Первая смена 1975-го

Свеженькая Нива бодро прыгала по кочкам узкой дороги. Лина держалась за ручку над окном, которое заблаговременно открыла; она чувствовала на себе взгляд Марса, но упрямо смотрела вперёд, на извилистую дорожку в карельском лесу. Она не была здесь десять лет. За окном шумел поздним маем лес, и прохладный ветер примирял Лину с почти невыносимым запахом сигарет, которых Марс уже успел приговорить за три часа дороги добрую пачку. К его чести, Марс вопросов не задавал. Он вообще не любил задавать лишние вопросы: только слегка поднимал кустистые брови и ждал. Он не спрашивал, когда Лина без разговоров согласилась оставить спорт и школу и поступила в обучение в ленинградское отделение. Не спрашивал, когда она отыскала его на конспиративной квартире в Москве и в ультимативной форме потребовала взять её на стажировку, а затем — на работу. Не спрашивал, почему она избегает разговоров. Почему не отвечает на письма. Только на звонки — и то иногда. Не спрашивал, почему не общается с родителями. Почему следует за ним, куда прикажут, и не спорит. Почему просыпается по ночам и обходит стороной «большую воду». Марс не требовал ничего сверх необходимого — он учил её, как и предлагал в семьдесят пятом. Научил держать дар под контролем, превратил его в оружие и помог не потерять себя в чужих головах. Лина, в свою очередь, не спрашивала, откуда он точно знал, где искать её, когда она убредает прочь в город, где искать её, когда она не может понять, где кончается Лина Молодцова и начинается мир. На Марсе заживало всё за считанные минуты, Марс не боялся, по меткому выражению Алёнки, ни Христа, ни чёрта, его дар был удивителен — но не имел никакого отношения к психике. И всё же он знал. Чёрная Нива задорно подпрыгнула на очередной колее, и Лина нахмурилась, но только уцепилась крепче за ручку, свободной рукой сжав на шее кулон-камушек — он отчаянно метался с каждой кочкой по её ключицам. Сердце металось почти так же. Только его успокоить было сложнее. Она не выспалась: ночью снова звонила Алёнка. Алёнка часто звонила по ночам; днём она, по её же ироничному замечанию, была слишком занята тем, что изображала шальную императрицу. Ночью — другое дело. Они часто молчали; иногда Лина слышала тихие всхлипы. Говорили редко. «Как ты выдерживаешь? «А ты?». Марс хмуро обронил один раз, что, если дар исчезает, он исчезает навсегда. — Волнуешься? Вопрос Марса выдернул Лину из размышлений; она чуть повела головой, а потом всё-таки ответила: — Нет. Да. Не уверена. Сзади бряцнула коробка; Лина знала, что там. Письма от «родителей», у которых менялся почерк раз в пять-десять лет. Передачи от бывших друзей — записные книжки, значки, косметика, игрушки. Маленькие богатства для вечных детей, приветы от забытых товарищей и любимых. Лина чувствовала себя частью этой коробки. — Мы можем не ехать, — Марс снова потянулся к сигаретам. Закурил, предложил ей привычным жестом — она привычным жестом качнула головой. Он всегда давал ей выбор — когда отступил той ночью в сторону, давая ей пройти в его квартиру — или сбежать. Лина не сбегала ни разу, хотя возможностей было много. — Глупо, — она бросила взгляд на деревья. Пусть даже прошло много лет, она узнала тот же самый лес; воспоминания лезли в голову непрошеными гостями, и она прикрыла глаза, позволив им перевернуть все вверх ногами — с тем, чтобы потом ровно разложить мысли по полкам и напомнить себе, что она делает и зачем. «Боишься?» — привычно и прямолинейно спросила её прошлой ночью Алёнка. Лина тогда только завернулась плотнее в старое одеяло — майские ночи в Ленинграде были отвратительно холодными. Она успела забыть, насколько. «У меня нет другого пути», — ответила она Алёнке. — Может, и глупо. Хотя Эдуард же не сбежал, — криво усмехнулся Марс. — Его и Ромка, его брат, сменить думал, да видишь, не получилось. Немного не дожил, а там уже и Эдуард понял, что никуда он не денется. Лина не смотрела на него, но чувствовала взгляд Марса на себе. Чувствовала его обеспокоенность — его эмоции привычно отзывались в ней тёплым, ворчливым огоньком, чуть более смятённым, чем обычно. С ним было проще, чем с остальными людьми; он всегда держался сам с собой на одной волне, не заражал своими вспышками, не выбивал из колеи. При внешней резкости и откровенном нахальстве Марс был очень... Деликатным эмоционально. Его огонёк, как и всегда, чуть сильнее трепыхнулся при имени Чернова. — Я тоже никуда не денусь. — Знаю. Щёлкнула кнопка: Марс включил магнитолу, и