Fata Morgana

marilyn manson — god's gonna cut you down

      Этот город очерчен металлическим цветом: высокие белые здания, что сверкают на солнце, отражают его яркий свет и выглядят совершенно бездушно. Отблески антенных пик на крышах каждого дома нездорово бьют по глазам, застилают обзор — может быть, когда ты находишься в черте этого прогнившего города, это не так сильно мешает, однако же здесь, в отдалении, они ослепляют до рези в глазах, и смотреть на них сложно даже тогда, когда погода давит хмурым свинцом небосвода.       Чонгук в раздражении сплёвывает прямо на пыльную землю: она красная, будто кровью пропитана, и идёт несимпатичными трещинами, которые крошатся, если поддеть железным носком его чёрного берца с тяжёлой подошвой — вокруг тишина застыла густой вязкой субстанцией, которую хочется разрезать одним громким выстрелом, но если он вытащит свой пистолет, то сюда немедленно слетятся блядские дроны, потому что их датчики зафиксируют сплав, а разрешения на ношение у него, конечно же, нет. Ни у кого из них нет — они безоружны, безвольны, у них руки крепко-накрепко связаны, а верёвка уже стёрла запястья до кости, и это совсем не приятно в том мире, где хочется зубы оскалить на инстинктах, рефлексах. Называй, как угодно, но если спросить каждого, каково ему спать по ночам, никто не скажет в ответ: «Хорошо и спокойно», потому что объективно хуёво, ведь как можно крепко, мать вашу, спать, когда в жизни происходит сплошное дерьмо, которое выходит за грани нормального? Но так уж повелось, скажут те, кто смирился и сдался, каждый окажется там, в белых, обшитых металлом стенах Сеула, откуда не выйдет тем, кем был раньше — не так давно они забрали парнишку из соседнего городка, что в пяти километрах отсюда. Чон Хосок, кажется, двадцать три года, если верить посыльным, и он не сопротивлялся совсем, как говорят. Был одним из смирившихся — тех, кого они, живые, из плоти и крови, до глубины души презирают. Продавшийся за лучшую жизнь ценой своей собственной — какой, блять, абсурд.       Как там обычно любят говорить те, кто не хочет бороться и думать? «Рано или поздно все мы окажемся там, так уж лучше раньше, чем позже», «Никто не знает, что чувствуешь после того, как они это делают, может, всё не так уж и плохо, а? Вдруг так будет лучше для всех?». Чонгук, конечно, не такой, как они, но точно знает одно: лучше не будет, когда сердце не бьётся, а глаза не стремятся сощуриться при виде яркого преломления лучей об антенны. Лучше не будет, когда чувств нет и вместо крови по венам течёт машинное масло — не живёшь ты, если ты мёртв. Поэтому борется. Как и те, кого он уважает хотя бы за то, что ещё есть дух бунта в органе, что кровь по организму разгоняет без устали, ведь когда ты не один, есть смысл не сдаваться.       Когда ты не один, есть повод иногда немного расслабиться, выдохнуть, зная, что в случае задницы тебе обязательно спину прикроют, не позволят случиться дерьму. Без боя не заберут, чтобы превратить в монстра, каким тот парень, Хосок, уже, наверное, стал, пройдя через все круги ада. Или же нет, Чонгук не уверен, что наверняка знает, как происходит процесс изменения. Но, наверное, когда тебя превращают в живую машину — это не так уж приятно, пока нервные окончания не отомрут сами собой, а тело заполнит вовсе не кровь. Дальше уже наверняка всё равно.       — Ты ещё долго будешь таращиться? — обернувшись, он кривит губы в ухмылке: Юнги никогда не отличался терпением, а ещё меньше любит выходить на открытую местность, чувствуя себя, будто на мушке, когда им приходится делать вылазки снова и снова — они эту тишину, что в тёплый воздух впиталась, на двоих делят сейчас, больше тут нет никого. Да и некому быть: никто, кроме них двоих, не рискнёт так высовываться — среди людей всё ещё ходит легенда, что есть риск понравиться вышке, если она зафиксирует твоё лицо хоть одной из многочисленных камер. А если понравишься — за тобой придут, где бы ты ни был, и вот эта байка не лишена основания — у каждого, как говорят, в плазме растворён неудаляемый чип, который вживляется всем: думаешь ты, что тебя комар укусил, а у него хоботок, по сути, сделан из очередного биосплава, чёрт побери, и от настоящего не отличается внешне никак. А в хоботке — чип. И теперь андроиды знают, где именно ты находишься, и от них не уйти — тебя видно на картах.       