the amity affliction — soak me in bleach
Небо такое яркое, ясное, синее — протянув руку, Чонгук закрывает себе солнце ладонью с лёгкой улыбкой, наслаждаясь тем, что сейчас может расслабиться, выдохнуть и никуда не бежать: жизнь дала им двоим передышку вот неожиданно в третий день длиной, и чувство страха, которое ощущаешь каждый раз, когда сталкиваешься со смертью, уже слегка отступило. Наверное, к такому никогда не привыкнуть: в каком дерьме бы ты ни был на перманентной основе, потеря цепляет каждый грёбанный раз, даже когда не привязываешься — всегда ударяет, просто с разной степенью силы, и с этим нельзя ничего, увы, сделать, потому что сейчас, когда люди в опасности, они сплачиваются и проникаются общей бедой. Может быть, всё дело в этом. Не в том смысле, что Чонгуку совершенно не жаль тех людей, которые погибли просто потому, что были людьми и хотели ими остаться и впредь, нет, разумеется, это грустный факт его биографии, которого хотелось бы, чтоб и не было, но... Такова жизнь, хули. Суровый путь их выживания, где постоянно кто-то кого-то теряет, и кто-то может себя побороть и дальше идти, а кто-то ломается. Ещё с кем-то — и вовсе сложнее, потому что они, сломанные и абсолютно разбитые, всё в себе держат, выдавая внешне маску силы и похуя, однако скрывая факт, что их уже вовсе не склеить. У него есть один такой друг. Возможно, единственный. Возможно, ближе, чем брат, и его можно назвать целым смыслом — он, этот друг, всё потерял до конца три года назад, как потерял и Чонгук, но Чонгуку всё же полегче, потому что чёрная полоса за Юнги тянется уже целых шесть лет, и, наверное, Чон бы не смог так. Так — это когда ты внешне спокоен и стараешься просто двигаться дальше, сосредоточившись на суровой действительности, а внутри всё разрывается громче, чем бомбы. Но они об этом не говорят. Никогда не говорят. Просто иногда их обоих пидорасит по очереди, пусть по разным причинам и разными способами, но в чём они реально похожи — так это в привязанности. Своей — друг к другу. Возможно, она у них немного больная, но кто в этом мире остался здоровым, тот просто врёт чуточку лучше других, а Чонгук не видит смысла врать Мин Юнги, когда Мин Юнги подходит к нему и пинает носком чёрного берца, чтоб: — Таблетки, Чонгук. Ты меня заебал. Если я сдохну, ты вообще забудешь про них? — Нет, думаю, тут как в кино будет, — и Чон садится на холодном полу, отрывая взгляд от окна, чтоб взять белый шарик и стаканчик воды из чужих рук. — Типа, знаешь, раньше он всегда напоминал мне о таблетках, а теперь таблетки напоминают о нём и всякое такое дерьмо, — Юнги заливисто ржёт, а потом несильно даёт ему по лбу низом ладони — мол, замолчи, конченный, тебе бы только книжки писать, чтоб после сесть на продавленный матрас одноместной кровати и со вздохом спросить: — На сколько мы здесь? — Я не знаю, — сделав глоток воды, Чонгук ставит стакан на стол и снова смотрит в окно. Второй этаж — это невысоко, но он, как и многие, предпочитает всё-таки первый, откуда можно сбежать во время атаки андроидов без риска сломать себе ноги или же позвоночник. — Этот город довольно большой и легальный, а, значит, под наблюдением. Если под наблюдением, то он в постоянной зоне риска. Насколько я знаю, у них мэр буквально из этих. Но это не доказано, да? — Да, вроде как, — и Юнги, растянувшись на тонком матрасе ржавой койки с таким видом, будто бы спит на нереально мягкой перине, сладко зевает. — Но знаешь, где плюс? — Удиви, — хмыкает Чон, открывая окно и садясь на подоконник. Город большой по меркам людей, может быть, в нём живёт около тридцати тысяч человек или вроде того, и даже есть общественный транспорт — мимо, громыхая, едет допотопный трамвай, которому, без шуток, уже лет пятьдесят. Легалов обеспечивают определённой инфраструктурой: например, школами, магазинами и кафетериями. Здесь женщины не опасаются родить, не боятся, что их город разбомбят дронами к чёртовой матери, но всегда живут в страхе, что