Лишние боги

      Почти полторы луны понадобилось для того, чтобы донести роскошный паланкин императрицы Драупади до столицы Панчала. Рабов-носильщиков для этого император выделил немного, всего две смены, а потому хастинапурскому шествию приходилось делать долгие привалы на лесных полянах и в уютных скальных гротах. Почему-то ни Драупади, ни Арджуну не привлекали богатые постоялые дворы, да и зачем, если взяли с собою всего вдосталь. Пусть именно это и замедляло путь: и второй паланкин с тремя служанками-наперсницами махарани, и два запряжённых волами воза с предметами обихода и роскоши. А вот сам кортеж был невелик: всего полсотни воинов — как сказал император, сейчас, когда везде спокойно, больше и не потребуется. Все очень громко промолчали о том, что на самом деле больше и взять неоткуда — новой великой армии Хастинапура предстояло ещё только оторваться от материнских подолов.       Сам Арджуна, всем существом жаждущий свежего воздуха — во всех смыслах, — отказался от колесницы, и гарцевал на стройном породистом жеребце белой масти, с золотою волнистой гривой. Конь был молод, горяч, только недавно встал под седло. На нём так упоительно было, ловя горный ветер, вырываться далеко вперёд в неистовом галопе, затем возвращаться назад — подбодрить уныло плетущихся воинов и слуг; и безбрежно кружить вокруг медленно, степенно движущихся паланкинов, взмахивая раздуваемыми ветром волосами и от чего-то бездумно смеясь…       Императрица незаметно приоткидывала полог — и, сама удивляясь себе, любовалась этим статным, ловким воином в седле. То ли остановить взор больше не на чем — ландшафты довольно однообразны, то ли… А он был хорош, очень хорош — несмотря даже на не первую молодость. И невольно женщина ловила себя на мысли, что вот от этого из её мужей — могучерукого, стройного, поджарого, белозубого — у неё еще могли бы родиться сыновья. Да, именно от него… несмотря на всю его желчность последних лун. Сейчас её не было и в помине. Да, от него… И вот ни за что уже и никогда — от императора!..       На привалах для махарани ставили роскошный шатер, Арджуна же довольствовался небольшою воинской палаткой невдалеке. Но ранней ночью, когда лук Сомадэва только начинает набирать силу в своем холодном сиянии, оба они, не сговариваясь, безмолвно выходили из своих временных жилищ — полюбоваться звёздами со скал. То ли смотрового места было мало, то ли… Они становились рядом и молчали. Безмолвно вдыхая тот самый свежий, пронизывающе чистый воздух, которого так жаждали их измождённые сердца.       И что-то заставляло их невольно оборачиваться друг к другу. Драупади опускала глаза — от какого-то почти девичьего смущения — не от неприязни, сминала в пальцах подол сари или ночной цветок, что принесла ей служанка — перед сном порадовать ароматом. Арджуна смотрел прямо, но видел только кромку волос её с едва проглядывающим у пробора синдуром цвета гранатового зерна. И почему-то радовался, что этот пробор, эти дивные волосы не закрывают ни тяжёлая тиара с пятью камнями бирюзы, ни роскошная тика с рядами цепочек — ничего. Вырвавшись на свободу, махарани отказалась от тяжких статусных украшений, а этот утомляющий символ своего тяжеловесного брака и вовсе оставила в Хастинапуре — с превеликим облегчением. Теперь она, несмотря на лета, напоминала юную девушку с ничем не обременённой, кроме пары нежных анемонов за ухом, блестящей в звездном свете пушистой косой. И Арджуне нравилось это — она не могла не замечать… И не могла не думать — хоть и с оглядкой, — что вот никогда прежде они не были вдвоём. Да, бывали, но лишь по брачному списку, с соизволения и под опекой родни, императора, других братьев, свекрови, мудрецов… Да кто только не стоял над их душами все эти годы! А вот так — никогда…       На второй день они даже перекинулись словом. Незначащим, так, что-то о дивной ночи… На третий уже говорили — понемногу, всё ещё сдержанно, словно боясь чего-то…       На четвёртый вечер в глазах их, устремленных друг на друга, взошло, словно колос на благодатной земле, робкое тепло, а уст коснулись короткие улыбки. Они собранно улыбались друг другу, словно страшась чего-то… Но изнутри тонко давило желание преодолеть этот чужеродный, не их собственный страх.       Это было хорошо — вместе дышать. Ловить дуновения ветра и аромат ночных цветов — рядом. Ничего не ожидая друг от друга, ничего не обещая…       И не вспоминая о том, как отбросила их, и без того далёких, друг от друга эта жестокая победа и это затхлое правление… Эта желчь, обиды, обвинения… Да, это именно оно — правление, которое не было нужно ни одному из них, — сделало некогда если не любящих, то страстно желающих друг друга супругов едва ли не коварными врагами-змеями, давящимися взаимным ядом. Это не они сами — это… чужое. Наносное. Налипшее, как дорожная грязь на лодыжки. Вживлённое в их кровь против воли сердца.       Но ведь есть и иное… свобода! Да, есть, вот она, овеивает серебряной тьмой. У каждого из них — своя, но так тонко, трепетно единящая — в этих нежных шелестах и терпких ароматах тёплой ночи. Воля… Пусть даже и лишенная привычного уюта и роскоши, она — ценнее…       В последнюю ночь перед прибытием в Кампилью Арджуна осторожно взял руку Драупади и слабо прижал к своей щеке. И отпустил — сразу. Но она не сразу её опустила, стиснув крашеные кармином пальцы. Тугой лук Сомадэва над их головами испускал холодные серебряные стрелы, целясь в скалы, и казалось, камни дробятся под их уколами, рассыпаясь алмазной крупой.       А в кампильском дворце их встретил не начальник гарнизона стражи, не вельможи-чиновники, а некий степенный брахман, седовласый, величественно спокойный.       — Почтенные раджани, да благословят вас боги! — изрек он, сложив ладони. — Вас ждут опочивальни для отдохновения после долгого пути. Пожалуйте…       — Кто вы, почтенный? — вопросил Арджуна.       — Милостью богов ачарья этого царственного дома, — степенно поклонился мудрец. — Имя моё Панчашира. К нему привыкли здесь.       — Вот как? Глава Панчала?       — Нет, всего лишь Пятиглавый. Так назвали меня панчалы — за мудрость. Но самому мне не пристало кичиться ею. При рождении отец назвал меня Юдха.       — О, нет… — невольно передёрнулась Драупади.       — Не сомневаюсь в вашей великой мудрости, почтенный Панчашира, — сказал Арджуна. — Мы прибыли сюда для того, чтобы увидеть принца Савитара, сына могучего Шикхандина. Всё ли с ним благополучно?       — О да, благословением богов сиятельный принц благополучен. Ныне он почивает дневным сном, полезным в его лета. Но уже к вечеру вы, почтенный Арджуна, сможете его узреть.       — А я? — встрепенулась Драупади.       — Вы, сиятельная махарани, увидите принца позже. Может быть, послезавтра или третьего дня…       — Что? — императрица вскинула гордую голову. — Вы мешаете мне увидеть моего племянника? Мне, его родной тётке? Принц Арджуна ему чужой, но ему вы не препятствуете!       — Вы увидите сиятельного наследника, махарани, — невозмутимо упорствовал мудрец. — Но лишь тогда, когда очистите своё сердце от всех грешных помыслов. И мановение греха не должно коснуться чистейшей ауры принца. Отдохнёте несколько дней в покое и роскоши, освободите своё сердце от всего лишнего — и сможете узреть сына вашей сестры.       Драупади в тихом возмущении своём даже не заметила, что ачарья сказал «сестры», а не «брата». Но заметил Арджуна. Однако промолчал.       — И от чего же грешного я должна избавиться, почтенный ачарья? — огненная сделала решительный шаг навстречу мудрецу.       — Я не стану говорить об этом при вашем досточтимом супруге, — спокойно ответствовал тот. — Но если вы того пожелаете, мы можем побеседовать об этом с вами завтра поутру. Это может помочь вам принять саму себя. Только после этого…       — Значит, у принца Арджуны грешных помыслов нет? — не унималась императрица.       — Принц Арджуна — мужчина. Его помыслы просты и прямы, как стрела. Пусть даже и крамольны, но не греховны. Единственное, что гложет его, — вина. За совершенное преступление.       Арджуна вздрогнул. Мудрец начал казаться ему подозрительным. Он не только прямолинейно обвешивает их грехами (такое водится за многими брахманами-праведниками, и к этому можно привыкнуть), но и ещё и много знает. Подозрительно много — и глубоко.       — Но принц Арджуна скоро избавится от этой раны в своём сердце, — сказал мудрец. Словно гадатель какой-то, вообразивший, что властвует над прошлым и будущим. — Ему не повредит встреча с наследником Панчала. Им обоим не повредит. Прошу предаться отдохновению, раджани. С заходом солнца, принц, я жду вас в этом зале. Махарани, до встречи поутру. Моё почтение.       