Лишние боги

      ***       На третьей луне правления в Хастинапуре Справедливейшего из смертных императора Юдхиштхиры соглядатаи донесли владыке неоднозначную весть.       За городом, там, где скалы обрываются к берегам Ямуны, и немыслимых размеров хаосом раскатились огромные валуны-обломки, образовав обширные пещеры и выемки, — собираются люди. Многие, очень многие жители Хастинапура, большей частью шудры, но немало и кшатриев, и даже брахманов, сходятся там к каким-то тайным алтарям. У коих, укрытых в тёмных гротах, расставлены небольшие глиняные изваяния, усыпанные цветами, и подношения лежат у их ног: большей частью белые лотосы, а ещё — оружие.       — Тайное поклонение? — нахмурился император. — Узнать, кому. Если у нас возникло новое учение, нам следует знать, не вредоносно ли оно. Давно ли?       — Насколько я понял, о божественный махарадж, уже не первую луну.       — Кто там ачарья? Привести! хм… тайно…       — Ачарьи там нет, о сиятельный владыка, — смиренно ответствовал доноситель. — Они просто приходят, поклоняются… плачут… иногда даже воют горестно. Но чаще стоят и молчат. А то ещё поют. Нет, не гимны богам. Песни, прославляющие великих воинов.       — Каких воинов? — вскинулся высший сенапати Хастинапура, махаратхи Арджуна. — Зачем прославлять нас тайно? Или они готовят нам дар? Но что-то долго готовят…       — Не нас… — глухо выговорил первый министр Сахадева.       — А кого ещё? — выступил вперед могучий Бхимасена, сжимая кулак в ещё непонятной ему самому глухой злобе, и с ним всегда было так.       — Я знаю. Знаю давно, — ответил Сахадева, приближаясь к императору. — Спросите, почему не сказал? Вы бы всё равно узнали. А так у меня хоть было время подумать, что с этим делать. И помочь владыке принять верное решение.       — Да говори уже, брат! — не выдержал Арджуна, так и не научившийся справляться с раздражением.       — Говори, — дозволил император.       — Жители Хастинапура сделали богами наших поверженных врагов. Всех тех, кого мы… победили. Никто ведь уже не станет отрицать, что все победы были бесчестными? Не станете, братья? Вот и в городе немало тех, кто думает так. Что честные благородные воины, и среди них — истинный махарадж, благодетель царства, — были сражены лживо и коварно. Только их честь и стала причиной их поражения. Людям нужно такое… в годины бедствий, чтобы обрести устойчивость, опору. Хоть видимость таковой. Они тайно объявили богами принца Дурьодхану, его братьев и союзников… Им так легче справляться с горестями.       — В годину бедствий? Горести? — встревожился придворный казначей Накула. — Разве царство бедствует? Правление Царя Справедливости уже называют Счастливейшим!       — Кто называет? Мудрейший Вьяса? И другие брахманы, писцы и сказители, которые изрекают и сохраняют то, что мы им повелим? Царство ещё не восстановилось, оно опустело наполовину, цвет воинства повержен, вдовы и сироты с трудом кормятся у храмов. А сколько погибло вайшью и шудр, тех, кто встали ополчением… Некому труждаться в полях, ремесло и торговля захирели, даже именитые купцы вынуждены продавать свои товары за гроши — и те купить не на что! До войны царство процветало, а ныне…       — Император оделяет жителей города щедрыми пожертвованиями из казны! — не унимался Накула. — Это моя обязанность — раздавать их, я хорошо знаю. Я вижу их слёзы радости ежедневно! А как они благодарят, валяясь в пыли…       — И эти лицемеры… — процедил Арджуна. — Облагодетельствованные нами… объявляют богами… грешников и злодеев!       — Врикодара сейчас же пойдёт туда, не оставит там камня на камне! — вспылил Бхимасена. — Передушит нечестивцев, кто встанет против! Да ничтожные и не осмелятся… Прикажи, брат!       Дребезгнули окна.       Упала тишина.       Император Юдхиштхира, задумчиво опустив голову, неспешно прошёлся из стороны в сторону под напряжённо застывшим взорами братьев. Потом медленно взошёл на свой трон, впился руками в парчовое одеяние на коленях.       — Пусть поклоняются, — положил он. — Препятствовать не будем. Но стоит хорошенько присмотреться к ним, послушать… что они там думают… Благодетель царства! Надо разузнать получше, каким таким благодетелем он был… Может, там есть, что принять к сведению, поучиться… Брат Арджуна, отправь туда верных людей. Но чтобы тихо, ну, ты знаешь… Да и не помешает укрепить влияние истинных богов. Завтра же устрою великое празднество в честь… да в честь всех великих дэвов! И раздам великие милости. Брат Накула, позаботься, чтобы всё было готово. И пандитам накажу удвоить усердие в истинном просвещении. Брат Сахадева, распорядись созвать их к вечеру, наших мудрецов. Да не мешало бы кому-то из них самих внедриться в это собрание. Но пока только прислушиваться… переубеждать пока не стоит… Брат Бхима, а ты… держись оттуда подальше. Ты слишком заметен, не следует давать им повод к возмущению. Завтра ты отправишься проверить, все ли спокойно в… хм… Ангапрадеше! Отвезёшь туда щедрые пожертвования, узнаешь, справляется ли с обязанностями наместник… нет ли там… тайных культов… Но в этот загородный храм — ни ногой! Ещё не хватало… смуты… Милостей, побольше милостей… и праздников…       — Тебе больше заняться нечем, брат Юдхиштхира? — раздражённо сказал Накула. — Трясёшься за этих нечестивых, словно они твои малые дети.       — Растоптать! — свирепо грохнул Бхимасена. — Пор-рвать!       — Я думаю о благополучии моих подданных! — почти взвизгнул император.       — Его не достичь потаканием нечестию! — Арджуна сделал шаг на ступень трона.       — Но если там, среди прочих, прославляют и нашего… старшего… брата… Мы и сами должны были… Это точно надо взять на себя! Брат Арджуна, распорядись, чтобы ему провели официальное поклоне… ох!..       Арджуна, невольно вколотив себе в зубы собственный кулак, укоризненно взглянул на осёкшегося брата. Бхимасена коротко рыкнул, как подавившийся тигр. Накула хмыкнул, отвернувшись. Сахадева опустил голову, сжав веки.       Тишина сгустилась, и только император сдвинул брови, но не грозно — скорее, исказившись мучительным сомнением… И тут же перевёл просительный взгляд на первого министра.       — Если все наши подданные будут благополучны, — тихо, но веско изрек Сахадева, — им не нужны будут лишние боги.       — Но до этого пока далеко, — тут же поддакнул император. — А пока… всё так… лишних богов у них отнимать не следует. Вот когда наступит благоденствие, они сами забудут…       И голос его был таким, будто у него не осталось никаких богов.       ***       А на женской половине дворца, в роскошной опочивальне — в зверином отчаянии грызла шёлковую подушку императрица Драупади.       Мать, потерявшая всех своих сыновей — и так глупо! — не могла избыть эту боль. Так же глупо, бессмысленно, беспощадно… уже после их победы, торжества, самолюбования, она утратила брата… пусть и постылого, с которым были натянутые отношения… и любимую сестру! Шикхандини, единственную неравнодушную, участливую душу в её беспроглядной жизни. Можно было бы пережить, если бы все они погибли в битве, как великие воины и герои, их слава стала бы хоть каким-то утешением и гордостью, но все семеро были тривиально убиты спящими… именно тогда, когда исполненных спеси и беспечной недальновидности победителей — просто увели! Увели подальше, не дав защитить и предотвратить!       И страшнее всего было то, что за них никто не собирался мстить!       Её мужья словно оглохли и ослепли, отупели и остекленели… «Возмездие свершилось, виновные наказаны…», — бубнил Юдхиштхира, и Арджуна поддакивал ему: «Наказан, довольно…», и Бхимасена подрявкивал: «Жаль, не я его…», и Накула с Сахадевой отворачивались глухо.       И страшно было даже не то, что наказан только один из трёх виновных, остальные двое живут и благоденствуют. Смертный ужас пробирал её от осознания, что виновны вовсе не они. А тот… тот, кто увёл… оторвал от самых родных, близких, бесценных… Нет, не Пандавов — её. Ибо для этих пятерых ожестенелых, похоже, близких и родных просто не существовало. И давно.       Тем, кто мог убивать собственных родственников, легко, бестрепетно, не гнушаясь ничем, исполнившись какого-то выхолаживающего самоё кровь учения, что это всё — можно, и не грех, и даже благость, если в твоём сердце Всевышний, — таким и самим достало бы бездушия зарубить собственных детей, если бы сделать это повелело им их цепенящее божество…       Он не повелел. Он просто позволил этому произойти. Просто. Как позволить надоевшему воздушному змею упасть с небес в грязь.       Когда до неё впервые дошло, кто на самом деле виновен… не только в этом, но и во всём, во всём! — она едва не умерла. Не просто опора вымахнула из-под ног — обрушился мир. Не на чем было не только стоять — словно во всем миропорядке не осталось и соломинки, за которую можно было уцепиться в сметающем потоке осознания… В том числе собственной жалкой, постыдной роли в его бесчеловечной игре.       И когда она, выжженная страхом и яростью, выкричала это всё своим мужьям, требуя покарать преступника, мести, казни… они молчали, как пришибленные. Нет, просто молчали. Равнодушные до… стекла.       И только Арджуна бросил едко:       — Тебе мало, Панчали? Дай женщине кровь — она не остановится её пить. Ещё? Новую дозу? Жаль, Бхима не сохранил во льду сердце брата Духшасаны — чтоб тебе грызть.       — Как вы не видите!!! Это он! Он! Чудовище! Он должен умереть!       — Твой бесценный Говинда? Возлюбленнейший из твоих… мужей?       Она поперхнулась хрипом. Он знает? Знает о том, что она всего один раз позволила себе… нечестие… Но тогда это казалось ей чем-то божественным, будто сама Любовь Небес низошла и влилась в самоё жилы, и не важно было, грех ли это… ибо это не могло быть грехом. Тогда даже телесного наслаждения не было, только сметающий разум восторг души… будто она добилась величайшей благодати, самадхи, мокши, воистину сам Господь Вишну снизошел на её ложе, как когда-то боги сходили в объятия принцессы Притхи из Кунтибходжа…       И она даже думала, что её третий сын, Шрутакирти, называвший своим отцом Арджуну, вовсе в этом не прав… На самом деле он — божественное дитя… а не этого изменника и скитальца, который и на ложе-то её всходил словно по обязанности, вечно чопорно кривя рот, будто верховный жрец перед прачкой.       