рано или поздно их дети либо останутся сиротами при неживых родителях, либо сами окажутся в стенах Сеула без возможности вернуться назад. Чонгук уверен, что отсюда людей забирают чаще, чем даже из маленьких поселений и городков наподобие тех, где они с Юнги жили последние месяцы, или того, из которого забрали того парня — Чон Хосока двадцати трёх лет от роду. Там были бараки, не было школ, разумеется, никаких магазинов или же кафетериев: люди из таких поселений выживают путём воровства, проникая в Сеул, или путём покупки дерьмовых продуктов из вот таких вот городов-точек, предварительно перебиваясь случайными заработками. Но кочевые города всегда держатся далеко от подобных этому мест — уж слишком велик риск нарваться на андроидов, которым ты можешь понравиться — и не у всех есть машины, чтоб добраться до местных продуктовых. Вот и воруют. И не дают образование детям, вынуждая чувство вины пожирать день за днём: Чон знает случаи, когда матери своими руками отдавали андроидам то, что породили, потому что были уверены — лучше так, мёртвым живым, нежели постоянно в бегах, подвергая опасности жизнь. Отвратительно, но нельзя не понять. — Здесь есть салон красоты, — блаженно Мин произносит. — И тату-салон — тоже. — У тебя есть деньги на новую татушку? — удивляется Чонгук. — Не помню, чтобы мы где-то работали последние месяца три. Мы буквально жили с кочевниками и питались за счёт того, что воровали в металлическом городе. — Мы жили с теми, кем, по сути, являемся сами, — пожимает плечами Юнги. — Но это не значит, что у нас нет денег, Чонгук. Ты знаешь, что я хорош в том, что касается бюджета, ведь так? — Сукин ты сын! — восклицает Чон, вскакивая с подоконника, на котором устроил свою обтянутую чёрной джинсой пятую точку. — Какого хрена я тогда колол дрова за молоко? — Потому что нужно уметь работать руками, дружок, — хитро смеётся Мин, а после подмигивает. — Зато у нас было молоко и ещё, вот, есть деньги. — На твою голову и твои татуировки, мудила! — восклицает Чонгук возмущённо, а потом зло стягивает футболку, откидывая её на пол, и расстёгивает штаны, предвкушая, как сейчас встанет под пахнущие железом и ржавчиной, но горячие струи воды в тесной душевой этой старой однушки, которую они сняли одну на двоих. Горячая вода — божий дар, помыться, на самом-то деле, огромная важность, которую начинаешь ценить, когда у тебя из водных источников только речка-вонючка в тридцати минутах ходьбы по жаре. Да, и в таких условиях жили: Чонгук помнит, что в те времена Юнги отказывался даже просто подрочить друг другу — по лайту, без рта или проникновения, потому что уж больно было брезгливо даже себя самого касаться руками, что говорить о том, чтобы доставить удовольствие кому-то ещё. Даже если этот кто-то — твой лучший друг, с которым ты просто периодически трахаешься, потому что вы молодые и по жизни на стрессе. Типа, нет, они могут спокойно срать рядом друг с другом за одним кустом — факт, но Юнги, несмотря на все условия, в которые их ставит жизнь, всё ещё реально беспокоится о своём внешнем виде и Чонгука этому учит. Как говорит частенько: «Мы не животные. Но мы лучшие друзья и любовники в силу нужды, а у меня не встанет член на неряху». Вот такой он, Юнги: сложный, поломанный, но принципиальный до чёртиков. А ещё мазохист, потому что то, что он с собой сделал — это за рамкой. Вот Чонгук, несмотря на всю браваду, так бы не смог никогда с собой поступить: каждый раз, как он думает, что чувствуется во время процесса — вздрагивает, потому что, ну, чёрт, одно дело — его проколотые соски, а другое — то, что с собой сделал Мин. — Мне нравится то, что я вижу, — хмыкает друг. — Ты хорош, Чон. — Говоришь так, будто ни разу не видел, — вскидывает Чонгук брови, а потом ухмыляется. — Хочешь потрахаться? — Я слишком устал за этот грёбанный день, — потому что доехали они только сегодня. Сейчас, и хён всё это время был за рулём. — А секс подразумевает... телодвижения. Но если