Поджав губы, императрица в сопровождении своих и панчалийских служанок, удалилась. Вслед за нею хастинапурские слуги понесли что-то из её обихода…       «И как же я избавлюсь от этой раны? — думал Арджуна, уходя. — Если даже премудрый Мадхава не смог исцелить её, сколько ни убеждал… Да и кто мог бы убедить подлого убийцу в том, что он не убийца? Можно сколь угодно твердить, что это было для блага, во имя дхармы… А таково это благо, что от него хочется с воем бежать на край земли! И такова эта дхарма, что нечем дышать… Вот ради этого? — в груди стиснуло привычной, уже почти родной болью. Такой, что если не свернуть помыслы в сторону, не отвлечься… — И что же это за грехи у Панчали? Только один знаю… сакха… но он далеко… Неужели и по сей день думает о нём? Даже крича, что ненавидит… может, потому и ненавидит… А кто бы о нём не думал, узрев хоть раз? И не желал всей душою? Или это… кто иной?»       ***       Отдохнув несколько часов и собравшись с мыслями, на закате солнца Арджуна встретился в зале собраний с ачарьей Панчаширой. Тот был спокоен и торжествен. Будто предстояло нечто священное, овеянное величием. И принц Хастинапура невольно проникся этим, подобрался, распрямил спину.       Медленно и величаво, с высоко поднятой головой, сжимая в руке золочёный жезл, воздетый над плечом, мудрец проследовал на женскую половину дворца. Арджуна аккуратно ступал вслед за ним, помня, что царственные сыновья лишь к семилетию переходят жить в мир мужчин. Сколько же лет Савитару? Пандавы ведь даже не поинтересовались, когда точно он родился. Не до того было…       Царственному дитяти оказалось едва ли больше двух лет. Он, облачённый лишь в маленькие, расшитые шафрановыми слониками дхоти, сидел в своей кроватке и сосредоточенно тряс золотую погремушку. Полдюжины скромно одетых женщин окружало колыбель. По знаку ачарьи они бесшумно удалились.       Мальчик с любопытством вскинул головку на Арджуну, а тот прикипел к нему взглядом. Что-то странное, совершенно не ожидаемое жило в этом детски красивом смугловатом личике. Смоляно-чёрные кудряшки вились вокруг нежной головки. А ведь Шикхандини — в обеих её ипостасях — имела волосы цвета тёмной меди, а апсары… насколько знал Арджуна, все апсары — златокудры… Впрочем, не байки ли это? Особенно поразили Арджуну глаза царственного наследника. Он уже видел такой необычный разрез, однозначно видел, и только единожды… но где? У кого?       И тут ребёнок отнял ручки от груди, и в глаза Арджуны ударил золотистый свет. Какое-то украшение? Но на таких малюток нельзя надевать золотые подвески: они могут захотеть испробовать их на вкус — и проглотить!       Но это было не украшение. Словно рисунок на коже… но такой яркий!       А меж тем ачарья приблизился к маленькому принцу, улыбнулся ему, погладил кудряшки. Дитя схватило ручонкой его палец и тихо рассмеялось. Было видно, что Панчашира — его любимец.       — Это ваш дядя Арджуна, юврадж, — сказал мудрец, склонившись. — Он так мечтал представиться вам! Сделайте милость — одарите его вашим царственным вниманием!       Едва ли дитя понимало сказанное, но сама торжественность момента вновь убедила Арджуну в том, насколько священен маленький принц для Панчала. Наследник. Юврадж! Будущий царь! Никто не сомневался в этом. Никто и не позволит хастинапурцам даже начать плести против него интриги, пытаться присвоить… или уничтожить!.. И хоть Арджуна не видел стражи во дворце и вокруг покоев, но, как воин и сенапати, чувствовал её незримое присутствие.       — Почтенный Арджуна, — повернулся к нему ачарья. — Вот наш наследник, благословение богов! Солнце Панчала! И всё же… — он улыбнулся лукаво. — Это ещё и просто дитя. Будьте ласковы с ним.       — Что? — удивился гость. — Вы позволите мне прикоснуться к сиятельному?       — Ну, конечно! Ведь вы же — родня.       «Ну, не такая уж близкая родня… Я ему, по сути, никто… За что мне такая честь?»       — И вам надо привыкать друг к другу, — продолжал мудрец. И тут же резко добавил: — Если сиятельный сам вам это позволит!       Всё ещё недоумевая, Арджуна робко протянул руку к наследнику Панчала, дотронулся до его пушистого локона. Малютка недовольно скривился, взглянул почти по-взрослому зло и мазнул погремушкой по руке дядюшки.       — Он недоволен… — прошептал Арджуна, отнимая руку.       — Смелее! — чему-то улыбнулся ачарья, отходя в сторону.       Арджуна снова протянул руки и, сжав плечики ребёнка, осторожно приподнял его. Взгляд наследника был не просто недовольным, в нём просияли протест и гнев. Но дитя не закричало и даже не скривилось снова. Напротив, личико не по-детски сосредоточилось. И в следующий миг Арджуна едва не отдёрнул руки и не выронил из них племянника…       Золотой знак на груди мальчика вспыхнул, словно испустив языки огня. И ошеломлённый Арджуна узрел, как тельце в его руках словно прошивает тонкими золотыми лучами, превращающимися в плотный златокованый щит…       Руки Арджуны дрожали, он сам не понимал, как ещё не разжал их… И снова взгляд его прикипел к глазам Савитара. Он вспомнил, у кого видел такие! У человека, на чьём теле в мгновения опасности выплавлялся такой же щит!       — Не может быть… — прошептал Арджуна, всё же осторожно выпуская их рук маленького принца. Тот деловито уселся в свою кроватку, негодующе глядя на посягнувшего на него. И весь сиял. Знакомым — откровенным, непримиримым золотом.       — Боги снова явили смертному этот дар… — заикаясь, вымолвил Арджуна, ошеломлённо уставившись на ачарью. Едва сумев подавить в себе не вовремя царапнувшую сердце давнюю зависть — и восхищение. С которыми боролся в себе много лет, но так и не смог победить.       Словно дар такой — этот недостижимый солнечный щит! — был знаком божественности для его обладателя. И он, Арджуна, рядом с ним сам себе тогда казался малозначащим и недостойным. Не «особенным». Не «избранным». Божественный знак… А ведь, как выяснилось, хоть и поздно! поздно! — так и было тогда…       А сейчас?       — Он сын Сурьи? — вырвалось само, и тут же кольнуло: «Да нет же, вот я глупец…»       Ачарья меж тем сделал шаг к колыбели, успокаивающе погладил всё ещё раздражённо сияющего Савитара по головке.       — Будет вам, будет, юврадж, это же ваш дядюшка… Он не опасен, от него не нужно защищаться…       И повернулся к Арджуне.       — Нет, не Сурьи.       — А кого же? Ап… апсары? И такое бывает от апсар — не только от бога?       — Нет, не апсары.       — Что? Но ведь все мы знаем, что принц Шикхандин женился на апсаре… Или сплетни не лгут, что она была майей?       — Принц Шикхандин был майей. Хотя и не совсем в том представлении, в каком…       Арджуна уже молчал и только озадаченно взирал поочерёдно то на маленького ювраджа, не в силах оторваться от его глубоких раскосых глаз, то на царского наставника. Понимание не желало утверждаться в мозгу, царапаясь, сопротивляясь…       — Не может быть… — снова прошептал он.       — Может, — припечатал ачарья. — Несколько лет назад принцесса Шикхандини вступила в тайный брак. Но природе женщин трудно сохранить такое в тайне, ведь боги благословили их материнством. Рано или поздно это случится. И тогда придётся либо открыться, либо искать иные пути.       — Не может быть… — тупо повторял Арджуна, всё ещё не веря.       — Может. У принца Панчала есть полное имя, данное ему при рождении. Но о нём знает только мать — и я, её наставник. Имя его — Карна Савитар. И придет время, когда оно станет известно всем.       У Арджуны уже не было слов. Родная, прижившаяся в сердце боль снова заявила о себе — и так резко, что рука невольно схватилась за сердце.       — Да, сын Панду Арджуна, вы с принцем Савитаром — самая прямая родня. Наследник Панчала — рождённый в законном браке сын твоего старшего брата. Твоего врага и соперника. Того человека, которого ты убил неправедно и низко, и теперь тяготишься виною. Но скоро ты искупишь её.       — Что? Как? — снова что-то прорезалось в сердце воина. — Как такое? Но… — желчная змея вновь подняла голову. — Но тогда он не может быть наследником Панчала!       — Зато может быть наследником Куру.       — Что?       — Теперь все знают, и никто не посмеет отрицать этого, что тот, кто носил титул раджи Ангапрадеша, был старшим в династии Куру. Так что тебе решать, откроешь ли ты хоть кому-то правду, или мы сохраним всё как есть: сын принца Шикхандина — наследник Панчала.       — Но… это же… адхарма… Ложь — адхарма! И наступит день, когда она будет покарана!       — В таком случае не молчите, принц. Поведайте всем всю правду.       — Значит, мне решать? — остолбенел Арджуна.       — Ну, кто-то же должен, наконец, это решить.       — Так вот, значит, почему вы не сказали этого Драупади? Боялись, что она не смолчит?       — Да, у женщин бывает иной раз перебор с чувствами… желаниями, страхами, обидами… При всём уважении к почтенным дэви, иной раз просто необходимо, чтобы за них решали мужи. Хоть что-то… — брахман усмехнулся. — Но не лучше ли нам сейчас оставить сиятельного наследника? — он утомился… И поговорить в другом месте?       ***       Арджуна сам не понял, как оказался в какой-то боковой каморке женских покоев. Ачарья Панчашира сидел рядом, так же спокойно усмехаясь.       — Понимаю, вам надо подумать, принц, — сказал он. — Может, мне лучше оставить вас?       — Нет, — уже взял себя в руки Арджуна. — Я должен знать всё. Как это произошло? Как… Что за странной майей был принц Шикхандин? Если я видел его, вот как вижу вас, если я прикасался к нему — и это был живой человек! Не принцесса в мужской одежде, нет! У него была другая стать, такая, что ему завидовали все, кроме, наверно, Бхимы! Если… он даже женился на апса…       — Спокойно, принц. Вам разве неведомо, что дэви Шикхандини проходила науку премудростей якшей?       — Известно. Но… такое? Как она… за что она удостоилась этого? До меня лишь доходили слухи, что она перебила пишачей, наводнивших леса якшей… Но это делали и другие… я сам, было дело… хоть и случайно… Но якша тогда лишь едва удостоил меня благодарности…       — У неё это тоже было случайно. Но искренне. Как любое живое сердце, не думая, встает против несправедливости и зверства! О, да, тебя удивляет, откуда мне всё известно? Так для Панчала в этом нет тайны. Я и есть якша. Махарадж якшей. И в Панчале все к этому привыкли. Только для вас я принял облик человека. И оставлю его таким — ты и так достаточно ошарашен, куда уж больше? Я дал обет защищать принца Савитара — и эта защита несокрушима. Десять царств, объединившись, не смогут причинить ему вреда!       — Но… но… за что? Что она сделала такого? За что этой грешной, лживой женщине…       — Не грешная и не лживая. Я не знаю живее сердца во всей Бхарате. Она спасла жизнь трём моим маленьким сыновьям. Тогда я был слишком беспечен, ибо в наших лесах и горах уже пару столетий всё было спокойно. Моя семья множилась, дети росли, постигали премудрости, рождались малыши от юных жён… В тот день трое малюток резвились в реке под присмотром своих нянек. Не охраняли их ни воины, ни чары — таким было благоденствие в наших землях. И тут появились они… неизвестно откуда… целая банда грубых, злых, окровавленных существ… пишачи ли? Не знаю. Может быть, одичавшие от голода нишадцы… или вовсе мохнатые люди с гор, которых называют вришакапи. Они пришли и… Две няньки пали от их рук мгновенно, даже не успев воспользоваться чарами. Они хотели уже схватить из воды детей… но, на горе негодяям, совсем недалеко, за скалой, принимала омовение в реке генерал Шикхандини. Услышав отчаянные детские крики, она сразу бросилась на помощь. Не раздумывая. Даже одеянием не обеспокоилась, только схватила лежащий на берегу уруми. Да, потом уже на её крики примчались воины её отряда, что расположились неподалеку. Но до их прихода она сама в ярости положила с десяток этих нелюдей. Самой грозной Махакали была подобна она тогда… Только потом, когда с ними всеми было покончено, принцесса и осознала, что сражалась без одежд. Но не смутилась — ее тогда волновало другое.       Арджуна с трудом гасил перед своим внутренним взором это кощунственно-дивное зрелище: яростная нагая женщина с грохочущим уруми… как этот меч-кнут вьётся со свистом и жёсткими искрами вокруг совершенного в движении упругого тела в ореоле взметённых ветром пламенеющих волос… «И это у Панчали грешные помыслы? — осадил он себя. — А мои — прямы, как стрела? О-ох… что же тогда видит пред очами своими наша огненная?..» Смутившись, он отвернулся. Но ачарья-якша уверенно взял его за плечо и развернул к себе.       — Ты хотел знать, за что, — сказал он. — За мою беспечность. Якши смертны, что бы там ни думали люди. И их так же, как и людей, могут… съесть… те, кто… И я, и мои жены — все мы были безмерно благодарны принцессе и её воинам за спасение детей. Но она не остановилась на этом. Сказала, что прошерстит весь этот лес и близлежащие горы, пока не отыщет и не уничтожит всех подобных выродков. Ибо жизнь детей священна! Так панчалы и сделали, даже нас особо не спросив, — и за два дня принесли ещё трижды столько голов наших внезапных врагов. И сказали, что остальных — немногих — изгнали в дальние горы. Мы пригласили принцессу и её отряд быть нашими гостями, они провели у нас несколько дней. Я предложил дэви-генералу выбрать любой дар, что мы можем дать, она же сказала, что ей достаточно будет нашей дружбы. Но в один из дней ко мне подошла моя старшая жена, якшарани, преуспевшая в премудростях и яснозрении, и сказала: «Наша отважная гостья не подозревает о важном. Она в тягости. Этому нет и пол-луны, женщины узнают об этом гораздо позже. Но, судя по её жизни, как я узрела её, дэви следует узнать об этом как можно раньше!».       И я повелел супруге сказать принцессе об этом. Она была в ошеломлении! «Не может быть… — шептала она, вот так же, как ты сегодня. — Нет, я ведь… мне ведь уже много лет…» — «Это есть. Мы не станем лгать нашей спасительнице. Да и не так уж вам и много… своих десятых детей обычные жёны рожают именно в таких летах». Но с нею это было впервые, она была как девочка-отроковица, и не задумывавшаяся даже о таких вещах… Она потеряла дар речи, руки её упали… Я и позабыл, что передо мною воин, унёсший сотни жизней собственной рукой… Это была просто женщина, не знающая, что делать с той жизнью, которую ей предстояло дать.       Мы оставили её — подумать. Но неотрывно приглядывали за нею, чтобы не сотворила чего с собою от отчаяния. Но она очень быстро пришла в себя — и в тот же вечер обратилась ко мне, напомнив, что я обещал ей дар. Она сама изложила то, что совершила впоследствии. Мы с якшарани, разве что, вносили кое-какие поправки. Моя царица заикнулась было об отце ребёнка… Лицо принцессы стало подобно нараке кромешной, она вскинула руку и вцепилась в свою щёку, расцарапала до крови… но быстро обрела стойкость. И настаивала. На даре. На том, чтобы мы научили её обращаться мужчиной — и помогли в «рождении на свет» наследника Панчала. Мы не могли ей отказать. Да и не хотели. В её обстоятельствах это было верное решение. Хоть и жёсткое… А что бы ждало её, если бы она открыла правду? Она бы стала изгоем в собственной семье, потеряла бы армию, власть, которой ещё не вполне добилась. Даже отправившись в Ангу, даже под его защитой — она стала бы отверженной, презираемой, что для женщин равносильно гибели. А уж дитя… оно бы было презренным с рождения — махарадж Друпада и родня позаботились бы об этом из мстительности. Для этой семьи репутация значит очень много. Браки по обычаям гандхарвов, а уж если асуров — это всё равно что распутство, тем паче с человеком низшей варны. Ей нельзя было иначе. И мы поддержали её. И теперь, как бы там ни было, хоть мир перевернись, но я отвечаю за это дитя, за сиятельного принца — и его не коснётся никакое зло. А быть ему наследником Панчала или Хастинапура — об этом подумай ты, Арджуна.       — Но почему я? — всё ещё не приходя в себя от услышанного, выдохнул последний. — Почему я должен был об этом узнать? Причём здесь я?       — Ну, должен же ты знать хоть что-то. Некогда ты тоже не ведал важного, и тебя не угнетала мысль, что тебе предстоит сражение с родным братом — и выбор: убить его или поддаться и пасть самому. К тебе не приходила перед битвой ваша мать с ножом в руке, чтобы приставить его к своему горлу с воплем: «Не убивай брата! Лучше убей сразу меня!»       — Что?.. Она приходила… так… к нему?..       — Да. Кто только не давил на него тогда… И он принял то решение, которое принял: уступить и пасть. Не убивать брата. Даже все ваши хитрости не понадобились бы — он бы просто открылся тебе… Пора бы и тебе, Арджуна, принять в этой жизни хоть какое-то решение. Если ты хочешь искупить свою вину.       — Но мы и правда не знали… Почему это открыли только ему? Почему он не сказал нам? Никому? Как это проклятое решение может искупить мою вину? Хоть и невольную… Я видел только врага! Он оскорбил нашу жену… он служил грешникам…       — До тех пор, пока будешь искать себе оправдания, вина не уйдёт.       — Но ведь это так… Так! Я видел негодяя, развратника, мерзавца… Да даже то, что он узнал, не остановило его…       — Оправданий море, и оно безбрежно… Но вина не уходит, не так ли? И ты не видел в нём ничего странного в тот день? Так застил глаза твой праведный гнев? Или… кто?       Принц вскинулся. Странное? Да в тот день всё было более чем странно. И стрелы врага, летящие мимо него, Арджуны. И какая-то одеревенелость, бездумность, кромешная замкнутость всегда такого яростного соперника, который никогда не лез в карман за жёстким, язвительным словом, торжествовавшего всегда просто от одного своего вышехимаванского самомнения, так бесившего Арджуну чуть не с первой встречи. Всегда, даже если торжествовать было не от чего, даже под шквалом насмешек и откровенных оскорблений, которые задевали его, и это было видно, не опускал этот выскочка своих бесстыжих глаз и гордой головы… В тот день он был тенью самого себя — и делал просто откровенные… глупости? Да, только так и можно было назвать его поступки с той минуты, когда колесо его колесницы увязло в земле… Это не мог быть он. Даже под давлением со всех сторон, даже под гнётом столь непосильного решения… не мог! Даже решив погибнуть, он сделал бы все, чтобы это произошло — гордо! Не так… не так… бесславно… Этот — не позволил бы!       