Нет, она не просто думала так — она знала… Особенно когда увидела Шрутакирти после долгих лет изгнания: его золотисто-коричные кудри и светлые, небесные глаза, такие же, как… и такое же родимое пятнышко в виде трёхлепесткового цветка на плече…       И Арджуна знал. Потому и рот его кривился больной змеёй. И беспросветнее всего было то, что Арджуну, похоже, выводило из равновесия не её прелюбодейство, а… этого самого божественного начала — с нею. Он сам жаждал, чтобы в его объятия сошли Небеса… но они сходили лишь властным учением.       Теперь она знала, до ядостного жала в самом сердце, что её сына отдал на смерть его собственный отец. Бестрепетно, как ненужную вещь. Мешающую его замыслам, планам на совсем других потомков своего рода. Законных. Когда до неё дошло, зачем всё это было, кого ради… Почему вообще в их семье оказалась эта сквернавка — сестра Говинды, которая, как хитрая ласка, втёрлась к ней в доверие и затмила взор… Он был не просто бестрепетен — беспощаден. Давно. С самого начала. Со сваямвары. Нет, раньше…       Но этого всего нельзя было поведать остекленелым. Да они просто не слышали — ничего. И видеть уже не желали.       — Ступай, Панчали, — сказал Юдхиштхира. — Тщательнее служи богам, они просветлят твой разум.       — Не докучай, — подбуркнул Бхимасена. И это тот, кто ради неё готов был…       Доку… что? Вот в такое словцо они оценивают разверстую рану её утрат?       Императрица, глухо рыдая, унеслась к себе, и много часов не могла выпустить из зубов в лохмотья изглоданную подушку. Но уже молча.       Уже почти холодно раздумывая о том, что если этим сухокровным — всё равно, то должны быть в этом мире люди, жаждущие отомстить… Пусть не за неё — за себя, за свои горькие утраты — но тому же… чудовищу. Или никто не догадывается, что это всё он? Не может быть! Не может… Есть, они есть, те, кто затаил на него такой же испепеляющий гнев.       Найти! Кто?       Разум мучительно перебирал в памяти тех, кто остался… И оторопь пронизывала от мысли, что это только старики, женщины и дети…       Дети! Сыновья! Пусть ещё малолетки или отроки, но они вырастут… Они будут мстить! Их матери откроют им глаза, вырастят их в непримиримой ненависти, укажут чётко, прямо и ясно на того, кто… или на его потомков…       Нет, какие потомки! Только он, он один… Только с ним следует поквитаться за все! Но пока эти дети вырастут…       И в этот горячечный миг ей вспомнилась женщина, у которой остался в живых взрослый сын. Ему уже двадцать, а то и больше. Тот, который отказался идти путём воина — нет, это она сама, его мать, внушила ему, сколь неправеден и грязен этот путь! — и он внял ей, а потому не участвовал в битве. В которой был бесчестно и подло убит его отец… именно убит, а не сражён, — так же коварно, как и семь безумных утрат императрицы… Неужели этот юноша смолчит? Он отрёкся от воинского долга, но неужели даже такая низость не заставит его подняться с оружием в руках против убийц? А что думает его мать, вдова поверженного махаратхи?       Упрямая жительница квартала колесничих Вришали, супруга царя Ангапрадеша, не пожелавшая стать царицей. Мать его единственного сына, воспитавшая оного в отчуждении и неприязни ко всему, хоть отдалённо напоминающему кшатриев, владык и их долг. Он стал ремесленником, гончаром, и чувствовал себя довольным.       Говорят, она снова собралась замуж… Шудрани это дозволено. Только год траура оттерпеть. Всего лишь… Неужели дождаться не могла, когда воинская карма освободит её от постылого супруга, дав возможность соединиться со своим тайным сердечным дружком? Захочет ли такая мстить?       Но это только слухи. А вот что у неё на уме, узнать не помешает.       Императрица в уже холодном сумраке своём даже не помыслила о том, сколь же безысходности в её выжженном сердце, если оно плеснуло упованием на какую-то там шудрани и её шудрёныша… Пылкую дочь Панчала мгновенно воспламенила — возможность действовать! Не бессильно рыдать в отчаянии, а стремиться… Есть надежда, есть!       ***       На следующий же день, поутру, облачившись в самое неброское из своих сари и до глаз укутавшись тёмной накидкой, императрица Драупади незаметно выскользнула из дворца.       Это было сделать не так уж трудно — давно у неё появилось чувство, что на неё там уже никто не обращает внимания, и глухая пустота одиночества и ненужности подщемливала сердце уже не первый день, далеко не первый. Она старалась не замечать этого, ведь обязанностей императрицы никто не отменял, но это были обязанности какой-то куклы на троне — просто сидеть, в роскошных одеждах и тяжёлом золоте, величаво поджав губы… ибо слова из этих губ не интересовали никого. Её мнение глухо умерло в этих стенах, с нею перестали считаться… и постоянно, хоть и молчаливо, одними глазами — напоминали о том, что своё она получила сполна, и что тебе ещё надо, Панчали? Корона есть, драгоценных уборов, служанок, сладостей и всяких музыкантов, факиров, басноплётов — довольно, сиди развлекайся в своих женских покоях, выходи на трон, когда позовут, будь статусной статуей, изображай императрицу. И уходи, когда не нужна. А вот рта не открывай — довольно тебе, довольно! Нечего больше желать — потому даже не пытайся.       