тебе хочется чего-то такого, то ты можешь мне отсосать после того, как я схожу в душ. — Без проблем, — пожимает плечами Чонгук, стягивая с себя джинсы вместе с нижним бельём. Он видит эту кривую улыбку Юнги — человека, который почти не спал трое суток, ночами просыпаясь и проверяя, не захлёбывается ли его единственный близкий в новом припадке. Человека, что выстрадал из себя в этой жизни всё, что только лишь мог, потеряв так много просто из-за стечения обстоятельств и времени, и, по сути, продолжает терять: знакомых, с которыми доводится иметь чёртово дело, нервные клетки, которые расходует на постоянной основе, спокойную психику, хотя её и не было вовсе, и сейчас... просто хочет, чтобы ему отсосали. Голый Чонгук, разглядывающий лучшего друга внимательным взглядом и рассеянно теребящий штангу в правом соске, чувствуя лёгкие разряды приятного по всему телу (он очень чувствительный там), совершенно не против: он уже проделывал это десятки грёбанных раз за последние три года, в период, когда они всё потеряли. Он и сам, сука, на стрессе сидит, как на игле, потому что боится, что Мин скоро не выдержит этого прессинга, внутреннего — в первую очередь; того, который сам себе обеспечивает, и съедет с катушек к чёртовой матери — и будет прав, на самом-то деле: удивительно, что ещё держится. Язвит, кусается, грубит, как всегда, но держится, что делает его уникальным и сильным. Наверное, сильнее всех вместе взятых, кого Чонгук когда-либо знал, включая его самого. — Я пошёл тогда. — Я за тобой, — прикрыв глаза, отвечает Юнги. — Не спи. Выспишься, как спустишь мне в рот. — Проглотишь? — сонно интересуется друг. — Я похож на того, кто сидит на белковой диете? — вскинув бровь, хмыкает Чон. Ему же вновь ухмыляются, не размыкая подрагивающих от напряжения век: — Вполне. — Тогда да, проглочу. Юнги кивает на тихом выдохе, а Чонгук идёт в душ, где некоторое время просто стоит под горячими струями, чувствуя нереальную усталость, что скопилась за эти три бешеных дня. Произошло действительно многое: он видел, как по лучшему другу ударила смерть маленького ребёнка, тем более, названного в его честь — тот вообще, несмотря на всю свою колкость, детей до безумия любит по одной понятной причине, о которой в настоящее время осведомлён только Чон, и то — лишь потому, что знает своего хёна уже чуть больше десяти лет и был свидетелем ряда кровавых событий, из которых тот выбрался, сильно шатаясь и раненым, но живым. Отчасти, благодаря его, Чонгука, поддержке, что объективно, и сейчас ему мерзко от себя самого, потому что в конкретный временной промежуток он является основным раздражителем и без того поломанной психики Юнги. Не считая андроидов, ну, разумеется, и всего дерьма жизни в целом. Меньше всего Чонгук бы хотел доставлять своему лучшему другу проблемы. Но, к сожалению, из-за него Юнги плохо спит, особенно, после того, что случилось, как бы Чон ни старался скрыть небольшой внутренний слом, который срастётся со временем, но пока что тот ещё очень свежий и кровоточит: смерть — это страшно всегда, а когда она проходит от тебя в считанном шаге, становится дурно. И сейчас, мыля тело гелем для душа не самого лучшего качества, но с приятным оливковым запахом, он пустыми глазами смотрит на бурые дорожки воды, что стекают по телу, забитому разного вида татухами: пыль, грязь, ночёвка в машине, попытки поесть дурацких консервов, которыми Юнги непременно затарится на последние деньги сразу после того, как подкрасит голову и подобьёт рисунки тату — всё здесь смешалось и сейчас стекает в водосток мерзким потоком. Вот бы проблемы так свои смыть. Или воспоминания. Или болезнь. — Иди, — это он говорит лучшему другу уже спустя десять минут, бегло обтеревшись одним на двоих полотенцем и выходя к нему в комнату предсказуемо голым. Мин не спит, что удивительно: лежит на кровати, апатично переключает каналы старого телека, когда Чонгук показывается в его зоне видимости, а после встаёт, лениво