Первая смена 1975-го

В корпус их пустили только поздно ночью. На все расспросы Травко коротко отвечал, что Лина в медпункте и спит. Герда выглядела бледнее обычного; Жилин то и дело ловил на себе её полный тихой ярости и тоски взгляд. Но что он мог ей сказать? Игорь тревожно косился на него, но вопросов не задавал. Жилин был благодарен уже за это, так как все равно не смог бы на них ответить так, как хотел. Мог ответить только так, как был должен, а это — не одно и то же. Врать Жилин ненавидел. Недоговоренности ощущались как враньё. Иногда хотелось послать все к черту, как сделал бы любой человек: бросить всё, рассказать Игорю, в чем дело, ждать честной реакции, а потом получить в соответствии с нарушением. Жилин не мог. В ушах стоял голос сестры, её слова, что ноги надо делать будет быстро, поэтому он собрал свой рюкзак и украдкой уложил рюкзаки ребятам. Хотя солнечный день понедельника был безмятежным и ясным, Жилин не мог успокоиться. Игорь был не особенным? Ему вбивали с детства в голову, что способности Игоря — это нечто необыкновенное и редкое. Говорили, что, возможно, таких больше нет — но вот, пожалуйста, Лина глушит половину лагеря, будто так и надо. Чернов всегда знал, где искать проказы. Рощин вышел с ними из леса, и на нем не было ни царапинки, хотя Жилин точно знал, что его задело кипящим болотом — видел грязь и порванную куртку. Сколько их здесь было? «Будь готов, если что, хватать мальчишек». Проблема была в том, что Жилин точно не знал, всё ли с Кешей и Юрой хорошо. Юра, в конце концов, умудрился вызвать привидение и несколько раз оказывался в нужном месте в нужный час, а Кеша... — Занят? — Кеша вошел в палату без стука; Жилин запихал свежеуложенный рюкзак пинком подальше под кровать и покачал головой. — Нет. Что-то случилось? — Тебя Герда ищет, — то, как держался Кеша, было на него непохоже. Жилину он всегда немного напоминал стеснительную выдру из зоопарка: любопытный вид, немного странноватая речь, какая-то суетливость даже. Но сейчас он выпрямился — и оказался неожиданно высоким, и взгляд из-за толстенных линз был пронизан отнюдь не любопытством, а чем-то гораздо более... Хищным. Скалился он с непривычным пренебрежением. Жилину стало не по себе. Возможно, Кешу тоже изменило это место; возможно, Кеша об этом прекрасно знал. — Отлично. Пойду поговорю с ней, спасибо, — из огня да в полымя, как повторяла частенько мама Игоря. Герда, пусть и наверняка бы вытрясла из него всю душу, была известным... злом. С Кешей рядом находиться не хотелось, и Жилин ужом выскользнул из палаты. Герда — бледная, отстраненная — обнаружилась на скамейке около опустевшего третьего корпуса. В её руках была игрушка, кукла-мальчик; Жилин невольно отметил её сходство с куклой, но не придал особого значения. — Сергей, — негромко сказала она, и Жилин опустился на скамейку рядом с ней. Пальцы Герды нервно теребили ткань пиджачка на кукле. — Слушай, — начала было она, но тут же закусила губу и отвернулась. Вид у нее был такой несчастный, что Жилин вздохнул и осторожно приобнял её за дрожащие плечи. Герда еле заметно выдохнула — а потом вдруг без предупреждения разрыдалась. — Я... Не понимаю, что происходит, — неслышно призналась она. — Ты видел такое? Я могу быть виновата в том, что с ней случилось? Её голос скакал от шёпота к почти паническим крикам, и Жилин неуклюже похлопал Герду по плечу, стараясь не показывать панику. Успокаивать девчонок ему ещё не приходилось. Тщательно взвешивая, как в аптеке, каждое слово, он осторожно сказал: — Я понимаю не всё. Видел. Не знаю. Она бросила на него то ли яростный, то ли горький взгляд, но не отстранилась, только снова всхлипнула. — Не можешь говорить или не хочешь? — Голос Герды выдал горечь, и Жилин едва заметно вздохнул. — Я... Не могу. Могу только сказать, что я получил не то, что ожидал, — он снова похлопал её по плечу, отвёл взгляд в сторону. — Я знаю, что, ну, в