с трудом стесняя напряжённо дышащую грудь, вернулась туда, откуда встала.       И только сейчас увидела, что тот, кто ночью заставил её провалиться в блаженную тьму, сам спит глубоким сном, тяжёлым настолько, что это было почти страшно.       «А всё-таки я победила! — злорадно всколыхнулся разум. — И поднять сейчас могу и что повесомее, чем перо голубки!»       Но сладкому злорадству мешала тревога. Принцесса припала на ложе с желанием встряхнуть спящего раджу… и замерла на какой-то миг, захваченная, как в плен, его беззащитно-счастливым видом. Прямые острые стрелы ресниц чуть вздрагивают на щеках, уголки рта приподнялись в кроткой полуулыбке, словно у человека, чьё самое заветное, трепетное желание исполняется сейчас…       — Проснись! Проснись… любимый… — она сама не поняла, как с уст её сорвалось это слово, мгновенно окатившее горячей краской всё лицо.       — Повтори, сундари… ещё… — промурлыкал он, не открывая глаз.       Но она поняла мгновенно: давно уже он не спит. И всё это время…       — Не до нежностей сейчас! — воскликнула она. — Пробудись! Уже за полдень! Я должна была вернуться на рассвете! Твои министры…       — Они давно уже вернулись.       — Что?       — Ещё на заре, — он приподнялся, потянувшись и отбросив волосы с лица, — я отправился к твоим воинам и предложил им стать моими гостями. У нас довольно места, чтобы разместить столько людей. Да и яства найдутся для трапезы. Царство наше процветает, и мы сумеем оказать достойный прием. Теперь — на ближайшие несколько дней — они гости Ангапрадеша.       — Что? И они… поверили тебе?       — Я не нарушаю своих обетов. Если дал клятву, что не причиню им вреда, — то хоть важдра упади, а так и будет. Им нечего опасаться. Уверен, что и они — истинные кшатрии, и ждать от них коварства не приходится. Но на всякий случай моё войско мобилизовано присматривать за ними. Незаметно. Занятная игра, не находите, генерал?       — И… вы… вы все!.. даже не спросили меня? Не уведо…       — Уведомляю. Мои министры — больше не заложники. Твои воины — мои гости. И ты тоже, высокочтимая.       — Злокозненный! Ты захватил в заложники нас!!!       — Никак нет. Твои воины абсолютно свободны. Уйдут, когда пожелают. Но я всё же настаиваю, чтобы вы погостили здесь несколько дней.       За это время он тоже, даже и не подумав призвать для этого слуг, успел одеться, по крайней мере, до пояса, и даже пройтись черепаховым гребнем по волосам, одним глазом поглядывая в небольшое медное зеркало, висящее на стене. Так обыденно, будто только что не сообщил ей об… очередном предательстве…       — Зачем это тебе? — стиснув кулаки, пошла в наступление генерал армии Панчала. — Что ты задумал?       — Всего лишь хочу отпраздновать мою победу. Ты ведь не откажешь мне в том, чтобы…       — Какую ещё победу? Да ты рехнулся?       — В поединке, — усмехнулся он. — Или ты возрадовалась, что победила, когда я, сделав поутру бездну дел, решил ещё часок вздремнуть? Нет, ракшаси, ты утомилась куда сильнее, тебя и ваджрой было не поднять… Напрасно я старался разбудить тебя, прекрасная, желая быть честным в своих намерениях. Пришлось совершить всё без твоего ведома — так сладко ты спала.       Шикхандини уже не слушала этот низкий вкрадчивый голос. Да он и вправду… рехнулся…       — Поединка не было! — возмутилась она. — Он только предстоит!       — Как это не было? Всё было честно. Брошенный вызов — принятый вызов. Такая же игра, как и кости. А она есть обет.       — Что за вздор!       — Ты проиграла. Пора платить по счетам, принцесса.       — Что? Из-за… этого? Нет! Мы будем сражаться…       — Мы будем праздновать мою победу. И наш брачный обряд, как и условились.       — Я требую поединка! Второго! Настоящего!       — Ну, хотя бы признала, что первый был. Признай и его плоды.       Это насмешливое упрямство, не понять, то ли в шутку, то ли всерьёз, способно было довести до бешенства. Хотя ни капли ярости она в своём сердце не ощущала. Только стиснувший горло страх… Это невозможно осознать: что происходит? Она попалась? Вместе со своим отрядом? Или этот проклятый… всего лишь забавляется? Но за такие шутки…       Испепелить!..       — Раджа, — заметным усилием исполнившись твёрдости, явила она. — Если мы свободны, то мы уходим. Просто считай, что ничего не было. Нас не было здесь.       — Недостойно кшатрия не уметь принять поражение.       — Довольно шуток! Это уже переходит всякие пределы. Я ухожу! Долгой жизни тебе, почтенный! — она резко рванулась к двери.       И была остановлена мягкой хваткой за руку. Мягкой настолько, что принцессе показалось, что её обволокло шёлковою лентой… способной опутать… задушить…       Он был рядом и смотрел в её глаза чуть сверху, улыбаясь проницательно и ласково. Другая ладонь взлетела к её лицу, кончиками пальцев прикоснулась к виску, заложила за ухо локон.       — Так зачем же ты тогда прибыла сюда? — очень тихо, растягивая слова.       Шикхандини вырвалась и тяжёло отступила. Да сколько можно отвечать на его наивные вопросы?       — Я же сказала тебе: чтобы завоевать тебя и сделать моим рабом до конца дней!       — И что же я должен был бы делать? — проклятые эти глаза, тёплые, словно летний вечер…       — Как что? Служить мне!       — И как именно служить, принцесса?       