Первая смена 1975-го

Города дрожали под натиском перемен. Конечно, Лина о них знала заранее: старый приёмник, собранный руками двух подростков в далёком семьдесят пятом, ещё несколько лет назад чужими голосами нашептал ей о том, что ждёт некогда великий Союз. Приёмник никогда не ошибался; он предсказал и чудовищную войну, и множество странных событий, предсказал аварию в восемьдесят шестом. Всё, что говорилось по радио, Лина тщательно собирала из осколков информации в прогнозы, передавала их в отделение наверх, и они разлетались дальше по всей стране. Многие проекты спешно сворачивались. Вывозились в будущие «союзные» государства, запирались под семью замками. Архивы прятались и уничтожались, разработки сворачивались или переносились в глубоко провинциальные города, где и запечатывались. Год назад Лина получила весточку от Сергея — впервые за все эти годы. Скупые строки о том, что город закрыли куполом, ни войти, ни выйти; что Игорь в своем духе, Юра работает на телевидении, Кеша — в НИИ. Что он продолжает работу, а его сестра уехала ещё до закрытия купола в Москву. Что он знает, что будет. Лина ответила коротким письмом о том, что Чернов несколько лет назад умер (сердце не выдержало), и Раф больше не просит свою книгу — хотя она всё ещё стоит в кабинете. Что в лагере уже два года не было детей и уже, похоже, не будет. Что Алёнка погибла два года назад — выпала из окна. За окном август уже начинал лениво осыпаться золотыми листьями. До осени оставалась жалкая пара дней. Приказ покинуть лагерь первого сентября лежал на столе Лины под стопкой других документов; он жёг глаза похлеще, чем недовольное позднеавгустовское карельское солнце. Наталья, конечно, знала. Такой же приказ пришел и ей две недели назад; и она ворчала больше обычного, гоняла ни в чем не повинного племянника, а тот только смотрел на нее с грустью, будто понимал, что её гложет, но не мог найти слов, чтобы унять ее печаль. Зайцев напоминал ей Игоря – и ещё много таких же странных ребят, которых она, став директором, испытывала на прочность каждый год. И, возможно, напоминал ей её саму в семьдесят пятом – когда она так же исподлобья смотрела на себя в зеркало в попытках понять, что она такое. За что. Почему. Лина закрыла глаза. Распустила чёрные с проседью волосы из тугого пучка (они мгновенно растеклись по ее плечам), провела по ним ладонью, чтобы пригладить, и снова сплела – в высокий хвост. Её вещи были почти собраны. Вещи Чернова остались на своих местах; за столько лет на месте директора Лина не нашла в себе силы переложить их или убрать вовсе. Чернов до последнего оставался в лагере. Забирать его отсюда было... Неправильно. Огонь разгорался все ярче и ярче; искры исчезали в небе. — Жаль, что тебя тогда не было, — тихо сказала ей Герда. — Плохо, но я помню наш костёр. Лина кивнула. Двадцать три ребенка, от мала до велика, сидели на утлых брёвнах вокруг костра; Марс деловито ворошил дрова. Лина была благодарна ему, что он отозвался на её звонок – и примчался. Бросил все дела, приехал утром тридцать первого – и перетаскивал весь день их с Натальей вещи в служебную машину под потерянными взглядами ребят. На детей смотреть было тяжелее обычного; обычно шумные, сегодня они молча жались друг к другу и неотрывно смотрели в костер. Наталья подошла к каждому, обняла, сказала пару тёплых слов; обойдя всех, она села рядом с Зайцевым. Племянник. Самый первый; тот, кто, подобно Игорю, слышал голоса, и даже порой понимал, что происходит; тот, на чей зов вышла Наталья, когда приехала его искать после войны. И нашла - вместе с остальными. Зайцев положил голову ей на плечо и сжал её ладонь, но продолжал неотрывно смотреть на пламя. Небо казалось бездонно-чёрным, будто никаких звёзд сегодня не было; бездонная чаша над их головами, чёрное небо без начала и конца. За годы, что Лина провела сначала в статусе вожатой, а потом — и директора, она перестала понимать, где заканчивается она и начинается лагерь. Каждый из детей, каждый из их огоньков отзывался в её душе; пока приезжали новички — их имена она помнила наперечет — она ловила