И без того из-за тебя…       Те, кто так яростно, непреклонно мстили за неё, теперь вменяли ей это в вину. И она запрещала себе думать так, но помыслы упрямо жалили, словно змеи: месть за неё была лишь предлогом, поводом ко всем этим бесчинствам, низости и жестокости… даже не ради власти, просто неиссыхаемо скребёт мужские души это зудящее тайное желание — побывать разнузданным зверьём, упиться животной силой, её пожирающей властью и мощью. Искупаться в зверстве. Но это нужно облечь во что-то, придумать высокую, благородную оболочку. Нужен повод. Разрешение. Прикрытие. И тот, на кого потом можно будет всё свалить.       Это не мы. Это ты, Панчали.       Если бы она знала это тогда! Тысячу раз пожалела о том, что так жаждала мести и яростно подвигала на неё мужей. Она думала, что её любят. По крайней мере, высоко чтят. И всё это будет искренне… И он, тот самый, божественный супруг её сердца, был так пронзительно искренним в желании её защитить, покарать преступление… То самое, к которому её и подвёл. Со сваямвары. Нет, раньше…       Все они… все… просто использовали её…       …Драупади пожалела, что отправилась исполнять своё намерение именно в этот день. Нет, нужно было сначала избавиться от этого изводящего нытья в самом нутре, этого щенячьего скулежа исплаканного сердца, залить его каким-нибудь успокаивающим снадобьем хотя бы… Или служанок разбранить, чтобы отвести душу. Но оно схватило её за горло именно сейчас, когда сбежавшая махарани переулками приближалась к кварталу колесничих. Но отступать она не привыкла — не та природа. Панчальская! Не посрамить! Стиснув покрывало у лица, императрица взяла себя в руки, напомнив себе, зачем она, собственно, идёт.       Вот он, тот самый дом, принадлежащий престарелому бывшему колесничему, почтенному Адиратхе, и его семье. Большой, да и хозяйство немаленькое, добротное. Строение окружает небольшой сад плодовых деревьев, по окнам вьются виноградные лозы и цветущие белым и лиловым лианы. Несколько пушистых коз пасутся невдалеке. Незваная гостья подумала, что наверняка у этой Вришали имеется и корова, а то и не одна, да и угодьице для возделывания овощей. Впрочем, едва ли большое.       Эта семья не бедствовала… при жизни супруга и господина — царя Анги, доблестного, высокочтимого военачальника, обладавшего немалым и заслуженным богатством. Она знала, что эта Вришали отказывалась принимать от него многое, предельно отвергая его предназначение и статус. Да и пожилые родители раджи всего этого не жаловали. Но всё же чувствовалось, что не коровой единой, не угодьицем, не ремеслом сына и не довольством по старости, выделяемым бывшему колесничему…       Но это были остатки роскоши. Неуловимый тлен запустения уже подёрнул этот дом, словно подточил с углов. Год-два — и они уже не будут такими добротными, слаженными, цельными, если не нищета, то непривычная бедность пожрёт эту семью.       Впрочем, эта милейшая вдова ведь собралась замуж. В практичности и дальновидности ей никогда отказать было нельзя. Эта своего не упустит.       Императрица поймала себя на том, что эта дэви вызывает в ней не самые благостные чувства. Нет, куда хуже — откровенную неприязнь. Но надо хотя бы проведать, что у неё на уме…       Драупади постучалась в дверь. Ей открыл молодой мужчина лет примерно двадцати трёх, одетый просто и опрятно. Да, он был похож. Сын! Но в этом лице не было ничего столь ошеломляющего, как в хорошо памятном ей — иной раз до зудящей жалости к себе — облике махаратхи-царя. Тот был откровенно, неисчерпаемо, почти жестоко красив, и в молодости, и в летах. Теперь императрица уже знала, почему: этот человек был рождён от сиятельнейшего из богов. Здесь же, в очень похожих чертах — глаза, абрис подбородка, скулы, крылья тонкого носа — всё то же! — словно само сочетание их легло в иной плоскости, переплылось, проволгло, и от этого приобрело вязкий оттенок унылой обычайности.       Нет, подумала императрица, оно такое потому, что безвольно. Нет дерзости, упрямства, целеустремлённости, пронизывавшей облик ослепительного раджи Ангапрадеша. Нет и его сдержанной чувственности, этого вечно неспокойного кипения…       Туго набитая шерстяная подушка. Добротность — ничего больше.       И она возложила упования… на этого?       Драупади уже захотелось уйти. Но едкое любопытство остановило. Теперь ей уже просто нестерпимо захотелось увидеть женщину, родившую от блистательного полубога этот пыльный тюфяк. Это ещё суметь было надо — так исказить своим неприятием и отторжением столь сияющую природу.       — Чем могу служить вам, почтенная? — спросил юноша, каким-то сипловатым, будто болело горло, голосом. Таким же тусклым и обыденным, как он сам.       — Я желаю видеть Вришали-дэви, — вскинула голову Драупади, и тут же испугалась собственной властности. Впрочем, она ведь не собирается скрываться.       — Мата… — просипел было юноша, обернувшись в дверь.       — Оставь нас, Вришакету! — из глубины дома выплыла невысокая, слегка грузноватая дэви с решительно расправленными плечами, в белых вдовьих одеяниях.       Она изменилась. Драупади помнила её стройной, грациозной девушкой, красотою подобной дикому цветку, но очень цельной, исполненной твёрдых убеждений. Она и сейчас красива. Но эта кованая добропорядочность, словно просмолившая сам воздух этого дома, и ей придала тяжести и набитости, подобно тугому мешку.       А вот твёрдости Вришали не растеряла. И даже властности. Странно, что такая не пожелала стать царицей…       Сын, почтительно склонившись, исчез. Драупади вошла в дом, незаметно оглядываясь.       — Что привело вас, махарани? — спросила дэви.       Драупади застыла, глядя на нее внезапно остановившимися глазами. Сказать… этой? Зачем она пришла?       За местью…       Императрица сама не осознала, что произнесла это вслух. А потом уже, не разбирая слов, в отчаянии сжав виски, несла невесть что… Нет, весть! Весть о том, кто виноват, кого следует покарать…       — Ты не будешь мстить, Вришали? Твой сын не поднимет оружия на того, кто погубил его отца?!       — На Васудеву Кришну? — на удивление спокойно спросила дэви.       За всё это время она даже не изменилась в лице. В нём лишь проявилась какая-то усталость, словно ей до смерти надоело всё, вообще всё вот это…       — Да! Это он, он!.. — не унималась ошалелая императрица, даже не задумавшись ни на миг о том, что все-таки нужно было здесь подойти хоть как-то издалека, может быть, лучше было бы и с позиции силы, — не вот так прямолинейно… не так отчаянно… и жалко… Но отступать было поздно. — Он спровоцирорвал эту войну! Он погубил тысячи людей! Три поколения мужчин выкосил, как траву! И твоего мужа!.. Его сыну всё равно? Да как он может жить после тако…       — Тише, махарани, — обрубила дэви, едва не ударом захлопнул ей рот. — Мой сын не должен слышать вас. Вы и правда думаете, что я могу натравить его на Васудеву Кришну? И вообще хоть на кого-то? Нет, Вришакету всегда был моим единственным утешением, и его я не отдам!       — Ты защищаешь его, словно ребёнка! Но он же мужчина!       — И что? Вы сами видели, что такое мужчины, на что они способны… Совсем недавно вы думали иначе: виновны другие. И их следует разорвать. У вас открылись глаза? У меня — нет. Я не считаю Васудеву виновным хоть в чём-то. Он защищал дхарму и добродетель, карал преступников.       — Но он убил твоего…       — Вы думаете, мой муж не был преступником? Был! С самого начала — и до конца! Он мог отказаться от всего этого кшатрийского безумия, от этого разврата и греха, но не отказался! Он мог стать человеком, но был ничтожеством… попиравшим дхарму всю свою жизнь… хоть и любил громко покричать о ней.       О, боги… Эта женщина не просто дождаться не могла, когда её супруга и господина приберет Ямарадж… Она… она…       — Да любила ли ты его?! — с ужасом выкрикнула Драупади.       Застыла тишина.       Вришали, будто смутившись, отошла в сторону, отвернулась, обхватив руками плечи. Долго молчала.       — Любила, — тихо проговорила она наконец. — Это он не… Распущенный, там нахватался, там… У него была другая женщина. Ладно бы, если бы он привел её в дом как жену… Надо было любиться тайно. И по ночам рядом со мною во сне шептать её имя…       — Имя? Какое имя? — это было не просто любопытство. Драупади защемило сердце: уж не там ли следует искать её месть?       И проницательная Вришали мгновенно уловила её невысказанную мысль.       — Думаете, махарани, эта женщина захочет расквитаться с его убийцей? Едва ли! Это какая-нибудь храмовая девица, содержанка, куда ей?       — Имя!       — Данави. Так называют только шлюх. А ещё — Принцесса.       — Принцесса?       — Оставьте, махарани. Таких «принцесс» полны дома радости… Там вы не найдёте выхода своей злобе. Да и зачем? Или вам мало? Хочется впиться ещё в кого-то?       — Как ты не понимаешь…       — Понимаю. Вы пришли ко мне — значит, больше не к кому было? Никто вас не слышит? А у меня одной только взрослый сын, которого не размозжила эта бойня. Но его я — не отдам! Не напрасно я положила столько лет, чтобы выбить из него этот кшатрийский ад. Он будет жить, и никто и никогда не заставит меня отдать его на смерть в угоду вашим прихотям!       Расшибленная этим непреклонным тоном Драупади просто вывалилась за дверь. И проковыляв на нетвёрдых ногах всего каких-то десять шагов, волглым снопом сползла наземь, согнувшись и вонзив ногти в лицо…       Одна! Никого больше нет… Никто не услышит, никто… Одна! В пустом, глухом, холодном мире…       Она завыла. Царапая лицо, клонясь из стороны в сторону, раскачиваясь всё сильнее, будто желая разбиться о камни… Никого нет, никто… не… Никогда…       — Пойдёмте в дом, махарани. Вам надо одуматься.       Вришали стояла над нею с влажной тканью в руке, которую тотчас же приложила к её лицу — будто хлестнула. А потом решительно дёрнула за руку и потащила к себе.       