Арджуна расширившимися глазами уставился на якшу. От которого, — давно уже понял, — ожидать можно всего. Просто всего.       — Ты, кажется, уже понял, Арджуна, — сказал тот, сжав его руку. — Сейчас ты искупишь свою вину. Хотя и не заслужил этого. Но решения тебе ещё предстоит принимать, а потому ещё заслужишь. В тот день ты сражался с майей. И у меня даже не было времени сделать её совершенной. Она была воистину плохой тенью Карны. И именно потому и творила глупости… если не хуже. Да будь он хоть самим воплощением воинской чести, не мог бы он думать так же о вас! Не думал — уже давно. Уже давно знал, чего от вас можно ожидать. Любой подлости… Он никогда бы не сошёл с колесницы без оружия. Он никогда не забыл бы мантру вызова брахмастры. Он никогда не дал бы вам себя убить — не так, как задумал он сам. Всё это проделала плохая майя. Впрочем, у неё была именно такая задача — быть убитой, и чтобы убийца изводился от тяжести свой вины.       Арджуна долго не мог произнести ни слова. В голове вертелись совершенно не подходящие мысли: «Но… но как можно было обмануть Мадхаву? Как он-то не узрел? Или… или он не Всевидящий? Не Всевышний? Или… он знал, знал, но… молчит!!!»       — Он не знал, — сказал якша. — Человек он или бог, это не мне решать. Но ему не было это известно, ибо я подменил Ангараджа майей перед самым сражением, уже в колеснице. Тогда, видимо, и «богу» было не до того, чтобы вглядываться… скорее бы довершить свою хитрость. Но как этот Мадхава важен для тебя, однако, если ты до сих пор не понял главного.       — Че… го?.. — еле прохрипел Арджуна, ибо болезненные мысли в голове его уже были подобны спазму.       — Он жив. Они оба живы. И царь Анги, и принцесса Панчала. Я бы не смог оставить их на произвол их собственных глу… гордыни и чести. Принцессу я еле успел вытащить из-под меча убийцы спящих. Она тогда слишком расслабилась в грёзах о том, как вручит своему сыну его первое оружие… её можно понять: после стольких мук и боли ей нужно было залить разум хоть каким-то бальзамом. Она сама бы не успела ничего сделать. Но у неё есть я — и этого уже не отменить. Да, поверь, иногда за наимудрейших и сильнейших дэви должны решать мужи. Впрочем, не только за дэви…       Арджуна несколько минут сидел неподвижно, сжав руками виски. А потом отнял пальцы от выкрученных волос и взглянул на якшу почти сурово.       — Этого не может быть, — приложил камнем. — Потому что быть не может. Если кто-то умер — он умер. И сгорел на погребальном костре на моих глазах. На нём горела не майя — человеческая плоть. Оба. И он, и она.       В глазах Арджуны застыла мутно-стеклянная решительность. Он не мальчишка наивный, чтобы верить в такие нелепости. И не нужно делать из него мурга, ещё и так топорно.       Якша снова усмехнулся беззлобно — и щёлкнул пальцами. Рядом с Арджуной возник точно такой же Арджуна. Такой же взъерошенный, ссутулившийся от тяжести услышанного, и с такими же расширенными — и упрямо противящимися изумлению глазами.       Оба ошалело уставились друг на друга, и тут же протянули руки — ощупать. Схватили друг друга за запястья, плечи, одежды… Отпрянули, невольно закрываясь.       — Теперь веришь? — спросил ачарья. — Эту майю я готовил заранее, чтобы убедить тебя, так что она полная и совершенная. Она не тень твоя, она — ты. И если я продержу её здесь лишних несколько минут, мне ещё придется разнимать вас, желающих с оружием выяснить, кто из вас настоящий.       — Уберите, прошу… — прошептали оба Арджуны.       И второй — исчез.       — Это что же… — поднял голову оставшийся первый. — Вы можете вот так… подменить меня?       — Да, я мог бы пленить тебя здесь, заточить, а в Хастинапур отправить своего «Арджуну», заготовленного на то, что мне нужно. Да так подменить можно любого, даже императора Юдхиштхиру. Но нет, его никто не трогал. И тебя не тронут. Якши не рискуют творить такое столь широко: все мы ходим под одной кармой — и получаем её плоды. Мы не вмешиваемся в дела людей, особенно политические и духовные. Так что можешь не опасаться подобных подвохов. Но для тех, кто нам дороги, — можем. Нет, обязаны! А принцесса Шикхандини слишком дорога мне и моей семье. Я привязался к ней как к дочери… хотя она сама так воистину и не сумела это принять: в сердце её нет даже представления о том, что кто-то может искренне заботиться о ней и защищать бескорыстно, ничего не требуя и не давя. За малейшую мою поддержку она всегда требовала знать, чем должна отплатить, каких ещё врагов якшей сокрушить или… Мне так и не удалось убедить её, что бывает иначе… Что любовь — это не только поединок или сделка… Но даже в её жизнь я постановил себе не вмешиваться, если она того не попросит сама и это не будет резонно со всех сторон.       — Так она сама попросила её спасти?       — В этот раз — нет. Я не вмешивался до последнего, пока она, обуянная гневом, не совершила роковую ошибку. Разжигатель войны не обращал на неё внимания, не считал существенным лицом в своих замыслах, никем… До того дня, пока она не ворвалась в его шатер, обвинив во всём. И тогда он увидел её: она есть, есть её мнение и сила. И мне в тот миг стало ясно, что просто так он этого не оставит. Нет человека — нет трудностей, — таков девиз подобных ему. И с этой минуты я взял принцессу под пристальное наблюдение, чтобы вовремя предотвратить покушение.       — Но Ангараджа вы спасли раньше…       — Он дорог ей… что бы она там ни пыталась говорить и думать. Они оба дороги друг другу…       — Значит, он жив только из-за неё? Велика честь для воина… — знакомая желчная змея выпростала голову из своих тугих колец.       — Вот и он так думал. Если бы ты знал, как он воспринял своё спасение! Очнувшись здесь и поняв, что произошло, он впал в ярость! Никто и никогда не видел его таким! Мне пришлось защищаться от него чарами, иначе бы разорвал в клочья… И знаешь, после чего пришёл в себя? Когда узнал, что произошло на поле Куру. Как именно был убит тот, кем его подменили. Тогда на него снизошло даже что-то вроде благости. «Ангарадж Карна погиб, — сказал он. — И незачем ему возвращаться к жизни. Его нет. Моя жизнь — только моя». И он принял решение забыть прошлое, всё, что связывало с ним, все обязательства и обеты. Он даже на имя это не откликается — дал себе другое. Живёт в маленьком флигеле в саду, облачился в простые одежды и целыми днями пропадает в лесах — охотится. И если прежде у него был твёрдый обет не вкушать мяса, то сейчас он печёт на костре подстреленную дичь и с удовольствием её ест.       — Но ведь это был не просто обет… — не без скрежета зубовного вспомнил принц Хастинапура.       — Верно. Обет звучал так: «Не стану есть мяса до тех пор, пока не убью Арджуну». Сейчас он считает, что обет исполнен. Арджуна убит. Убит при жизни. Едва ли он сумеет пережить такой позор. И перед собой самим, и перед миром. А даже если переживет — это не будет жизнью.       Внутренняя змея была хорошей защитницей — без неё бы сейчас…       — Не думал, что он такой злорадный…       — А то! Вы считали его честным благородным мургом? Вы ошибались. Впрочем, едва ли злорадство. Он лишь осмысливает то, что есть. И не ошибается, не так ли?       — Что вам от меня нужно?! — снова вспылил Арджуна. — Зачем эта пытка? Что тут может зависеть от моего решения? Если он сам не хочет являть себя миру живым, что могу решить я?       — Это его право. В этом мире нет человека, который сильнее устал бы и от вас всех — и от самого себя. Для него обрести такую свободу — спасение. Спасение самого разума, переломанного обетами и жизнью ради других. Он, наконец, обрел покой — пусть и так странно… Но принцесса Шикхандини тоже здесь, и она горит праведным гневом. Она считает, что трон Хастинапура захватили узурпаторы — и они должны понести справедливую кару.       — Не удивлюсь, если она хочет сделать своего сына ювраджем Хастинапура. Таким честолюбицам всегда мало… Но причём здесь моё решение? — Арджуна устал. Его уже неприкрыто раздражало всё происходящее, и хотелось ясности. Прямой, как стрела. — Ещё скажите, что я должен привести их к согласию!       — К согласию их приведёт только время. Он не хочет быть собой и отвергает всё, что связывает его с прошлым. Она чувствует сильную вину перед ним. И пытается… Она приходит к нему, ничего не говорит, просто садится у ног с опущенной головой. Он не гонит её, но молчит.       — И мне тут решать?       Якша будто не заметил злого вопроса.       — Однажды она решилась прийти к нему с сыном на руках. И, вроде бы, он оттаял. Взял дитя к себе на колени, даже играл с ним… но как будто с чужим. Ещё много времени пройдёт, прежде чем эта душа…       «Как же он чудовищно устал… — мелькнуло в мозгу Арджуны, и он впервые поймал себя на том, что задумался не о себе, не о своих насущных сложностях — а об этом человеке. — О боги… что же с ним сделали … мы все… — но нестерпимо давящее «своё» снова протиснулось в разум. — А ведь он единственный, кто может снять с меня эту вину… если явит себя живым… Только так!»       — Я хочу видеть его!       Арджуна сам не понял, как это вырвалось из измученного сознания. Но это было единственно верным сейчас: не переваривать томительно крушащие разум новости, не перемалывать их под черепом в мутную кашу, — а действовать! Только так! Это и есть решение, которое он должен принять.       — Увидишь, — спокойно сказал якша. — Завтра поутру и увидишь, когда он снова выберется на свою охоту… Но едва ли разговор с ним что-то изменит для тебя. Он непреклонен.       — Я хочу его видеть, — упрямо повторил Арджуна, изо всех сил стараясь убедить в верности этого дикого желания самого себя. В конце концов, он воин, сенапати, — или кто? Этот самолюбивый мерзавец решил, что победил его… убил при жизни… Это мы ещё посмотрим! И не смиренным просителем явится завтра хастинапурский герой перед глазами этого из-за женщины выжившего красавчика…       — Тише, тише, принц… — примирительно погладил его по плечу якша. — Не из-за женщины. Представь, каково это — яснозрение. Когда видишь, что жизнь какого-то человека будет долгой, а тут он идёт прямолинейно на самоубийство. Думаешь, ему бы это удалось? Да он вышел бы победителем в вашем поединке, несмотря ни на какие ваши хитрости! Но не в поединке с собой. Он убил бы Арджуну — и после этого сломался бы сам, — настолько для него всё было на грани… Такова природа всех, живущих предназначениями и обетами. Это стал бы живой труп, душевный калека… что это была бы за жизнь, продлись она хоть полсотни лет? Его нужно было избавить от этого! Пока не стало поздно! А заодно уж, если на то пошло, избавить и тебя от бессмысленной гибели.       У Арджуны снова голова пошла кругом. Нет, такие построения — не для воинов и махаратхи. Ему спасли жизнь? Защитили? Опять? Индра, Мадхава, теперь ещё якши? «Да вы все сговорились, что ли — заставить меня чувствовать себя ни на что не способным ничтожеством? Ну, уж нет! Этого ты мне не навяжешь, мудрец!»       И это якши не вмешиваются в политику?.. Из-за кого же, тогда, получается, Пандавы одержали победу? И зачем это ему, яснозрящему? Чего хочет этот… О, нет… хотя бы не сейчас… И чтобы самому не сломаться окончательно, снова повторил:       — Хочу его видеть.       — Увидишь завтра. Когда я буду занимать беседой Драупади-дэви, чтобы она не узрела ничего лишнего.       — Значит, ей вы говорить не собираетесь? О том, что её сестра жива?       — Сейчас — точно нет. Может быть, и никогда.       — Из-за греховных помыслов? И что же это за помыслы? Кого же воображает себе махарани в нечестивом виде?       — Ох-х… кто о чём, — рассмеялся якша, и тут же посерьёзнел. — Месть — вот о чем думает ваша царица. Она и сюда явилась для того, чтобы воспитать племянника в ненависти и мести. Может быть, она и права, прямо называя виновных. Но не для себя.       — Что значит: не для себя?       — Не для женского сердца месть. Она не приносит ему блага. Даже совершив справедливость — на крови, женщина не обретет счастья — только отчаяние. Для себя она — не права.       — Но ведь её сестра хочет того же!       — Именно поэтому им нельзя видеться сейчас. Может быть — и никогда.       — А виновные? Так и останутся безнаказанными?       — О, ты уже сам задумался о том, кто виновен? Карма на всех одна — каждый получит свои плоды, в должной мере и своевременно. Или вы все слишком привыкли к тому, как вас учили, наставляли, убеждали, погоняли, что именно вы — орудие кармы? И только вам её вершить? Слишком привыкли… отвыкайте. Ибо это ложь, жестокая ложь, убивающая мир в душе… У кармы достаточно сил и без вас.       — Совсем недавно вы говорили, что я должен принимать решение. А теперь…       — Дождись утра. Сейчас ты вряд ли сможешь уснуть спокойно — слишком взбудоражен… Не откажи принять вместе с вечерней трапезой, что ждёт тебя в покоях, успокаивающее разум снадобье. Завтра тебе понадобится ясный ум.       ***       Ранним утром принц Арджуна пробрался в глубину дворцового сада, к тому самому флигелю, подобному ашраму отшельника, на который указал ему якша Панчашира. Сердце замирало от тревоги, он всё ещё не верил… Нет, не «ещё» — он просто не верил, всё услышанное вчера казалось ему то ли бредом, то ли продуманной уловкой. Да, его помыслы хотят взбудоражить, занять каким-то безумием… Отвлечь от чего-то важного, что на самом деле происходит в Кампилье.       «И что я здесь делаю? Пока я гоняюсь за тенью, а Панчали вешают на уши траву… Что они задумали? Увезти принца Савитара подальше и спрятать? Но если они знали о нашем приезде, могли бы сделать это и раньше… И встретили нас странно, и дворец пуст и безлюден… Ни вельмож в коридорах и на террасах, ни армии не видно… Армия! Где она? Неужели?.. Сейчас же надо потребовать смотра! И если не предоставят…»       Воистину, что он здесь делает, в глубине сада, граничащей с лесными охотничьими угодьями? Точнее, сразу за флигелем начиналась негустая, пронизанная солнцем роща, чуть пожухлая от зноя, но по ней было явно видно, что она лишь преддверие густого и обильного плодами и дичью лесного простора.       Решительно сжав кулаки, Арджуна уже развернулся, чтобы вернуться во дворец — и немедленно потребовать объяснений! Как вдруг острым боковым зрением уловил среди тонких деревьев рощи движение… Отведя рукою густолистую ветвь, из-за ствола выступил человек, чьё одеяние почти сливалось цветом с корично-зелёной сохлой листвою. Он мог бы совершенно легко затаиться, просто замерев, слившись с подлеском, — но не от зоркого лучника. Арджуна легко разглядел на нём длинный камиз почти до колен, косо перехваченный кожаным ремнём колчана, мягкую обувь с кожаными ремешками, перевязывающими дхоти до колен, небольшой тюрбан — или просто скрученную повязку на голове, наполовину закрывающую лицо снизу — обычайное одеяние охотника-одиночки. Немало таких предлагало свои услуги царственным особам и жило при дворцах. Занятие незнакомца подтверждал и небольшой лёгкий лук в руке — отнюдь не такой, к каким привык сенапати Хастинапура. Однако добычи при нём не было, значит, он не возвращается с охоты, а только собрался уходить…       Но увидел Арджуну.       Последний замер, не успев даже помыслить, не то что сделать что-либо, когда незнакомец сам приблизился к нему лёгкой, крадущейся походкой лесного хищника и застыл, расправив плечи, в нескольких шагах от принца. Тот ещё не соображал. Эта походка и мягкие, пружинистые движения были незнакомы ему, но что-то иное в этом человеке заставляло тревожно стискиваться сердце.       Но появившийся сам решил не тянуть тигра за хвост. Небрежно отведя руку назад, он положил свой лук на ветви густого куста. Другой рукою медленно снял с головы тюрбан-повязку и так же отвел руку… Открытая, распахнутая поза, руки назад — вот я, весь перед тобой, скрывать мне нечего.       Арджуне показалось, что его ткнули в самые белки глаз. Да, это был он — тот самый махаратхи, которого великий лучник убил безоружным на поле Куру. Его смертельный враг — и старший брат.       Тонкие губы его чуть изогнулись в улыбке — нет, не насмешливой, скорее, напротив, словно ободряющей, — такой же, до ослепления такой же, как тогда — перед стрелой, перед смертью… Арджуна не мог без дрожи вспоминать эту чуть ли не отеческую улыбку — как для сомневающегося в своих силах неуверенного юнца. Будто он, Арджуна, ничего не мог ни сделать, ни даже помыслить сам — без поощрения старших.       Так и сейчас. Я перед тобой, Арджуна. Стреляй.       Но принц и сам был без оружия. А руку свою, невольно вскинувшуюся, чтобы дотронуться — глаза не желали верить! — он тут же испуганно отдернул и стиснул в кулак.       — Майя! — прохрипел робко и неотчетливо.       — Хотел бы я быть майей сейчас, а не тогда.       Тогда или сейчас — но его снисходительное отношение к мальчишке-Пандаве не изменилось. И не изменится, хоть ваджра упади на эту проклятую голову, хоть разверзнись нарака…       Голос был тот же — низкий, с мягкой хрипотцой. Арджуна вздрогнул, услышав его. А вот сам его соперник неуловимо изменился: прежде порывистый, ныне был грациозно-медлителен, подобно барсу, все тело словно подобралось, стало суше. Прежде исполненное ярких красок лицо сделалось бледно-палевым, заметно исхудало и заострилось. Может быть, так казалось оттого, что волосы были крепко стянуты в пучок на затылке, открывая виски и высокий лоб, лишённый тилаки. Воистину, стерев этот неповторимый солнечный знак, которым так гордился, он словно стёр самого себя — и написал на его месте иное лицо. Но диковато-завораживающего разреза глаза по-прежнему подобны были чёрным турмалинам, непрозрачным и вязким, как топь.       