Игоревом... состоянии никто не виноват, он таким родился, а потом просто это стало заметно. А я — за ним. Хожу. Присматриваю. Он хороший человек, Игорь. Только без тормозов совсем. Важно, чтобы себе не навредил. Герда подняла на него слегка припухшие глаза. Выпрямилась, вытерла слезы, закрыла ладонями лицо; так её голос казался совсем глухим и севшим. — То есть ты думаешь, это не я виновата? Я... Не знаю, что со мной, — а потом она вдруг сказала что-то на эстонском и так же резко прыгнула обратно на русский: — У меня другие воспоминания, я думаю, что видела все это много раз, но... Герда умолкла, будто утратила интерес к собственной мысли. Жилин скосил на неё взгляд. Сложно было объяснить, не называя вещи своими именами. Они играли в поезде в «опиши предмет, не называя его», когда ехали сюда. Кеше, помнится, было очень сложно объяснить, что такое «бесстрастность», а вот у Жилина не было проблем ни с одним из слов, включая «синхрофазотрон» (да, Кеша временами бывал мстителен). А сейчас, когда его подруга — Жилин для себя твердо решил, что все они, весь отряд, друзья — нуждалась в том, чтобы ей протянули руку, нужные слова попросту не приходили. Всё казалось враньём, сшитым из драного ситца; всё было не то. Красный галстук жёг шею. — Я думаю, то, что Юра вызвал... Кого-то — вот это виновато, — он прикусил губу. — Я думаю, это было катализатором, как в химии. Когда кидаешь в колбу что-то, а потом у тебя весь класс в стекле, и девочки из-под парт выглядывают, — неловко закончил Жилин, и Герда против воли рассмеялась. — Так и было? — Поверь мне на слово. Меня потом за Игоря месяц на собраниях полоскали, — он подмигнул Герде, и та со вздохом выпрямилась. Она слабо улыбалась. Герда отчаянно цеплялась за свою куклу. Странно было видеть взрослую девочку с куклой в руках; впрочем, Жилин мало представлял, до какого момента вообще интересны игрушки. Ему самому они надоели почти сразу, как их познакомили с Игорем; самому Игорю было гораздо интереснее исследовать мир, который был его личной огромной песочницей, и Жилин настолько привык следовать за ним, что для него в какой-то степени мир тоже начал напоминать песочницу. От корпуса вдруг раздались полные недоумения и испуга крики, и Жилин обернулся; Северов стоял с вытянутой вперёд рукой и очень глупым выражением лица, а перед ним на земле лежал здоровенный Косолапов и очень сердитым тоном выдавал монолог, недостойный пионера. Слышно было даже им с Гердой. — Перевод требуется? — Жилин бросил на неё взгляд, и Герда снова тихо рассмеялась. — Спасибо, Сергей. Я уловила суть. Она вытерла слезы и поднялась — скорее, даже взвилась в воздух, будто не могла больше оставаться на месте. Протянула Жилину руку (глаза её все ещё блестели) и вдруг сказала: — Пойдём. Если наши решат что-то натворить, нам лучше там быть, не так ли? И с лёгкой хитрецой кивнула ему. Косолапов орал. На крики сбежался весь отряд, включая зарёванную Герду, растерянного Жилина и даже Игоря, который с интересом наблюдал за ребятами из окна корпуса. Алёнка спрыгнула с дерева и приблизилась к ним; Косолапов свою арию уже закончил, но выглядел всё ещё взъерошенным. — Что происходит? — поинтересовалась она. Косолапов ткнул пальцем в Северова. — Он всё время током бьётся, я не знаю, где он столько статики собирает, — сердито сказал он, поднимаясь с земли, — Но сейчас было больно! — Я не хотел, — растерянно сказал Северов и уставился на свою ладонь так, будто она была чужой. — Я ничего не делал! — Ага, — хмыкнул сидевший рядом на скамейке Юра, — совсем ничего. Только ты его обозвал, а потом упал как подкошенный, когда он тебя толкнул. И Жилина он вчера после волны чуть не убил статикой, когда тот к нему сунулся. Косолапов скривился. — Ну да, давай, выдай ещё одну безумную теорию о том, что мы тут все волшебники, — язвительно сообщил он и наклонился, чтобы отряхнуться. Волосы его всё ещё стояли