Уже приходя в себя на уютном, добротном ложе из мягкого белёного хлопка, императрица смотрела на эту женщину и отказывалась понимать…       — Знаю, махарани, — чуть кривя губы, выговорила Вришали. — Вам всегда был небезразличен мой супруг. Особенно после того, что о нём узнали после его смерти. Вот ведь упрямец! Ведь мог бы сказать, сказать всем — и ничего бы не было! Но вы… такая властная, гордая… и могли его желать? Простого…       — Не-ет… я никогда…       — Ой, не лгите! Да об этом вся Бхарата знает! За что именно вы жаждали убить его больше всех других!       — Зачем ты забрала меня с улицы, Вришали? Чтобы… пытать?       — Как же вам много надо, махарани. Пять мужей, драгоценный сакха… ещё и…       — Дово-ольно…       — Не о чем жалеть. Он предпочёл вам блудницу. И вам, и мне, и — всему святому… Его казнили по праву. Не о чем жалеть.       — Казнили?       — Да! За все его грехи!       Да веришь ли ты сама тому, что говоришь, весёлая вдова? Искажённая до выворота своим глухим неприятием, упрямством, ревностью? Ущербной ненавистью…       Живи. И пусть твой шерстяной последыш живет. Ибо это не жизнь.       ***       А что же жизнь тогда? — так думала императрица Драупади, сидя в своих покоях, разогнав из них всех служанок, евнухов, певцов и богомольных странников, которые так любили толпиться во дворце в поисках подачек за свою саттву.       — Ступайте к императору, — говорила им Драупади, смачивая уксусом ноющие виски. Нет, у неё не болела голова. Просто в постылой жизни её уже даже резкие запахи вносили хоть какое-то разнообразие.       Паломники уходили в тронный зал, набивая его всё туже, как переполненный мех. Император Юдхиштхира любил окружать себя такими — бесконечными брахманами, пандитами, жрецами, сомнительными (но не для него) риши и саньясинами. И любил слушать их речи, даже не для того, чтобы воспользоваться советами, а просто чтобы журчало, чтобы голоса заполняли пространство, забивали праведной монотонностью императорские уши. И чем больше таких было при троне, тем меньше становилось там энергичных кшатриев, разумных советников, предприимчивых людей, способных не только на слова. Император ненавязчиво отдалял таких — даже не изгонял, — им самим хотелось избегать такого двора всё с большим, хоть и молчаливым, отвращением. Некоторые даже покинули Хастинапур, объявив о необходимости — после военных передряг — посещения целебных вод, которыми давно уже славилась одна из дальних горных деревень. А император лишь интересовался, достаточно ли в этой деревне места и роскоши для всех, возжелавших отдохновения.       Странности владыки всё возрастали, но их старались не замечать. Всё праведно? — да. Правление справедливое, щедрое, участливое? — да. А то, что Юдхиштхира почти откровенно отдалял уже от себя даже собственных братьев, так и это было верно и дальновидно: зачем великим воинам сидеть при троне — они должны действовать. А что на дальних рубежах…       Бхимасену отправили с проверкой и дарами в Ангапрадеш. Перед отъездом император намекнул брату, что тот мог бы стать следующим Ангараджем. Эта должность — назначаемая, так почему бы не стать им тому, кто сумел бы погасить смуту в этой провинции. Бхиму это насторожило: какая смута, ничего такого не слышно. А если не слышно, — сказал император, — то это первый признак того, что смута есть. Они просто хорошо скрываются. Пока. Поезжай, герой Врикодара, если сумеешь справиться с ситуацией, какой бы она ни была, — Анга твоя. Бхимасену это не только смутило, но и отвратило. Царем он быть не хотел, ему достаточно было являть собою грозного стража трона. Но император внезапно проявил твёрдость, а приказ есть приказ.       Накулу тоже услали из Хастинапура. Разбираться с казнокрадами в Вирате, которая также стала провинцией Куру, и там не было иного правителя, кроме хастинапурского наместника. И Накула получил намёк, что…       Первый министр Сахадева с трепетом ждал, куда зашлют его. И уже даже не пытался понять мотивы старшего брата. Никаких резонов тот не принимал, он слышал только бормотание своих саньясинов. Но Юдхиштхира не торопился с отсылкой первого министра. Его куда больше интересовало, куда бы девать Арджуну — единственного из братьев, который всё еще осмеливался, и предерзко, пробиваться сквозь столь любезный слуху махараджа рокот брахманских мантр и наставлений. И критиковать старшего брата и методы его правления, заключающиеся большей частью в дорогостоящих обрядах божествам, милостях и праздниках, сопровождающихся незаметным, но постоянным повышением налогов и поборов — ведь нужно было как-то пополнять казну для этих самых празднеств, пожертвований и раздач. «Тебе самому не надоел этот замкнутый круг? — роптал Арджуна. — Тебе не страшно запутаться в этой сети насмерть? Почему тебе не приходит в голову, что восстанавливать царство нужно иначе!» «Это дхарма, — внушали брахманы. — Жертвы богам, милосердие святым людям — дхарма». И Юдхиштхира делал вид, что не слышит брата, и думал лишь о том, куда бы силы его и нерастраченную энергию «приложить», и чем дальше, тем лучше.       