И он сам протянул руку навстречу Арджуне.       — Дотронься, если не веришь, — пальцы согнулись манящим жестом — «Не бойся!»       Опять это… поощрение! Будто ребёнку… И непрошеные воспоминания сворачивают внутренности тугим узлом…       — Я держал твою руку… тогда… ну, тог… и она была живой! Человеческой, а не…       — Я не знаю, что было тогда. Не видел. Только по рассказам.       «И тебе хватило этого, чтобы считать Арджуну убитым!», — внутренне напрягся принц. Но ничего не сказал. Да и что было говорить, тем паче, если стиснувшаяся грудь ещё не отошла от потрясения, а разум упорно отказывался принимать.       — Майя была тогда, Арджуна. Неужели ты смеешь думать, что я мог бы вести себя так жалко? Что я… вот я, — он снова слегка раскинул руки и плечи, — даже в полубеспамятстве позволил бы тебе обливать слезами мою руку и сам благодарил бы тебя за убийство? «Дорогой Арджуна»… Прекрасно понимаю, почему мне долго не хотели рассказывать об этом… Нет, даже в полусмерти я не назвал бы Пандаву братом! А уж тебя — так последним из всех. Теперь веришь?       А вот это было уже знакомо. Не спокойное достоинство довлеющего и превосходящего, а та самая — почти родная — страстная ненависть, желание доказать — что именно, не важно, главное — Арджуне! Вот только сейчас нечто в глубине души принца ощутило тонкий спазм веры в эту чудовищную невозможность…       — Расслабься, Арджуна, спокойно, — снова почти ласково улыбнулся бывший раджа Анги. — Я знал, что ты хочешь говорить со мною. Якшарадж предупредил меня.       — И ты… не скрылся?       — От Арджуны?       Тот снова почувствовал себя в ступоре от незнания, что сказать.       — Якша ведь рассказал тебе всё, — меж тем спокойно продолжал оживший враг. — Что ещё ты хочешь знать?       — Я до сих пор не знаю, ты ли это… Значит, тот, кого я убил, жив?       — Это так. И не так — одновременно. Я сам ещё не решил, как именно будет. Да, я до сих пор не простил якше того, что он похитил меня с поля боя против моей воли, не спросив даже, желаю ли я такого позора — для любого воина. Но сейчас уже ничего не изменить.       — Ты мог бы, — воодушевился Арджуна, — оказать ему протест! Явиться в Хастинапур сразу, как только узнал… потребовать честного поединка! Со мной… да с кем угодно!       — Или ты забыл, что над умирающей майей почтенная махарани Кунти раскрыла всем правду обо мне? И теперь, если бы я явился в Хастинапур — это стало бы претензией на трон Куру. Нет такого закона, который… избавил бы меня от этого теперь.       — И ты не хочешь?       «Боишься, что ли?», — шевельнулась змея. И снова голова её словно хрустнула от этой тёплой, снисходительной усмешки.       — Только публичное отречение от всех прав. Но это было бы неразумно. Но и принимать такой трон… Быть махараджем Куру можно только двумя способами. Либо отдать себя в руки Пандавам и их истинному властелину — Васудеве Кришне, и стать куклой на троне, находясь под полным влиянием и давлением Двараки, как это и происходит сейчас. Либо жёстко сместить младших братьев, может быть, заточить или даже казнить, и объявить беспощадную войну ядавам — снова бессмысленная кровь и слёзы вдов… Ни того ни другого я не желаю сейчас.       Последнее слово заставило Арджуну изучающе склонить голову набок.       — Но не оставляешь мысли о том, что мог бы возжелать?       Бывший правитель Анги коротко взглянул на него исподлобья. А потом отвернулся, теми же медлительными движениями снял с ветвей свое охотничье снаряжение и направился к двери флигеля.       — Войдём в дом, Арджуна. Ты слишком напряжён. Немного сомы приведёт тебя в чувство. Панчалы отменно её готовят.       Принц нерешительно последовал за ним, не переставая удивляться этой незнакомой простоте. Быстрым взглядом окинул неприхотливую обстановку: в глаза особенно бросалось многочисленное лёгкое охотничье оружие на стенах и несколько явно трофейных шкур, в том числе — роскошной чёрной пантеры. Хищников не встретишь близ дворца — значит, уходит он в скитаниях своих весьма далеко, в дикие джунгли. Небось, его не видят здесь по многу дней, а может быть, и лун…       На фоне лоснящегося, отливающего в синеву широко растянутого на стене чёрного меха лицо охотника словно сделалось ещё бледнее и как будто разом утратило тот палевый оттенок старой слоновой кости, что придавало ему лиственно-бурое одеяние. Сейчас чуть запыленный лик казался словно серебристым, и глаза ещё больше походили на непрозрачные черные самоцветы.       Он подошел к стоящему у двери высокому глиняному сосуду с водою, взял с поставца над ним плоскую чашу с широкой ручкой, чуть повернул ее, словно примериваясь, — и протянул Арджуне.       — Помоги, — сказал просто.       Как будто не враг перед ним, не извечная ненависть…       «Да ты, что ли, уже совсем похоронил меня? — дёрнулся принц. — Кто я тебе? Пустое место?»       Но, тем не менее, он не смог не взять чашу. Чуть подрагивающими руками набрал воды из сосуда, вылил в подставленные ладони… Охотник ополоснул лицо, смывая пыль, отряхнул руки и снова взглянул на Арджуну. И у того защемило сердце, когда он увидел блестящие бисеринки капель на этих скулах… О боги, ведь так же было тогда… это лицо так же было влажным — от слез…       Не это! Кто угодно, только не он. Не этот отрешённый, в чьих спокойных, умиротворённых чертах, тем не менее, сквозила твёрдость и такое «родное» застарелое упрямство. Даже на последнем пределе, и в смертной муке не стал бы он прижимать к лицу руку врага и рыдать слезами умиления и благодарности… За что? Кому? Не тот, кто бестрепетно отверг всех своих новоявленных братьев и вкупе с ними их божество. Не тот, кто заявил, что будет верен до конца своему долгу.       Это была глупая, несовершенная майя, может быть, даже специально созданная так, чтобы запорошить им всем глаза ощущением их власти и величия. Ещё бы: сломать сверхчеловеческого воина! Не просто убить — заставить пойти на смерть…       Только сейчас до Арджуны и дошло, почему даже всевидящий Мадхава не разглядел грубой подделки. Он слишком хорошо это умел: приводить людей к сладко-мучительному смирению, слёзному покаянию во всех грехах, принятию смертного освобождения от мук земных с содроганиями радости… А более всего — к разжижающему разум умилению своей особой, Светом Истины, к пронизывающему блаженству от его сияния. Вот он и попал впросак, когда это произошло тогда — и так легко… Самому Арджуне, потрясённому и сломленному стыдом, было не до того, чтобы удивляться столь резким переменам в своём упрямом, несокрушимо стойком противнике. Да и слишком хорошо ещё помнил он собственные слёзы восторга от открытий Светоча Мира, и ему казалось естественным, что то же самое рядом со Сладостным станут испытывать все — очищение души в сияющем небесном роднике…       Нет. Кто угодно, только не Карна. Его не было там, где происходило всё это постыдное безумие. Не было и не могло быть там того, кому не в чем каяться. Кто считал своё дело правым, а своих друзей — справедливыми защитниками родной земли от тьмы нашествия.       А вот перед ним много кто должен каяться.       «Что мы сделали с ним…»       Пока Арджуна стоял столбом, невольно привалившись к дверному косяку, ибо ослабевшие ноги плохо держали его крупное тело, хозяин дома спокойно и так обыденно уселся на ковёр перед низким столом. В руках его откуда-то взялся мех, из которого он уже успел разлить в невысокие деревянные чаши мутноватый напиток. Одну из чаш он на ладони протянул незваному гостю.       — Пей, Арджуна. Успокой свой разум. Не пристало воинам такое смятение. Что ещё ты хотел от меня узнать?       Арджуна с трудом отвёл взгляд от этой доверительно протянутой ладони, и его снова затрясло.       «Что узнать? Да как ты вообще посмел похоронить меня в сердце своём? Кто я тебе: враг или шелудивый пёс? Я для тебя ниже следа от стопы последнего раба на песке?»       Но, взяв себя в руки, спросил другое:       — Царь якшей сказал мне, что я буду решать, наследником какого царства станет принц Савитар. Мне хотелось бы знать, что тут зависит от моего решения? Твой сын в любом случае останется в выигрыше. Если ты и дальше станешь скрываться, он останется наследником Панчала, отпрыском старшего принца династии. Если решишь открыться — станет ювраджем Куру.       Бывший Ангарадж бросил взгляд на так и не взятую чашу, потом медленно поднес её к губам, сделал глоток — и тут же отставил. И впервые в его спокойных турмалиновых глазах пролегла тяжесть.       — Тебе ли не знать, Арджуна, как честолюбивы и алчны женщины Панчала? Твоя жена отправила на смерть тысячи невинных, только чтобы добраться до своих врагов — и до короны. Моя… — он на мгновение опустил глаза. — У них одна кровь. Я не думал об этом прежде — напрасно… Моя дэви хочет всего и сразу. И Панчал, и Куру, и Двараку в придачу. Не для себя — для сына…       — Что? Двараку?       — Да. Она хочет вымести гнилою метлой Пандавов из Хастинапура и объявить войну династии Яду. Ибо только их считает виновными во всём — и единственной силой, на которой вы, злосчастные, держитесь. Она всегда была знающей и цепкой в политике. И сейчас, когда в самой Двараке нарастает смута…       — Смута?       — А ты не знал? Не ведал, почему твой Мадхава сбежал в южные земли?       — Он любит путешествовать…       — Сыновья Кришны и Баларамы повзрослели и сами уже рвутся к власти. А их много — десятки, если не сотни… Интригуют, грызутся… Даже жёны Кришны уже далеки от обожания своего сладенького, их больше интересует, кто из них станет раджматой. Предводители же ядавских племён не безрассудные юнцы, а опытные воины, у них свой интерес. Андхаки и бходжи на грани бунта, он вот-вот вспыхнет, если уже не… Кришна хорошо умеет дёргать за ниточки чужих, но пасует перед своей роднёй. Вот и оставил всё на милость богов.       — А ты хорошо осведомлён… — с подозрением протянул Арджуна. — Для отшельника.       — Как же без этого? И принцесса, и ачарья впиваются в сведения зубами, вот только с разными целями. Генерал Шикхандини полагает, что как раз сейчас — самое время действовать. Поддержать бунтовщиков, постепенно возглавить противостояние — и извлечь из него свои плоды. И ведь она права — лучшее время!.. Потому мудрый якша и стремится предотвратить встречу пламенных сестёр. Ибо если они объединятся — ни одному из нас не избежать очередного моря крови.       «За дэви иногда должны решать мужи. Хоть что-нибудь…» Как же! Они обе воистину обладают такой несокрушимой внутренней силой, что и сотне великих воинов не устоять перед их страстным напором. Даже заметно забитая в последние луны Панчали так и не сложила оружия — что уж говорить о честолюбивой Шикхандини!       — А чего хочешь ты сам?       Хозяин дома снова пригубил чашу, чуть опустив глаза.       — Мне наскучил этот лес, — отрешенно проговорил он. — Все тропы исхожены, все логова зверя известны. Я уже начал давать имена деревьям и пням, словно они моя родня… Мне хотелось бы уйти в иные края — куда-нибудь в южные джунгли, где не ступала нога человека… Может быть, удастся встретить живого ванару, если они ещё где-то есть… Говорят, они мудрее даже якшей.       Арджуна не верил своим ушам. И об этом грезит тот, на кого возлагают такие упования? Кто мог бы стать — и по закону! — самой страшной угрозой всему тому, во что вложили столько сил и души многострадальные сыновья Панду… О ванарах?       — Арджуна, я ведь намного старше вас всех. Когда ваша будущая мать только въезжала в Хастинапур на свадебной колеснице, я уже неплохо владел луком… Впору подумать о саньясе.       «Он чудовищно устал… В глаза бросается…», — снова мелькнуло в голове Арджуны, но он не дал себе додумать эту мысль, чтобы, не приведи боги, не проникнуться сочувствием к этому вальяжному мерзавцу. «Я здесь только для того, чтобы узнать правду! И…»       И тут до принца дошло, что над ним снова насмехаются. Так прямолинейно, что этого и заметить нельзя. Нет, не просто насмехаются — заживо хоронят, безжалостно жгут на погребальном костре.       — Так ты не собираешься являть себя живым? — чуть не выкрикнул он. — Не хочешь явить миру правду о том, что я не… — и осекся. «Докатился, Арджуна! Упрашивать этого снять с тебя вину, реабилитировать в глазах людских…»       И его раскусили. Спокойно и просто, будто видели насквозь.       — С тебя сталось бы, Арджуна, и гордиться тем, что ты убил меня безоружным. Но я знаю, что это не так. Да и те, кому известно об этом, не испытывают гордости. Особенно истинные кшатрии. Хоть и мало их осталось в живых после этой войны за пресветлую дхарму…       — И ты считаешь меня — убитым…       — Уничтоженным. Смешанным с грязью. Таким ты и останешься в памяти потомков.       — А ты, оказывается, мстительный… и злорадный… И это ты считаешь качествами истинного кшатрия? Впрочем, я всегда знал твою…       — Не печалься так, Арджуна, — осадили его. — Ты знаешь правду, и в сердце своём освобожден от вины и позора. Этого мало? Нужно и в глазах людских? А вот для этого придётся постараться. Этого я тебе не дам. Не из мести, хотя ты её заслуживаешь. Лишь в качестве поощрения — тебе придётся совершить много подвигов чести, чтобы мир вычеркнул из памяти твоё бесчестье. Сидеть сложа руки остаток дней не выйдет.       — Поощрение… Ах, ты ж… вы… все… — от непривычной робости Арджуну бросило в жар. Почему же непривычной? Очень даже знакомой. Точно так же он робел и прежде — перед отцом, несокрушимым Владыкой, суровым Дроначарьей, строгой мамой, рассудительным Юдхиштхирой и некогда даже перед… Панчали! А уж что говорить о сладостном Мадхаве! Только робеть, блаженно подрагивая, и ждать разжёванных приказаний…       Что ж теперь-то так возмущает то, что прежде казалось незыблемым и верным? А потому, что перед ним — не один из тех, кого Арджуна любил всем сердцем. Но всё равно смеет… вести себя как они! И слова, и даже интонации — те же. Ах, да, старший брат… Уже возомнил себе? Да кто тебе позво…       — И не думай! — рассердился принц. — Довольно с меня тех, кто считает, что Арджуна — слепец, что шагу ступить не может без поводырей!       «А ведь вправду слепец… Был! Да, был… и я… »       Ответ не заставил себя ждать.       — Кажется, ты уже начал обретать себя, Арджуна. Поздновато, но… Только тогда и станешь собою, когда отрясёшь с ног всех своих поводырей. Попробуй для начала не слушать никого. И меня тоже! — смешок. — Только своё сердце. Чего оно хочет, ракшас его грызи?! — и снова улыбка, лучистая, почти азартная.       «Да уж, с такими, как он, блюстителями обетов, даже полтора глотка сомы многое могут сотворить…», — и с этой мыслью Арджуна и не уразумел, как поднял со стола чашу и сам отхватил добрый глоток. И напрасно не сделал этого раньше — прохладное пламя мгновенно расслабило сведённые мышцы. Ещё глоток, можно и ещё.       — Ты грезишь о южных лесах, — почти доверительно прошептал он, подсаживаясь на ковёр к столу, — а я хочу на север! Там… там легко, простор, малолюдно… Там живут вольно… А воздух!.. И никаких поводырей там со мною не будет. Только я один буду решать, как жить, что делать… Я думал завоевать новые земли, ну, так думал бы всякий воин и полководец… а теперь не хочу! Просто жить там, быть одним из многих… Если богами мне суждена власть, быть вождём — мимо этого не пройду! — и осекся внезапно. — Но это только мысли…       — Почему же? — ответил хозяин дома, вновь пригубив чашу. Глаза его уже довольно откровенно поблёскивали. — Берёшь — и делаешь! Что тебе мешает? Что держит тебя в нынешнем затхлом Хастинапуре, в этой мертвечине, гниющей в лютой дхарме и поборах? Кришна вас бросил, Баларама плюётся в тоске… Братья твои в аду видали те провинции, которые им навязали, они никогда не умели править, особенно Бхима… Бедная Анга, да поможет ей Сурья — хоть по старой памяти… Глаза вытекают от Пандавского «величия»! Разве это всё для великого воина Арджуны?       — А ты что-то слишком осведомлён…       — Да как же этого не знать, когда ваш гнилостный дух и в Магадхе слышен! Как бы её царь, устав закрывать нос благовонным платочком, сам не решил избавиться от этой опухоли… даже не взять — растоптать! Чтоб и пыли не осталось… Поторопись, не то она и тебя пожрёт. А на севере-то — вольный дух…       — Ты сказал — тебя не слушать. А сам? Так и норовишь спровадить меня подальше? Это чтобы легче было Хастинапур захватить? Там противостоять тебе, кроме меня, некому…       — Захватывать это? Не смеши меня, Арджуна… Вас сейчас и ребёнок с рогаткой захватит. Не для воинов эдакий «подвиг»… Я — на юг, а ты — на север. Делить нам будет нечего. И я бы посоветовал тебе прихватить с собою Драупади, она тоже задыхается… посильнее вас всех! Да, в северных землях много красивых дэви, но они строги, и, представь себе, там у жены — один муж, а у мужа — только одна жена. Там тебе не развернуться с твоими… хм… привычками.       «А говорил — не слушать тебя…» Впрочем, ничего такого он не сказал, о чём сам издёрганный сенапати Куру не размышлял отчаянно бессонными ночами…       — Арджуна, мне всегда было жаль вашу бедняжку. Да и тебя, преданный сын и брат. Ты одержал победу на сваямваре, Панчали должна была стать только твоей. Но так не было — никогда, ведь так? Ни одного дня? Над вашим ложем всегда кто-то стоял...       Арджуна сглотнул. Вот ещё не хватало, чтобы и в это вмешивался сей новоявленный поводырь… Но ведь верно! Как же верно и ясно мыслит старший! Вот она — та свобода, которой так не хватало рождённому третьим все эти наизнанку вывернутые годы… Свобода любить ту, которая предназначена только ему, и быть безраздельно любимым ею… Прекрасный облик Драупади Панчали нежным шёлком соткался перед его взором. И пусть она уже не сияет дивной юностью, как в ту пору, когда он впервые увидел её — и был ослеплён навеки. Но и ныне она ослепительна, величава, несравненна! Неужели же он не сможет никогда познать её только своей? И зачем ему суровые северные дэви, если боги судили иное… Только она, единственная, моя! Одна жена у мужа, один муж у жены.       