дыбом. — Нам же мало происходящего вокруг, надо ещё облака сгустить, правда? — А я ничего и не сказал, — Юра скрестил руки на груди, и Алёнка покачала головой. — Волшебство — это неправильный и неверный идеологически термин, — встрял Белкин, но Шишкин молча оттянул его подальше, в сторонку, после сердитого взгляда Косолапова. Разговор обещал перерасти в перепалку. Лина бы успокоила их в два счета, но Лина была в медпункте, а ребята в отряде были перепуганы. Потому огрызался добродушный Косолапов, потому Юра был невыносимее обычного, потому Герда с самого утра змеёй взвивалась на любой вопрос. Поэтому они не смотрели друг другу в глаза и виновато отводили взгляд. Все они. — Так, ребята, давайте не будем устраивать грызню, — Алёнка выскочила вперед и втиснулась между Косолаповым и остальными. — Мы и так ничего не понимаем. Не усугубляйте. — Но ты же не будешь отрицать, что то, что с нами творится — ненормально? — возразил ей Юра, и Алёнка ощерилась: — Мы не знаем ничего. Мы не можем строить теории. Северов бьётся током? Молодец, Северов, отлично, Северов, шарахни, пожалуйста, Юру, чтобы он заткнулся. Мы все здесь странные. Или почти все, — она метнула уничтожающий взгляд в Кешу, и тот приподнял бровь, опираясь на косяк двери в корпус. Алёнка вдруг поняла, что напряжение, которое все эти дни копилось в ней, зрело, пряталось между колких шуточек и чертежей самолётов, прорвалось. Был ли тому виной Юра и его прищуренный, как у крысы, всезнающий вид, был ли тому виной страх и злющий Косолапов, было ли тому виной молчание — ей было все равно. Она сердито ткнула пальцем в грудь Юры. — Ты, Грачевич, вызываешь призраков и настраиваешь вневременные приемники. Игорь переворачивает лес. Лина... Все знают, что делает Лина. Серёжа не валяется в медпункте после того, как потерял крови литров четыреста — и не думай, что мы не знаем. Все молчат, все пугаются, и мы не знаем, что происходит и, главное, почему. Герда общается с призраками. Это все ни.... Совсем не то, что нам рассказывали в школе, этого не должно существовать, но оно существует — и мы не можем этого отрицать, — она замолчала на секунду, перевела дыхание. Заткнула взглядом Рафа, который пытался что-то сказать, и уже тише и не так яростно продолжила: — Возможно, то, что происходит с нами, нормально для нас. — Мы же не можем строить теории, — ехидно сказал Юра, и Алёнка, не сдержавшись, ответила ему выражением, которое позаимствовала из монолога Косолапова. Аврора заткнула уши. К ним подбежал Травко, синяками под глазами которого можно было освещать угольные шахты. — Что за выражения? И ты, и Косолапов — на кухню, помогать Наталье, наказаны оба, никаких дискотек и мероприятий, — недовольно сообщил он. Косолапов застонал. Алёнка ни на него, ни на отряд не смотрела — ярость снова закипала в ней, и она не знала, что с ней сделать, чтобы грудь жгло не так сильно. Только тихо, но зло сказала: — Ты прекрасно знаешь, что происходит, Пикник. Только нам не говоришь, — и неожиданно даже для себя сорвалась с места — к домику на сваях. К её удивлению, помогать Наталье Алёнке понравилось. Та, пусть и ворчала, но смотрела на неё, как казалось, с сочувствием. Монотонная работа успокаивала, чистить ягоды для компота было... Терпимо. Красный сок стекал по рукам, растворялся в воде рукомойника, вишни в гигантской кастрюле становилось все больше; Наталья забрала первую кастрюлю, и Алёнка наполняла уже вторую. Отряды теперь кормили по очереди; Алёнка из-за стенки слышала крики и довольный смех третьего отряда, пока Косолапов с ожесточением рубил картошку. Словом «нарезать» назвать процесс у Алёнки бы не повернулся язык. — Ну и чего ты бесишься? — ровно поинтересовалась она и подтянула к себе ящик с новой порцией вишни. Косолапов зло бряцнул ножом о стол и бросил на неё недовольный взгляд. — А ты что делаешь? На голове ходишь? Знаешь секреты других людей? Может, у тебя