заиграла одна из его многочисленных кассет, содержимое которых было Лине хорошо знакомо ещё с семьдесят пятого года. Жилин перестал писать ей через полгода. Мишки исчезли с радаров сразу. Кеша и Юра не писали никогда. Осталась только Алёнка — но она сама, похоже, была не рада тому, какой стала. Кто из них ещё замирал, слыша по радио старые для них, но новые для всего мира песни? — Поспи, Молодцова, дорога будет ровнее, — мягче обычного сказал ей Марс. — Скоро приедем. — Я проспала первый приезд сюда. Второй — не хочу. Утренний лес казался мирным и безмятежным. Будто не он десять лет назад утробно ревел, будто не его болота кипели в игореву бурю; будто не его ветви впивались ей в лодыжки, не его воды заливали ей горло, когда обитатели лагеря заново переживали свою смерть. Лина не могла отвести глаза. Лес выглядел как сон, неотвратимый и тяжёлый, и поверить, что он происходит с ней, казалось равноценным потере всего, что у неё было. И всё же ворота «Красного Октября» вынырнули на неё из-за поворота. Огоньков стало больше — до лагеря было несколько сотен метров, но она чувствовала их всех. Ровное дыхание нескольких десятков человек, большинство — почти в унисон. Большинство — холоднее и ярче, чем остальные. Концентрированнее. Больнее. Ворота со скрипом разъехались в стороны; Нива неспешно въехала на территорию лагеря, и Лина стиснула зубы. Чернов ждал их на площади; Лина чувствовала, как просыпаются от ворчания автомобиля дети. Если бы она хотела, она бы могла вглядеться в окна, могла бы увидеть любопытные лица — но вместо этого она упрямо смотрела перед собой. Она выбралась из машины. Свежий отсев захрустел под ногами. — Здравствуй, Молодцова, — без улыбки сказал он, и Лина негромко ответила ему приветствием, а затем пожала протянутую руку. — Рад тебя видеть. С Марсом, который уже вышел из машины, Чернов обменялся короткими кивками. За годы, проведенные с Марсом, Лина не обращала внимания, как он меняется: сейчас, когда они с Черновым стояли рядом, ей бросилась в глаза очевидная разница. Она видела морщины в уголках глаз; видела, как в непослушной шевелюре и щетине Марса пробивается яркая седина, как такая же седина тонкими нитями вплетается в тёмные, собранные в хвост волосы Чернова. Время устанавливало свои порядки — но не для всех. — Зайди к Наталье поздороваться, она тебя ждёт, — Чернов наверняка ощущал её смятение так же ясно, как и она ощущала его. Внешне он был всё тем же серьезным директором; но, если раньше она находила его грозным, сейчас она ощущала за его бесстрастным выражением лица бесконечно усталого человека. — Зайду. Какой отряд мне отдадут? Чернов бросил на Марса взгляд; тот в ответ едва заметно повел бровью. «Ты ей не сказал?» «Не было случая». — Первый. После некоторой заминки Лина все же кивнула. — Когда приедут дети? — После полудня. У тебя есть время познакомиться с отрядом. Лина подавила дрожь. Другие вожатые переговаривались у административного корпуса; никого из них она не знала, хотя и полагала, что все — такие же дети лагеря, как и она. У каждого была своя история, каждый вернулся сюда — хотя мог выбрать службу. Она отбросила хвост длинных черных волос за спину и кивнула. — Хорошо. Трель горна взвилась над лагерем. — Я отнесу твои вещи, — Марс хлопнул её по спине; чуть подтолкнул вперёд. — Иди к ним. Пора. Твоя смена, дочка. Она обернулась — и Марс смотрел на неё с какой—то даже горечью, и такую же горечь она видела в глазах Чернова — но только коротко кивнула и торопливо направилась к корпусу. За её спиной Чернов взял предложенную сигарету и закурил. Перед её глазами из окна корпуса буквально вывалился Шишкин — такой же сумасшедший, как и всегда, и из окна уже доносилось нудное ворчание Белкина и пропитанные вежливой иронией фразочки Рафа. Старые друзья. В груди стало тепло. Дом. — Как Вас зовут? Вы наша новая вожатая? Меня зовут Шишкин, вы знаете уже, да? — Сник, только человек приехал, имей совесть, ну? Кудряшки Авроры мелькали в окне палаты девочек; Лина заставила себя не оборачиваться на окно, свернула за корпус прямо к крыльцу — и Герда уже сидела на ступеньках, с куклой-Каем на коленках, и платье из голубой органзы блестело в лучах утреннего солнца. — Здравствуй, — негромко сказала ей Лина, и Герда поднялась ей навстречу. Она смотрела прямо, вглядывалась несколько бесконечных секунд в лицо Лины, в кулон на шее. Ее глаза метались, её огонь метался — и потом вдруг утих, и стал мягким и лёгким, как дыхание. А потом она тихо сказала: — Здравствуй.