потягивается, позволяя разглядеть бледную полоску на животе, когда майка его задирается, и смело подходит прямо к Чонгуку, чтобы окинуть взглядом от пальцев ног до влажной макушки и тихо шепнуть: — Хочу тебя. — Всё в твоих руках, разве нет? — Чон чешет шею неловко в том самом месте, где набито перо, и тихо шипит, когда друг, наклонившись, языком цепляет одну из чёртовых штанг. Он слишком чувствительный. Непомерно отзывчивый. А ещё у него не было секса около месяца, как не было пространства и времени, чтоб банально спустить в кулак — пару раз только он просыпался со стоном, пачкая свои же трусы, и неизменно видя облегчение на лице Юнги рядом, когда тот понимал, что это всего лишь поллюции. — Блять, хён, иди в душ, — от влажного языка на таком измотанном теле становится хорошо нереально: кровь к члену приливает мгновенно, а дыхание становится чаще. — Не дрочи без меня, — прикусив штангу, просит Юнги и уходит туда, откуда Чонгук вышел только что. Выдохнув, Чон остаётся один, испытывая непреодолимое желание коснуться себя, но всеми неправдами сдерживается, пусть и не становится легче: заводит себя нехорошими мыслями и ощущением того, что скоро получит свой заветный оргазм — у них двоих давно не было чего-то подобного, поэтому разрядка будет быстрой и усыпляющей после долгих суток без отдыха, но в напряжении, и поэтому, да, доза физической эйфории будет полезной — обеспечит крепкий сон. Кинув взгляд на кровать, Чонгук понимает, что сейчас у него есть преимущество, шанс поставить из столь скудной обстановки те рамки и грани, которые будут ему интересными — не то чтобы они изощрялись в сексе, прибегая к помощи игр или чего-то подобного: у них банально не было возможности, сил и нужной раскованности. Романтики тоже: лишь трах, сброс напряжения, желание кончить, не более — и сейчас, вставая на пол коленями, Чонгук пытается понять, как долго он сможет стоять именно так, чтобы они не отвалились в итоге от жёсткости. Поэтому, когда Юнги выходит из душа, полностью голый и татуированный до сексуального, то находит его перед койкой, сидящего, поджав ноги и с интересом рассматривающего своего лучшего друга какое-то время, чтоб бросить кратко: — Садись на неё. — Тебе будет неудобно, — тянет Мин с ноткой сомнения. — Пол холодный. И жёсткий. Может быть, лучше... — Нет, я хочу отсосать тебе так. Не думаю, что тебя хватит дольше, чем минуты на три. — Ауч, — и друг только морщится шутливо. Но факт фактом: их тела слишком долго обходились без ласки подобного рода, а губы и язык обладают большей манёвренностью, что лишает возможности протянуть чуть подольше. Да им и не надо, если быть откровенным: сейчас всё, что нужно — банально излиться и вырубиться. Чонгук любит член хёна. Он средних размеров, достаточно узкий, испещрённый множеством вен, с аккуратной безволосой мошонкой, потому что в своё время друг выложился на довольно дорогой препарат, который умерщвляет луковицы, обеспечивая отсутствие какой-либо растительности. Но не это пробуждает в нём интерес касательно склонностей Юнги к мазохизму и нездоровой любви к игле, что вбивает в кожу пигмент: Мин настолько любит тату, что... буквально забил свой член, очевидно, через кровь, пот и слёзы, несмотря на высокий болевой порог — если его хорошо возбудить, контур чёрных змеек становится интересней, объёмней, будто в 3D, а надпись «Suck me, slut», наливаясь кровью, предстаёт объёмной насмешкой. А ещё Юнги не поленился добить себя принцем Альбертом — и штанга, что идёт от уздечки к головке, кончается игривыми серебристыми шариками. Они прикольно стучат о зубы во время минета, а ещё дополнительно массируют простату или дают усиленные ощущения непосредственно в момент гетеросексуального секса. Это круто. И больно, блять: максимум Чонгука — это тату и оба соска, но так над собой издеваться из всех ранее встреченных может только Юнги. Впрочем, это тоже своего рода кайф, потому что, вцепившись пальцами в сильные бёдра, Чонгук отсасывает