цветы в руках не вянут никогда, или ещё чего? Аленка нахмурилась. — Ты чего? — Она откинула косточку в мусор. — Что тебя укусило? Косолапов хмуро уставился на истерзанную картошку перед собой и мрачно сообщил: — Я не идиот, хотя хотел бы. Ты все правильно сказала. Мы все странные. Вы, — он ткнул свободной рукой её в плечо, — странные. А я — нет. Я обычный. — И что? — Алёнка пожала плечами. Обернулась, чтобы посмотреть, где Наталья — та была в зале. — Ну, на самом деле, мы не знаем, кто мы. Я не верю в совпадения, Косолапов. Даже думаю, что не бывает таких совпадений. А тут на маленьком клочке земли — столько нас со странными способностями. Взрослые явно всё знают, и я думаю, другие отряды могли отселить поэтому же. Чтобы не... Навредить, наверное. Она сунула руки под холодную воду, смывая алый сок, и затем отобрала у Косолапова нож с доской и несчастной картошкой. — Почисти лука лучше. А пока чистишь, вот о чем подумай: возможно, мы ещё не поняли, кто мы. Или то, что мы должны делать, оно... Неявное. Косолапов угрюмо хмыкнул, но спорить не стал. Только послушно убрёл в сторону, и вскоре зашелестела луковая шелуха. Алёнка кинула на него взгляд поверх большого стола и вздохнула, а затем принялась исправлять его работу. Постепенно, кусок за куском — она возвращалась к вчерашнему вечеру и ослепительной боли. Так голова болела у неё лишь однажды — когда она в детстве залезла на здоровенный дуб за бабушкиным домом, а потом неудачно наступила — и слетела вниз. Тогда так же звенело в ушах, так же белело перед глазами всё — но в этот раз Аленка почему-то на миг разделила чужой ужас. Это был не её страх — это был ужас, и паника, и горечь, и страх смерти (своей? Чужой? Она не знала). На секунду вечером ей показалось, что она слышит чужие голоса и чей-то плач, а потом остались только звенящая боль и тысячи незримых касаний на коже. Когда она открыла глаза после удара, ей показалось, что снова вернулась Игорева буря — но это была не она. Ветер не трогал её, не причинял ей вреда — как в детстве, когда она шла из садика домой, часто приговаривала: ветер-ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч, по стопам за мной иди, только мне не навреди. Глупая детская считалка, переиначенное стихотворение; оно само пришло ей в голову, и ветер никогда не был для нее холодным или колючим. Ветер казался частью её самой. Теми крыльями, которые она так старалась изобрести, чтобы взмыть повыше — над полями и лесами, над городами и горами. Она тянулась к нему — и вчера он сам пришел ей на помощь. Ветер почти не трогал её вчера, хотя рвал и метал остальных; он ощущался, как тепло, как защита, он стремился укрыть её. И он так же внезапно исчез. Всю ночь Алёнка смотрела в потолок, украдкой поднимала руки, пыталась вызвать снова хоть сквознячок, но он не откликался. За окном была лунная безветренная ночь, штиль словно издевался над ней, бил по глазам приливами хлеще волн. Алёнка ненавидела затишье. Алёнка ненавидела штиль. Хоть буря, хоть ураган — все было лучше слепой тишины, которая заменяла собой пространство в груди в том месте, где на секунду после удара появилось тепло — и покой. Осторожно ссыпав ровные кубики картошки в кастрюлю с супом, Алёнка обернулась и бросила взгляд в окно: Аврора вальсировала сама с собой на площади, что-то мелодично пела себе под нос, и Алёнка против воли закачала головой ей в такт. Песню она узнала — старую, довоенную еще, нежную и пронзительную. Обычно ей не нравилась такая музыка, но почему-то от песни стало легче дышать; она порхнула к окну, подхватила мотив вместе с Авророй. Аврора обернулась, просияла улыбкой, увидев ее; Алёнка подставила лицо солнцу, прищурила глаза. Так было легче. Мягкий ветер нежно гладил её лицо, и она вытянула руку. Она точно знала, что делать. Она звала — и ветер откликался, маленьким смерчиком плясал на её ладони, и сердце в груди билось птицей и пело.