Потому в тот день, когда на семейном совете — на котором в кои-то веки отсутствовали риши, — императрица Драупади заявила, что желает отправиться в Панчал — повидать племянника, сына своего брата Шикхандина, — император неприкрыто просиял, бросив довольный взгляд на неблагонадёжного Арджуну.       — У тебя не было никакого брата Шикхандина! — скривил губы тот, прямо глядя на императрицу и явно пытаясь понять: это её собственная блажь, или она в сговоре с императором. — Только сестра была… которая принесла в подоле неизвестно от кого.       — Вот как? — воскликнула Драупади. — Значит, когда нужно было устранить Бхишму, брат Шикхандин у меня был! И в этом никто не сомневался! Так же, как и в том, что его сын — наследник Панчала! Впрочем, какими только клятвами вы не разбрасывались тогда — и как вы собираетесь их исполнять? По вашим обетам, наследник Хастинапура — сын Ангараджа!       — Почему бы нет? — кивнул Юдхиштхира. — Ангараджа зовут Бхимасена. Императорской волей я уже даровал ему этот титул. А сыну Бхимы почему бы не стать наследником Хастинапура? Если он когда-нибудь родится. А пока наш юврадж — принц Парикшит. Единственный здравствующий наследник династии.       «Но он же пришибленный! — осмелилась некогда усомниться Драупади. — То, как он родился... Он даже не кричит, пока его не шлёпнешь. Еще и не заговорит вовремя — если вообще когда-нибудь...» «Да, он тебе не сын и не внук, Панчали, — как будто ее интересовало это! — Но при наследовании надо думать о дхарме царства, а не о своей женской гордыньке», — так сказал император тогда в присутствии согласно кивающих риши. Как будто ее интересовало это... Но она умолкла.       И сейчас от таких риторических построений глаза императрицы расширились изумлённо, она словно подавилась собственным голосом.       — И пусть наш юврадж пока воспитывается в Двараке, у бабки своей Субхадры и двоюродных дедов — так спокойнее. Вот когда восстановим царство… А что до наследника Панчала… — снова протянул император. — Хорошо, что ты напомнила нам о нём. Да, надо присмотреть за этим ребёнком и воспитать в почитании дхармы царства. Нашего царства.       — Панчал не провинция Куру! — взвилась Драупади.       — Сейчас? Когда в ней нет ни царя, ни царской династии, и следит за порядком там наш гарнизон стражи? Все царства, воевавшие как наши союзники, сейчас именно в таком положении — без нашей помощи им не обойтись. Без даров и милостей, и крепкой руки. Ну, только Дварака цела…       «Не потому ли, что её армия воевала не за нас, а за наших противников?» — мелькнуло в мозгу неблагонадежного Арджуны, а вслух он сказал следующее:       — А не этого ли мы и хотели, брат? Опустошить не только врагов своих, но и союзников. Чтобы подмять их всех. Что, радостно попирать стопами обескровленных и беспомощных, властвовать над полумертвецами?       — Панчали, если хочешь, поезжай в своё царство, — не глядя на брата, ласково сказал Юдхиштхира. — Повидай племянника, понянчись с ним — ему нужна женская ласка, тебе тоже нужно… Арджуна будет сопровождать тебя для безопасности!       Арджуна даже не вздрогнул, только губы скривил. К этому всё и шло.       — Так может, брат, я стану следующим царём Панчала? Если сумею подавить тамошнюю смуту, которой нет, ибо не может быть — настолько все обескровлены! — и стану раджой над очередным полумёртвым куском земли?       — Почему нет, брат? Ты этого достоин! Все мои братья достойны быть раджанами!       — И чем дальше от тебя и твоего святошного царства, тем лучше! Чтобы не мешали гробить Хастинапур во имя дхармы!       — Уж если кто и уничтожил ради дхармы больше всего живых, так это ты, братец. И собственного деда, и старшего брата…       — Можно подумать, для себя!       — Конечно! Чтобы получить корону Панчала.       — Что-о? — Арджуна задохнулся, вцепившись в рукоять своего меча.       — Так возьми её, если сможешь. Ты никого для этого не пощадил. И даже сына…       — Всех наших сыновей… — едва слышно ввернула императрица.       — Я? Сыновей?       — Нет, конечно же, не ты, — опустила влажные глаза женщина. Взглянула исподлобья. — Но твоя дхарма. Твой светоч дхармы.       — Панчали!       — Довольно! — сжал скипетр Юдхиштхира. — Вы оба едете в Кампилью. Вам обоим там найдётся, чем заняться, дабы разум ваш отрезвел, а глупые языки перестали сеять крамолу. А что до наследника… как, бишь, его? А, принц Савитар… К нему мы присмотримся, когда подрастёт. Лучше всего ему воспитываться в Хастинапуре. Нет… в Двараке! Но сейчас хватает других забот. Отправитесь завтра на рассвете!       Драупади возликовала, хоть и постаралась не показать этого. Ей и в самом деле хотелось отвлечься хоть чем-то от безнадёжности своего бытия. И если есть на свете мать, потерявшая своих детей, а в другом месте имеется дитя, лишившееся родительской ласки, то нет на свете большей и чистейшей дхармы, чем дабы соединились они в любви и нежности… Племянник! Единственное родное существо, которое у неё осталось, единственная кровь уничтоженной династии Панчала… её кровь, её душа…       Давно уже — хоть и не признавалась она в этом себе, не признавалась! — Драупади дошла до осознания, что женщине жизненно необходима любовь. Только тогда и окутывает всё существо, и пронизывает светлое ощущение, что всё правильно, всё хорошо. Всё так, как должно быть, и ты на истинном пути. На том самом, ради которого и пришла в этот мир. Только любовь одна и способна непоколебимо встать в сердце на место отчаяния, беспросветной тоски, ненависти и боли. Никакая месть, никакая кровь не способна утолить сердце так, поселить в нём свет даже посреди самой кромешной тьмы.       