так, словно ждал этого тысячу лет, играя с серёжками и обильно смачивая слюной каждую змейку. Чонгук также любит, как хён стонет. Это надрывно, низко и хрипло, в какой-то степени — грубо, как его пальцы в чужих отросших волосах чёрного цвета. Этот звук очень приятен, а факт того, что такой большой злобный парень позволяет ему творить со своим членом всё, что захочется, греет душу и сердце. Чон знает многих, кто бы хотел отсосать Мин Юнги — практически все они уже либо андроиды, либо мертвы, но какая, блять, разница, пока он насаживается на головку губами, языком цепляя тот шарик, что закреплён на уретре, и, сильно губами сжимая, скользит вниз по стволу, массируя чужие яички грубовато, но осторожно — контрасты, он знает, что хён их до безумия любит, имея кинк на то, чтоб сочетать несочетаемое. Синие волосы с красной банданой, грубый секс с нежным касанием рук, его член и рот лучшего друга, родная простата и член Чонгука внутри — Юнги голосует за эксперименты в любых областях, пока никто не предложит дерьмо, мочу, детей и животных. Остальное, кажется, всё допустимо, если обговорено и устраивает. — Блять, а ты прав, надолго реально не хватит... — и смеётся возбуждённо и хрипло. Чонгук, увлечённый тем, чтобы сделать приятно, насаживаясь на член, что так хорошо толкается в глотку, и сам не замечает, как начинает постанывать, касаясь себя. Здесь тоже быстро и грубо: никто из них не хочет размениваться на прелюдию, чувственный секс или игру, ведь главная цель — сбросить всё напряжение. Кончить. Далее — по ситуации, может быть, они реально когда-нибудь захотят разнообразить это безумие и перестать трахаться так, будто справляют друг с другом нужду (хотя именно это и делают). И Чон, что сейчас с закрытым ртом стонет, увлечённо отсасывая, не делает легче ни себе, ни Юнги, потому что его дико прёт это чувство власти над таким язвительным хёном. Тем самым, что, выкрикнув звучное «Блять!», спускает ему прямо в горло, и это без предупреждения, грубо — Чонгук практически давится. И поэтому, да, он пачкает пол с громким всхлипом, который глушится пирсингово-татуированной помехой во рту. Сперма Юнги ничем не отличается от чьей-либо ещё. Такая же солоновато-горькая, вязкая, встаёт в глотке комком, глотается тяжко, но, впрочем, порядок. Чонгук не первый раз сосёт этот член. Более того, он ему действительно нравится: в глотку скользит идеально, рвотных рефлексов особо не трогает — тут дело практики, а у них на неё три года много было с учётом того, что когда они сорвались друг на друга впервые, это случилось как раз в другом крупном городе с маркетами и горячей водой. И, типа, да, они постоянно трахались, меняясь, когда один второго уже не мог принимать, а когда задницы были настолько измученными, что даже посрать было весьма затруднительно, то переходили к оральному сексу. Тут стесняться нечего было абсолютно, совсем, но только одну рамку хён поставил ему: никаких поцелуев, потому что целует он только лишь тех, с кем и умереть в старости можно. Очередной объяснимый заёб, который характеризуется двумя из тех самых семи полосок на пальце. — Спать? — Как только рот сполосну. Но не надо ложиться надолго, потому что после того, как проснёмся, мы будем разбиты. — Ну, тут как ляжет карта, — и, потянувшись, Юнги падает на койку и отрубается ещё раньше, чем Чонгук возвращается обратно из ванной. Хмыкнув, он только накидывает на лучшего друга тонкую простынку, что заменяет тут одеяло, протирает пол салфетками, забытыми на столе предыдущими съёмщиками, и идёт ко второй койке, что стоит прямо напротив. И, да, он был прав абсолютно: нет ничего лучше после трёх дней стресса и бесконечного эмоционального бега, чем наконец-таки кончить и провалиться в сон сразу же.***