Наверное, в этом есть смысл. Ведь машины не устают и не спят, их нельзя как следует ранить и у них в запасе есть всё время мира, которое можно потратить на то, чтобы ловить тех, кто ещё реально живёт. Это их хобби, прикол, жизненный смысл, а вот у людей простых, из плоти и крови, другое совсем развлечение — бегать от них.       Ну, или сдаться.       Но они с Юнги не такие. Они из тех, кто всегда, мать вашу, вместе, и уже столько вдвоём хлебнули дерьма, что можно кормить друг друга им с ложечки, приговаривая: «За маму, за папу, за то, чтоб тебя сегодня не забрали машины и не превратили в такого же, как и они». Это, по сути, не смешно ни хрена, но подходить к ситуации с долей чёрного юмора — это всё, что им остаётся в том самом мире, полном говна в тандеме со злом, коим и являются эти андроиды, которые умеют так ловко притворяться людьми, что не сразу понятно, кто стоит перед тобой в тот или иной, сука, момент. Проверить всё же легко: нервы их тел абсолютно мертвы, они боли не чувствуют, а кости, в которые вводится укрепляющий элемент, невозможно сломать. Чонгук, правда, пока что лишь бегает: по-другому ещё не выходит, но делает это со вкусом, как и его лучший друг (читай: названый брат) — это можно даже было бы стильным назвать.       — Что, отросли корни? Надо срочно подкрасить? — и, склонив к плечу голову, он отправляет Юнги одну из своих острых улыбок: тот на это только глаза закатывает к корням голубых волос, а потом, усмехнувшись, кидает последний взгляд на Сеул и кивает в сторону внедорожника с открытым верхом, на капоте которого сейчас греет тощую задницу, обтянутую грубой тканью чёрных джоггеров:       — Снова мечтаешь о жизни лучшей, а, Чон? — и, сплюнув под подошву похожих на чонгуковы берцев, тянется ленивым котом, позволяя разглядеть кубики пресса под плотно прилегающей безрукавкой того же не самого позитивного тона. — Да, кусок говна, отросли, — и показывает на красную бандану татуированным пальцем. — И что ты мне сделаешь? — оттолкнувшись от капота тёмно-болотного цвета, обходит машину, чтобы, по классике жанра, прыгнуть за руль, не открывая дверь водительского места, снова наверняка засирая пассажирское пылью и кусками земли. Он постоянно делает так, пользуясь тем, что Чонгук не может водить, чтоб отомстить ему тем же, хотя, в принципе, у того есть член, которым он может обоссать эту скуластую рожу во сне — рано или поздно его доебёт пачкать ткань своих митенок каждый грёбанный раз, когда он протирает сидение после этого чёрта. И плевать ему, что это машина Юнги: его жопа сидит здесь на регулярной основе, а не чья-то ещё — эпоха, когда лучший друг постоянно возил рядом с собой милых девочек, кончилась около трёх лет назад, когда все эти девочки оказались в том самом городе, на который Чон смотрел только что. Примерно, к слову, в тот самый день, когда они друг у друга остались только вдвоём против этой системы и целого мира, кишащего теми, кто сдаётся и старается тебя с собой на дно утащить.       Но Чонгук не очень любит вспоминать тот день, когда из всего, что у них двоих было, осталась только эта блядская тачка, которую Юнги заправляет на тех заправках, что андроиды ещё держат открытыми, но это рисковая тема, потому что никогда не знаешь, откуда ждать очередное говно. С другой стороны, вся их ебаная жизнь — это одно большое очко, как часто говорит тот человек, что сейчас заводит мотор и барабанит пальцами по потёртой от времени коже баранки в ожидании своего бунтаря, с которым сквозь огонь, воду и медные трубы. Поэтому, да, Чонгук разворачивается с глубоким вздохом того, кто слегка заебался, и, открыв дверцу, встаёт раком, очищая сидение с очередной порцией матов.       — Только не хлопай, — с нежностью предупреждает Юнги, закуривая совершенно немедленно, и пожимает плечами, когда боковым зрением видит испепеляющий взгляд злых чёрных глаз, чтоб затянуться со вкусом, откинуться голубым затылком на подголовник и выдохнуть дым. — А то я тебя по заднице хлопну. Хуём.       — Только не сри в своей же тачке, Мин Юнги, — замечает Чонгук, наконец-то садясь и за собой закрывая, чтоб после откинуть с лица вьющиеся чёрные пряди и наощупь затянуть резинку, что держит небольшой хвостик, потуже. — А то без твоей глины мне нечего будет месить в твоем очке своей ступкой.       — Твои туалетные шутки звучат, как вся моя жизнь, — изображая рвотный позыв, Юнги только начинает посмеиваться, а потом сразу же сдаёт назад, наслаждаясь звуком мелких камешков с пылью под тяжестью громоздких колёс. — Также дерьмово, — поясняет, наконец-то переключая передачу и нажимая на газ.       — А кто сказал, что у меня реально нет ступки? — фыркает Чон; Юнги вновь издаёт звук рвотного позыва, а потом сосредотачивает свой взгляд на дороге, позволяя лучшему другу хоть немного расслабиться: сегодняшняя вылазка в Сеул была не из лёгких, и они оба ненавидят, когда выпадает их очередь идти на дело, но иногда просто нет выхода — только в металлическом городе есть определённые предметы первой необходимости... вроде трубы. Спиздить трубу — это сильно, но что уж поделать, если у Ли Сонян с грудным ребёнком на руках её прорвало в бараке, а они двое в их поселении как раз состоят в числе «добывателей». Возможно, конечно, ещё дело в том, что отказать молодой изнасилованной девчонке, у которой больше никого нет, кроме ребёнка, ни Чонгук, ни Юнги не смогли.       Вот и везут теперь трубу, блять, в багажнике: там, где на крайний случай аккуратно сложены консервы, вода и пара сменных штанов. В этом бешеном мире ни в чём нельзя быть уверенным, и это Чонгук, который, выдохнув, тоже закуривает под чужое злобное цыканье, понимает, как мало кто здесь.       Всё разбито и выжжено. Ничего приятного глазу вокруг, кроме разверзшихся в своё военное время расселин-каньонов с грубой грязно-землистой почвой, что несёт в себе красный оттенок, а от природы изначальной Кореи, где было множество зелени, гор, видны лишь крупицы. Как выглядит мугунхва, Чонгук совершенно не в курсе, сакуру же только на картинках видал: всё, что осталось здесь, в пригородах — это пожухшие, едва живые полуголые кустики чего-то невнятного, да скудного вида трава, на которую наступить даже жалко. Вокруг только лишь пыль, спёртый воздух, кислорода в котором осталось значительно меньше, чем не так даже давно, или это ему в этих адских условиях сложно дышать, пока непонятно, но сейчас, после вылазки, жрать хочется до нестерпимого, и всё, о чём он может лишь думать — когда же они вернутся домой.       Дом — тоже понятие скудное. Те небольшие и шаткие кемпинговые городки, которые люди создают на скорую руку, чтобы в случае очередного налёта андроидов иметь возможность сбежать, этим термином сложно назвать: Чонгук, как и Юнги, в общем-то, давно уж научен ни к чему не привязываться и ни по чему не скучать — всё вокруг сейчас такое же шаткое, как и нервная система любого, кто не хочет найти себя под контролем кодов и разномастных программ, и по этой причине у них в багажнике всегда лежит то, что может помочь первое время. Далее — по ситуации, обычно найти другие поселения довольно легко, если знать, где искать, и хорошо, что у них есть машина, на которой расстояние преодолевать опаснее, однако быстрее и проще оторваться в случае налёта: Юнги как-то раз смог на своём внедорожнике свалить в неизвестность подальше от дронов-патрулей, которые вылетели с целью поиска новых подопытных кроликов. Мин, конечно, тот ещё мерзкий грызун, но, наверное, всё-таки крыса болотная, нежели миленький кролик — и, конечно, не дался, хорошо пересравшись, а сейчас сидит рядом на абсолютнейшем похуе, продолжая курить, и лениво крутит баранку, не забывая периодически поджимать на педаль. Они друг с другом не говорят — не о чем, незачем, а ехать достаточно долго: около часа с учётом того, что о правилах дорожного движения сложно быть в курсе, когда дорог вовсе нет. Юнги выжимает внедорожник на максимум, иногда смотрит на голубизну небосвода, вздыхает, слегка губы поджав, и думает Бог знает о чём — друг к другу в души они не залезают давно, потому что у каждого там идентичный сумбур, особенно после того, что случилось около трёх лет назад.       Но Чонгук всё ещё не любит вспоминать о том, как больно ему было терять всё абсолютно.       — Что с таблетками? — неожиданно интересуется Мин. Слегка задремавший Чонгук от внезапности только лишь вздрагивает, а потом сильным плечом, обтянутым тканью простой чёрной футболки, ведёт неуверенно.       — Ещё есть, — лучший друг косится. — На месяц точно хватит, не парься об этом, окей?       — Я не могу об этом не париться, — злополучное «ты всё, что у меня здесь осталось» тонет в пространстве, и от этого неловко становится. Да, пожалуй, Чонгук не должен так к себе относиться, пока он не один: в конце концов, какими бы они ни были сильными, всегда есть то самое слабое место — дыра, как и у любого, кто чувствует. Они оба мощны, потому что у них есть эмоции и чувство привязанности — не к местам и событиям, так хотя бы друг к другу, — но именно это и является наиболее болезненной точкой. Но справляются: нельзя не справляться, ведь, как говорят, человек может привыкнуть ко всему, кроме физической боли — а, находясь под постоянным давлением тех, над кем никто здесь не властен, невольно... привыкаешь убегать постоянно.       Постоянно спасаться и беречь чуточку больше, ценя каждый момент, но далеко не каждых людей, что тебе попадаются. В их жестокое время если ты привязан к общине или же к группе, то обречён на слом рано или поздно, поскольку никогда не знаешь, как скоро жизнь ебнёт по темени. Чонгуку двадцать четыре, и он уже хорошо знает, что такое боль от острого чувства утраты и ощущение копоти с кровью на собственных пальцах: примером может быть даже всё тот же роковой день, что разбил их с Юнги жизни на две половины, где раньше у них были зачатки надежды, а позже — только желание выжить в этой суровой среде, где пощады не будет, а предать может каждый. Не потому, что плохой, вовсе нет: вряд ли тот парень, Хосок, был плохим человеком — изначально плохих людей не бывает, просто они в их время ломаются от невыносимого страха и постоянного гнёта. Обстановка и обстоятельства вынуждают всех предавать друг друга ради того, чтобы держаться. Или ломаться. Или сдаваться. Вариантов целое множество, и Чонгук, несмотря на то глубокое чувство презрения, которое им ощущается у самого сердца, этого мальчишку, которого видел на экране вместе с другими такими же, может понять.       Это как суицид.       Лёгкий выход.       Та самая дверь, которую ты распахиваешь в ту минуту, когда осознаёшь: дальше никак. По-другому больше не будет работать, и никого нельзя винить в чувстве усталости и нежелании больше бороться. Это его проблема, если он не понимает, как можно сдаться, ведь они вдвоём, будучи против целого мира, продолжают идти по столь тернистой дороге.       Но это они. Они воспитали в себе чувство привязанности только друг к другу и для друг друга, когда один без второго... сможет, просто будет жить за двоих. И с удвоенной силой бороться.       — Я буду в порядке, — произносит Чонгук, изучая испачканную ткань собственных митенок.       — Я не хочу, чтобы повторилось то, что случилось с тобой полгода назад, — спокойно объясняет Юнги, поворачивая. — Понял? Ты можешь сдохнуть, но не от такой мелочи, Чон.       — Ты боишься? — и Чонгук смотрит на своего лучшего друга, слегка наклонив голову. Мин снова закуривает, не притормаживая: всё равно их тачка — это единственная точка на горизонте. На мушке, да. На прицеле: лови — не хочу. А потом, выдыхая, зажимает сигарету между татуированными указательным и средним пальцем левой руки, чтоб сказать просто:       — Да.       — Чего?       — Что меня рядом не будет, когда тебя ёбнет, чувак.       — Я не застрахован от этого даже с таблетками.       — Я знаю. Но они снижают процент, — и Юнги давит на газ. — Я не хочу ещё одну татуировку, усёк? Вернее, хочу, разумеется... — и невольно чонгуков взгляд падает на безымянный палец уже правой руки лучшего друга, где набиты простые горизонтальные полосы. Тонкие, семь штук по фаланге, где вторая — самая жирная — уже практически выцвела, но подбивать её Мин не будет, Чонгук точно знает. Нахуй обновлять такое дерьмо. Напоминание о каждом моральном ударе, который сшибал с ног, заставляя после подниматься только благодаря силе воли. — Но не восьмую, Чон. И не тебе посвящённую.       Откинувшись на подголовник, Чонгук закрывает глаза, чтобы выдохнуть и плечами пожать:       — Я не могу говорить, что я буду в порядке, если все мы здесь знаем, что это пиздёж? Никогда не знаешь, что случится с тобой уже через минуту, чувак, так что у меня нет прав давать тебе обещаний.       — Да, не можешь, — спокойно отвечает Юнги. — И я не жду от тебя никаких клятв или вроде того.       — Тогда я оставлю это без комментариев.       — Просто следи за этим дерьмом. В мире его слишком много, а ты слишком классно справляешься с ним, чтобы в итоге тебя изнутри убила какая-то дрянь, ладно? — на горизонте появляется одна из тех красных гор, которые окружают их лагерь: значит, совсем скоро приедут. — Это как, знаешь, прочитать книгу о герое, который терпел кучу лишений, страдал, миллион раз был на волосок от смерти, нашёл себе девушку, женился, а, полетев с ней праздновать медовый месяц, разбился на самолёте. И ты сидишь потом и думаешь: а нахуя тогда была эта история, если твой герой умер в конце? В чём смысл?       — В том, что судьба — забавная штука? — повернув голову, Чонгук кривит губы в ухмылке. — Сколько бы раз ты ни спасался от смерти, она всё равно придёт и заберёт тебя, так? Ну, или в том, что каким бы сильным ты ни был, перед смертью ты всё равно слабее самой тухлой бактерии.       — В моей жизни всё и без того слишком дерьмово. Если в ней не будет хэппи энда, то дайте мне его хоть в грёбанной книжке.       — Узко мыслишь.       — Возможно, мне действительно стоит читать только порнороманы для женщин за пятьдесят, знаешь.       — Это те, где его нефритовый жезл вошёл в её влажное лоно? — интересуется Чон и взрывается хохотом. — Господи, а ведь если опустить всю лирику, на это можно хорошо подрочить, разве нет? — и Юнги, опять издав звук рвотного позыва, снова поворачивает на очередном крутом повороте.       И резко давит на тормоз. Чонгук, не успев среагировать, едва не таранит головой лобовое стекло, первые пару минут не совсем понимая, что происходит, а потом, проморгавшись, прислушивается, чтоб сначала услышать еле различимое жужжание десятков моторов, а после — увидеть чёрный дым, устремляющийся прямо в синее небо там, вдалеке — минут семь на машине оставалось им до городка, который они нашли полгода назад и в котором прижились. Вглядевшись, он видит также и всполохи яркого рыжего, а ещё — множество летающих точек, едва-едва видных, что курсируют там по периметру.       Дроны-поджигатели, которых машины отправляют на истребление оппозиционеров. Как они поняли, что именно эта группа людей решила нарушить покой, остаётся неясным, но разбираться в этом нет смысла — просто андроиды всё, сука, знают, и пора с этим смириться, наверное, но Чонгук и Юнги потеряли слишком, блять, много, чтобы так просто опустить головы, сдаться.       — Бляди, — коротко бросает Мин, глядя на всю вакханалию, а Чонгук по взгляду понимает, о ком думает друг прямо сейчас, и этого, в общем, достаточно, чтобы выдохнуть и стереть образ Ли Сонян с младенцем на тонких руках — миленькой некапризной девчонки, которую девушка, месяц назад породив, назвала Мина в честь того, кто старался ей помогать и поддерживать. А теперь сидит, вот, наблюдает за тем, как горит то, где были и старики, и слабые женщины, и дети, конечно, без каких-либо шансов на жизнь: оппозицию всегда истребляют до основания, не оставляя ни единой души. — Поехали.       — Погоди, — открыв дверь, Чонгук выходит, чтоб подойти к багажнику, открыть его и достать трубу, которую швыряет на землю наравне с кучей других, больше не нужных вещей: подгузники, посуда, одежда, детские смеси — много всего, что им никогда не понадобится, и только после этого садится обратно со вздохом, кивая: — Всё, поехали.       Вся жизнь последний год напоминает одну чёртову гонку на выживание, от которой каждый рано или поздно устанет, но сдастся ли — вопрос спорный. Способов закончить всё это не так уж и много, на самом-то деле, но Чон не уверен, что хоть один им реально подходит, и по этой причине они об этом не говорят.       В конце концов, да, дерьмо случается. Умирают люди, в частности, дети, целые семьи умирают, умирают любимые — всё по вине блядских андроидов, которых всё больше, а шансов на жизнь у человека всё меньше.       Но Чонгук сейчас не будет говорить об этом с Юнги, чьи руки крепко сжимают баранку руля, когда они разворачиваются. Ровно так, чтобы семь горизонтальных полосок на безымянном пальце вздулись слегка, растянулись на коже немного, расплылись — семь шрамов на сердце этого парня с голубым цветом волос, которому только вот двадцать пять лет исполнилось, а он уже в дерьме по уши и душою — старик. Все они старики, кто-то больше, кто-то — поменьше, обесценивать и сравнивать очень не хочется.       Но грустно другое. То, что чонгуков предел сейчас — это сжать чужое запястье и негромко сказать:       — Я обещаю, что не стану по глупости восьмой полосой.       Юнги только косится. А потом усмехается без тени веселья:       — Спасибо.