Да и должен у него остаться хотя бы один поводырь. Не стоит резко отвыкать от того, что въелось намертво и изведено может быть только с кожей и кровью. Лучше постепенно… И без того уже многое с мясом оторвал от себя, а сколько ещё предстоит…       И что-то в самом сердце подсказало Арджуне, что истерзанная царица агонизирующего царства не будет против. Более того, она на крыльях полетит в дальние вольные земли и впереди Арджуны… но под его неусыпной защитой и заботой.       Хозяин флигеля, казалось, позабыл о госте. Он деловито вытряхивал из меха по чашам последние капли сомы. Глаза его уже не блестели, но словно подёрнулись матово-бархатной поволокой.       В груди Арджуны давно уже разливалось мягкое тепло. Спокойного принятия. Хотя по-прежнему странно было принимать это… этого… Но, ракшасовы пращуры, если бы у него всегда был такой старший брат, истинный, незыблемый наследник династии… и никогда бы не произошло ничего из тех глупостей и ужасов, что исковеркали их злосчастные жизни.       Принц снова бросил взгляд на непрошенного, но такого мудрого советчика, и спросил:       — А ты что собираешься делать?       — Я же сказал, пойду искать ванаров. Жажду, знаешь ли, припасть к их мудрости.       — Что?! А… а как же… Хастинапур?       — Это ты у меня спрашиваешь? Кроме меня, за царство Куру и ответить некому?       Повисла тишина, во время которой младший брат внезапно осознал, что хмельная расслабленность старшего была лишь видимостью. Игрой такой, что ли, чтобы помочь расслабиться самому Арджуне… или? ввести в заблуждение? сбить с толку? увести… по какому-то одному ему ведомому пути?.. На самом деле бывший правитель Анги ни на мгновение не утратил сосредоточенной, цепкой серьезности. И сейчас она резко проступила во взгляде, остром, подобно наконечникам стрел.       — Что-то подозрительно ты, Арджуна, не заступаешься за своих братьев и их счастливейшее правление. Ты уже всё признал? Быстро это у тебя, однако, происходит, с чужими-то словами…       — А потому что все это — правда, — с горечью склонил голову принц. — Правда. Увы. И сделать тут уже ничего нельзя. Можно только уйти — чтобы спасти то, что ещё можно.       — Вот и я о том же. Только путь.       — А как же твоя семья? Сын твой, принц… замыслы твоей жены?       — Арджуна, мне самому не нужно столько. Никогда не мечтал я о короне императора Бхараты, ни даже царства Куру. Я даже об Анге не жалею, хотя саму её можно пожалеть… Сожалею я только о том, что потерял друга, — это единственная боль моя, но тут уже ничего не изменить. Ради него стоило бы и мир перевернуть!.. Для себя же я и пальцем не шевельну, и ваджрой меня не заставишь. Только для сына, — он вскинул голову, глаза потемнели — и это была странная смесь тепла и раздражения. — Но если для сына, то он должен быть сам способен всё это удержать. Он должен повзрослеть, стать мужчиной. Не раньше. Только тогда имеет смысл что-то предпринимать.       — Да если ты решишь явить себя живым через столько лет, тебе уже никто не поверит! О тебе забудут напрочь и…       — Обо мне-то? После твоего «славного подвига» обо мне в веках не забудут!       Он холодно рассмеялся. Но почему-то от этой насмешки Арджуна не впал в ожидаемую ярость. «А потому что всё это — правда, — в мозгу всплыли воспоминания о тайных пещерных культах жителей злополучного царства Куру. О том единственном, что стало светочем для этих людей в непроглядной душной тьме. — Не забудут. Ни его, ни кауравов… Но меня уже не будет здесь! От позора бесчестья можно избавиться только так. Хотя бы на эту жизнь… А в веках… потомки рассудят…»       И непрошено ворвался в воспалённый разум его чёткий образ генерала Панчала Шикхандини. Её ясное, решительное лицо, твёрдо сжатые губы, холодно полыхающие глаза. Женщины, которая так и не научилась понимать, что любовь — это не только сражение или сделка. И материнская любовь — тоже.       «Уговорит… она его уговорит… Такая не сможет столько лет скрывать, что жива и жаждет возмез… справедливости! Уговорит, уломает… донесёт истину! И якша не сможет противостоять… и как ещё ему это удавалось так долго? Взвесив все за и против, он ещё и поможет! Ведь сейчас — самое благоприятное время… Ох, всё произойдет гораздо раньше, чем сиятельный Савитар станет мужчиной! Ох, Юдхиштхира, брат, что ждёт твою замшелую корону… Ой, ядавы, куда приведут вас ваши наследные дрязги… Но меня уже не будет здесь! Я отправляюсь в новую жизнь, и всё это… все это — уже не я!»       Окрылённый до искр в глазах принятым решением, Арджуна вскочил с ковра и направился к выходу.       — Благодарю за гостеприимство… брат. Но пора и честь знать.       — Ступай. Мы не увидимся больше.       — И это будет правильно. Даже такой огромной территории, как Бхарата, слишком много двух великих воинов. А уж тем более, — он улыбнулся, — двух великих женщин…       — И то верно. Будь благословен на своем пути. Береги Драупади.       — И тебе желаю… верного пути.       Уже открывая дверь, Арджуна внезапно вспомнил что-то ускользавшее, в суматохе забытый, незаданный вопрос… Обернулся резко.       — Карна!..       — Не зови меня так, — твёрдо ответил тот. — Его больше нет. У меня другое имя.       — И как же теперь тебя именовать?       — Джара.       «Что Джара? Почему Джара?» — эта мысль не задержалась в голове уходившего Арджуны и мгновения, промелькнув и исчезнув в обрушившихся на измученную голову благодатным дождем ярких, осязаемых образов нового, светлого будущего, прорыва, воскрешения из мёртвых… Все неразрешённые вопросы мгновенно вымылись из головы серебряным водопадом новых надежд. Сейчас нужно увидеть Драупади, взять её руки, заглянуть в глаза — до самого дна души, рассказать ей о том, какая их ждет открытая, радостная жизнь без давящих оков, проникновенно обрисовать её картины, найти нужные слова… Она согласится, да, она не сможет не согласиться… А уговорить пойти с ними воинов Куру, сопровождавших царственную чету в этом путешествии, и вовсе не составит труда. Уж если в Панчал они рвались, отталкивая друг друга, и каково было разочарование тех, кого не пустили! — то уж в новые земли, к новым свершениям…       А вот никого из Кампильи взять с собой не удастся. Панчалы всё знают, им известно, что принцесса Шикхандини, единственная оставшаяся из царственного рода, жива — и это под её твёрдой рукой ныне вершится в этом царстве всё, что вершится. Сокрытие происходит только перед широким миром. Пока… Пока это выгодно. Чтобы ещё неожиданнее, сокрушительнее стало явление истины для всех забывшихся в мнимом торжестве лжи. А уж эта хваткая особа, а с нею и верный друг якша, не отпустят неведомо куда — но ведомо, с кем — ни одного из воинов своей армии, ни одного своего подданного.       А нам и не нужно. Обойдемся и без панчалов. Всё, что нам нужно, само нас найдёт. Все, кто должен к нам присоединиться, присоединятся. И всё необходимое само явится нам — просто не может не явиться… Ибо проникся Арджуна в этот миг не меньшим, чем благословение самой Вселенной, и оно так будоражило кровь, что разум его выпадал из реальности — и дивился, что тело, несущее его, все ещё здесь, в кампильском дворцовом саду, а не…       И искрящей радостью вспыхнули глаза воина, когда из-за поворота навстречу ему по садовой дорожке, в окружении цветущих ашок и магнолий, вышла Драупади — прекрасная, светлая, в лёгком струящемся серебряно-белом сари, расшитом тёмно-синими узорами, подобными мехенди. Такое же невесомое серебристое покрывало её взлетало под тёплым ветром, заплетённая лишь до половины коса пушилась, концы её всползали мягкими змейками по округлой пышной груди, прикрытой лишь лёгкой тканью, не обременённой украшениями. Во лбу её сияло яркое бинди с алмазной капелькой меж бровей — и больше никаких знаков, ничего царственного. А глаза её горели, словно она сама уже была не здесь…       Она шла не одна. Рядом шествовал спокойный, весомый и одновременно словно воздушный, облачённый в ослепительно белое одеяние ачарья Панчашира. Он улыбался тепло и понимающе. Как человек, который сделал то, что должен был сделать, ни единой минуты не сомневаясь, что это пойдёт во благо.       И Арджуна мгновенно понял. Подсказало сердце. Ему не придётся её уговаривать. Дивный новый мир уже раскрыли перед нею, и она в светлом упоении уже готова перенестись туда. Да, она не наивная юная девочка — знает, что придётся столкнуться с трудностями, преодолевать их, может быть, и на пределе сил, — но оно того стоит!       Арджуне осталось сделать только одно. Простое и ясное. Просто сказать этой дивной женщине, жене своей перед богами:       — Я люблю тебя. Только тебя одну. Я хочу, чтобы ты была только моей.       И услышать:       — Да!..       И мир обретёт совершенство.       «Будь благословен… Благодарю тебя, Джара…»