Да он что, издевается над нею? Что это за улыбка такая — мягкая и одновременно будто с превосходством… Да как ты смеешь смотреть на меня так, проклятый колесничий!       Руки её сжались в кулаки, упёрлись в бока. Ноги сами расставились в стороны — устойчиво, по-командирски, будто перед армией, которую нужно за что-то сурово распечь. Глаза сверкнули из-под взлетевших ресниц.       — Зачем спрашиваешь? Если сам знаешь, как!       Он снова улыбнулся едва заметно. И глаза эти тоже блеснули.       — Ну, тогда позволь мне, принцесса, услужить тебе так, как я знаю, перед тем, как ты уйдёшь. Останься хоть ненадолго. Будь моей гостьей.       Она услышала только одно.       — Уйду? Ты отпускаешь меня?       — Отпущу. Но только после выполнения условий поединка. Я не стану присваивать твою свободу. Не из таких ты женщин, и никому не изменить тебя. Да я и не желаю этого. Но, в отличие от меня, ты — кшатрий. Условия поединка священны. А значит, ты станешь моей женой. А после брачной церемонии — иди, куда хочешь. Завоёвывай, что пожелаешь. Живи, как знаешь.       Такого она ожидать не могла. И снова сердце встрепенулось: сон… это не может быть ничем, кроме сна… в котором осуществляются самые тайные, сокровенные желания… невозможные…       — Значит, второго поединка не будет?.. — всё еще не веря, прошептала ошеломленно.       — Нет. Условия надо выполнять.       — Но зачем тебе такие… условия… зачем тебе жена, которая ветром унесётся прямо с брачного обряда, не успев даже застегнуть мангалсутру?       — А потому что она не унесётся… она останется здесь на брачную ночь… и ещё на несколько… не так ли? И потом ещё захочет свидеться… и не раз…       Сон… такой живой, спелый, как сладчайший плод… Страшно… и так неистово…       Шикхандини опустила голову и едва слышно прошептала:       — У меня только одно условие. Нет, просьба. Я… умоляю… тебя…       Это было так не похоже на неё — чтобы это гордое создание…       — Умоляю… Сохрани этот брак в тайне. Ты знаешь, что будет со мной, если моя династия узнает об этом. Меня обвинят в измене с врагом, в предательстве моего рода, моей сестры…       — Ты так боишься своей родни, принцесса?       — Нет. Просто я… люблю их. Хотя далеко не все из них сами умеют любить. Но из молодого поколения династии только я одна родилась из материнского лона, там только я — человек… Хоть и не совсем…       — Ты больше, чем человек, принцесса. Твоё сердце настолько живо и горячо, что даже сейчас, когда ты стоишь в пяти шагах от меня, я чувствую его жар… Я принимаю твои условия. Твоя свобода мне не нужна. Ты птица, но я — не клетка. Не желает моё сердце и создавать тебе трудностей. Но когда захочешь увидеть меня — посылай мне весть — и я приду, если только тому не помешают боги.       — И ты посылай, если… я… приду…       Армии Панчала было объявлено, что они теперь — гости Ангапрадеша. На несколько дней всем воинам обеспечат отдых и даже развлечения. Кстати, на завтра объявлен праздник! В честь чего? Как, разве вы не знаете? — именно в этот день божественный Сканда сочетался небесным браком с дочерью самого громоносного Индры Дэвасеной! Кто сказал, что в этот день? Спросите у жрецов храма Скандадэва, они подтвердят… а если не подтвердят, то сообщите им, что так решил Ангарадж, и с этого дня…       …Тайная брачная церемония в присутствии всего одного пандита, которого навсегда заставит замолчать увесистый кошель золота, — казалась вечностью…       А после неё новобрачная сама, без всякого сопровождения, прошла в отведённые покои — к широкому ложу, усыпанному лепестками розовых и белых лотосов. И ей не пришлось долго ждать.       Глаза женщины и ритуальные свадебные украшения на её голове и запястьях матово сияли в свете догорающих лампад, когда она рывком прижалась к широкой груди своего супруга, вскинула руки, впиваясь в его волосы на висках, жадно притягивая голову…       — Единственный… как же я истосковалась по тебе… моё Солнце!..       Пурпурная полоса синдура протянулась по обнаженному плечу мужчины, когда жена медленно прижалась к нему лбом и, потершись о него, как кошка, скользнула вниз, чтобы припасть горячими устами к той самой точке между центром силы и сердцем, которая уже готова была раскрыться для неё золотым небесным цветком…       А на следующий день правитель Анги и его высокая гостья — генерал армии Панчала, по случаю празднества сменившая свои доспехи на роскошное шафранового цвета сари и великолепный убор из золота и дивных рубинов, — стояли бок о бок на высоком дворцовом крыльце и наблюдали за торжеством, движущимся от главной площади ко дворцу.       Жрецы-брахманы с вышитыми полотнищами, изображающими божественную чету, прославляемую в этот день… Горожане с корзинами цветочных лепестков, которыми осыпали путь… Музыканты с флейтами и мридангами… Радужно разодетые храмовые танцоры и танцовщицы, то кружащиеся, то замирающие в сложных позах и сочетаниях, подобно живым букетам ярких цветов… И, конечно же, воины, бряцающие мечами о круглые щиты — и анги, и панчалы — как же без тех, кому покровительствует божество этого дня?       Когда шествие приблизилось ко дворцу, и крики-славословия предводителю небесного воинства, неукротимому Скандадэву, и прекрасной Дэвасене — достигли ушей стоящих на крыльце, они переглянулись между собою с едва заметными тёплыми улыбками.       Теперь этот день навсегда станет для них священным. И больше ни для кого.