Но детей у неё отняла война. А мужчины… Она давно уже не способна была думать и с крупицей любви о своих мужьях, даже о некогда страстно обожаемом Арджуне. Они сами обратили всё в сухую серую пыль. И о божестве своём, ставшем ненавистным чудовищем, безнаказанно поправшим саму жизнь, не в силах она была думать так, как прежде.       И Драупади испугалась, когда изболевшееся сердце её в содрогающихся поисках проблеска любви хоть где-нибудь — начало обращаться помыслами к некоему блистательному махаратхи, дерзостному гордецу и оскорбителю. Но она уже не помнила о его словах. Невольные горячечные видения возвращали на сваямвару, в тот самый день, когда ослеплена была она его горделивым сиянием, и уязвлена холодным его взглядом, откровенно дающим понять, что великолепный лук в его руках куда интереснее красавицы-трофея, и… Нельзя о нём думать. И не потому, что его уже нет среди живых. И не потому, что он — чужой супруг. Неудивительно, что блистательному полководцу хотелось уноситься от такой жены в дальние царства, да хоть с асурами сражаться — только бы не слышать этого недовольного ворчания и сочащейся из всех щелей неудовлетворённой злобы. И завести возлюбленную на стороне. Таинственная наложница царя Анги, Принцесса… Вот бы взглянуть на неё! Какой должна быть женщина, завоевавшая сердце такого человека — тигра среди мужей, Солнца среди облаков? Нет, уж точно не простая храмовая девадаси или потасканная содержанка… Кто она? Неужели… неужели и правда, какая-то принцесса, нашедшая в себе отвагу и волю пойти против незыблемых традиций и тяжелой каменной кладки каст — ради своего сердца? Ох, что же это за любовь была такая? И ведь он стоит такой любви. Не только принцесс, но и цариц, и даже императриц...       О, нет, долой кощунственные мысли! В Панчал! В Панчал! Да найдёт избавление израненное сердце у колыбели маленького царственного сироты…        Арджуну тоже этот приказ не возмутил. Он просто устал. Устал возмущаться, когда и не слышат тебя, и сил на это, да и желания особого нет. Ему самому хотелось отдалиться от этого выморочного, изнутри гниющего царства и его мутной праведности. Если старший хочет уложить весь свой народ в канаву и присыпать гнилой соломой, чтобы поверх «сплясать» очередное святое празднество, тут едва ли возможно что-то сделать.       «Если даже Мадхава оставил нас — и отправился путешествовать в южные земли… А уж он-то, с его тонким вкусом, всегда чувствует, где не свежо, и не станет обитать божественный дух его в таких местах. Если Сам Всевышний отвратил от нас лицо своё!»       Хотелось воздуха. Хоть глоток чистого воздуха получить где-то вовне. И даже не в Панчале. Арджуну давно посещали крамольнейшие мысли: уж если он сенапати Хастинапура, и обладает достаточным влиянием, почему бы не взять с собою крепкий отряд храбрецов из войска да из уставших от поборов предприимчивых вайшью — и не отправиться на поиски новых земель? Новых, свежих, живых… Чтобы и их превратить в прах? Не-ет… Просто чтобы жить там, где — жизнь. Только там и можно проявить себя. И — забыться от мучительной вины, отравляющей разум, и нет ей исхода…       Но это ещё нужно обдумать. А пока… почему бы и не побывать в Панчале? Может быть, там не так уж всё и безнадёжно. Может быть, нужные люди — как раз там, только и ждут того, кто поведет их к новым свершениям. Армия-то почти уцелела, за что нельзя не воздать благодарность покойной генералу Шикхандини, которая успела вывести её из боя к последним дням Великой Битвы. Кем бы она ни была, хоть женщиной, хоть мужчиной, хоть третьим полом — а не отметить её блестящих способностей полководца невозможно. Особенно на фоне полнейшей бездарности ее деревянного брата. Арджуна сам удивился, когда начал сожалеть о гибели умной и строгой Шикхандини даже сильнее, чем о смерти сыновей. И не только потому, что она могла бы быть рассудительным союзником и отличным боевым товарищем. И даже та дерзость, с которой она набросилась на них в шатре, на удивление привлекала. Именно в тот день Арджуна и рассмотрел ее по-настоящему — ту, кого прежде едва замечал. Как же ослепительна была она в своём гневе! И сейчас перед глазами его стояло её лицо: непривычно-красивое, яркое, решительное, необычайное; ее крепкий стройный стан, сильные тренированные руки, созданные для меча. И ловил он себя на кощунственной мысли: вот не ту из принцесс Панчала нужно было желать себе в жёны… Она бы отказалась, да, она вовсе не создана для брака и жалких женских гордынек. Но хотя бы пожелать... завоевать ее луком своим и воинским искусством, в поединке, в бою... Только так! Такие женщины не знают иного языка, но этому — языку битвы! — внимают с восторгом!