каждого, воспитывала, отчитывала, помогала. Учила. И живых, и мертвых. Герда забывала почти всё, стоило отдалиться от куклы; она не выпускала Кая из рук и иногда говорила от имени их обоих. Герда каждого двадцать второго июня жалась к ней, вцепившись в куклу, дрожала от паники и зова старых болот. Каждый год Лина тихо звала её по имени, обняв за хрупкие плечи, и напоминала ей, кто она — так же, как напоминала порой себе, когда чужие чувства с головой затапливали её суть. На следующее утро она снова была собой: Кай и его желание, которые теряли силу ночью, помогали справиться с проклятием днём. Помогали жить дальше. В вечном лагере, в вечной юности. В бесконечной временной петле с милосердно стёртой памятью. Герда иногда говорила: «да, мы забываем всё каждый год; это не значит, что мы не помним». В последние два года Кай отпускал понемногу контроль над вечной юностью ребят — стараниями Герды и Лины; ребята возвращались к себе, один за одним. Вспоминали прошедшие годы. Лица. Имена. Двадцать второе июня каждого года, начиная с сорок первого, и всё, что происходило потом. Они знали, зачем собрались у костра сегодня — и никто не бежал; только молча смотрели в огонь и иногда — в слепое чёрное небо. Раф не отводил взгляда от огня; он часто в последнее время вспоминал Чернова и уходил в свои мысли. И, хотя в последние годы от него веяло смятением и тоской, сейчас он казался умиротворенным и смиренным. Искры под взглядом Лины ускользали в темноту. — Я думаю, пора, — Герда поднялась, подняла на Лину взгляд и слегка улыбнулась. — Кай согласен. Нам надо идти. Пусть внешне она выглядела безмятежной, эхо её огня испуганно металось, а глаза выглядели грустнее обычного; Лина вздохнула и мягко привлекла её к себе. Герда уткнулась пушистой головой ей в плечо; найти слова, как всегда, не получалось у них обеих. Нужны ли были эти слова? Тёплые плечи Герды подрагивали. Или это дрожали её, Лины, руки? Герда чуть отстранилась и невесомо коснулась пальцем кулона на груди Лины. — Будешь меня помнить? — тихо спросила она. Лина посмотрела в её глаза – всполохи костра заставляли их мягко светиться изнутри. — Буду. — Это хорошо, — Герда чуть улыбнулась и провела по её виску пальцем; — Не грусти. Думаю, мы ещё встретимся. Тут, там... кто знает, мир огромен. Я буду тебя искать. Лина подалась вперёд, положила ладонь на её шею, ткнулась на мгновение лбом в лоб — ощутить, поймать миг. Взгляд. Мгновение. И отступила спустя несколько секунд, как боль в груди чуть угасла; рука безвольно повисла вдоль тела. Герда мягко улыбнулась ей и босыми ступнями по песку направилась к костру. Ветер трепал её платье; она остановилась так близко к огню, что Лине на секунду показалось, что он лижет её ноги. Показалось. Герда мягко поцеловала куклу в пластмассовый лоб, провела пальцем по золотистым кудряшкам; села перед огнем и осторожно положила в него куклу. Пламя жадно заглотило его в себя, Лина вдруг услышала плач: мальчик лет десяти отчаянно вцепился в подол платья Герды, отчаянно вцепился в неё саму, и Герда мягко, ласково гладила его по голове. Он был так на неё похож. Герда обернулась; вокруг неё роем вились искры, и вокруг каждого из двадцати трёх – двадцати четырех вместе с Каем – детей – тоже. Как от огня, искры взмывали причудливо вверх, к небу, и там гасли в бездонной темноте. Лине вдруг показалось, что она видит не только тени – но и тех, настоящих детей из сорок первого, их голоса и смех, и крики, и солнце, которого тут, конечно, не было. Шишкин обнял Белкина за плечо; Аврора подобрала колени к груди; Раф провожал взглядом искры, что летели от него вверх. По морщинистому лицу Натальи градом бежали слёзы – но она не отводила глаз от Зайцева, а тот гладил её по щекам и растерянно улыбался. Герда смотрела Лине в глаза, и ее грустная улыбка растворялась в ворохе искр; она что-то хотела сказать, но осеклась — и лишь мягко качнула головой. «Спасибо». Один за одним огоньки в груди Лины гасли, и вскоре вокруг костра остались только Лина, Наталья и Марс — два старика и она, а вокруг них — пустынный беззвучный лагерь, в котором больше не было ни души.