Огонь распространяется быстро с оглушающим рёвом сильной стихии и не оставляя после себя ничего, кроме боли, разрушения и чёрных углей. Горит всё: дома, деревья вокруг, небольшие заборчики, которые люди до этого аккуратно выстроили возле бараков, где не жили, а выживали — ничто не остаётся незамеченным страшным пожарищем. Огонь всюду: он обрушивается сверху, он рядом, горят животные, старики, женщины, дети — Чонгук отпрыгивает в сторону в тот самый момент, когда пятилетний Дживон, что живёт с родителями в бараке напротив, с рёвом бежит прямо к нему. У него одежда горит, он кричит до леденящего сердца и вопит своё: «Мне больно, Гу, больно!» и «Помоги мне, хён, помоги!». А хён замирает, оцепенев от животного ужаса, с одной только мыслью: этому малышу уже ничем не помочь — и только лишь отворачивается, когда Дживон с криком падает на пыльную землю и вспыхивает будто бы с новой силой. Пять лет, да. Пять лет. Чонгуку здесь двадцать один только-только исполнилось, и сейчас он как никогда чувствует себя бесполезным, когда просто бежит, чувствуя, как задыхается от запаха дыма и горящей человеческой плоти — спотыкается, падает, ощущая, что вот-вот накроет чем-то куда более страшным, что изнутри рвётся потоком бесконечного страха, а в голове бьётся простое испуганное: «Они здесь». «Они за нами пришли». Дроны-поджигальщики, что не оставляют живых, плещут бензином, как блядским дождём, и запускают струи огня вниз на ещё живых людей, что просто хотели, чтобы всё было иначе. Чтобы их дети и внуки могли не бояться — всего-то. И сейчас, когда Чонгук, задыхаясь, бежит сквозь этот огненный ад, у него в голове бьётся лишь только три слова: мама, папа, Юнги. Юнги, папа, мама. Папа, Юнги, мама. Мамочка. Ма. Все они там, в этом огне, наряду с родителями его лучшего друга и Чонги — старшим братом, а также Юнджин — младшей сестрой, которой только пятнадцать лет стукнуло. Они все в опасности, где-то там, задыхаются, а Чонгук только и может бежать, подвывая, но этого никто не докажет, потому что за рёвом огня не слышно совсем ничего. Он видел, как горели родители, он знает, что он ничем не смог бы помочь, но разве от этого легче, скажите? Проще и лучше? Он спотыкается. Падает, чувствуя, как лёгкие заполоняет густой сизый дым: вот и всё, сука. Поиграли и выжили, победили и стали хоть кем-то, чёрт возьми, и перед глазами пелена чёрная возникает внезапно — она от злых слёз размывается, но сознание начинает опасно рябить. Вот и погибнет он здесь и сейчас, не герой совершенно, простая посредственность, что... — Сука, вставай! — и кто-то за плечи хватает. — Бежим отсюда, давай, Чон, подъём! Чонгук из последних сил поднимает лицо. И видит Юнги всего в саже и копоти: он руку протягивает, ругается грязно, а потом с размаху даёт ему по лицу с воплем: «Не смей отключаться!» — и это позволяет протянуть в аду чуточку больше. ...— Чонгук, открой глаза! — раздаётся над ухом. — Проснись, Чонгук, давай, просыпайся, чувак! Распахнуть глаза на мгновение. Увидеть испуганное скуластое лицо хёна здесь и сейчас, аккурат над своим. Почувствовать влажное, что изо рта вытекает, осознать, что сознание снова в ловушке. И дальше не вспомнить.***
После каждого приступа Чонгук чувствует себя невозможно разбитым — будто все соки разом выкачали — и ощущает острое чувство стыда перед Юнги, особенно в такие моменты, как этот, когда лениво наступающий вечер резко очерчивает хёновы и без того острые скулы, когда он, насупившись, молча туго снова прокушенную руку бинтует. — Прости, — бросает Чон хрипло. — Почему ты извиняешься? — поднимает Юнги лицо, вскинув тёмную бровь. — Я доставляю тебе дискомфорт. — Это не так, — отрезает лучший друг, сгибая и разгибая кулак с целью проверки, комфортно ли ему с перевязкой. Чонгук видел: он прокусил её достаточно сильно, потому что Мин, очевидно, настолько устал, что, будучи спящим, среагировал на приступ не сразу и не успел достать специально им смотанный сто лет назад жгут, который суёт другу в рот, чтобы держать язык в такие моменты, так как судороги иногда бывают столь сильны, что проглотить его есть все, сука, риски. Даже пена изо рта идёт порой, он часто оттирает с кожи остатки, чувствуя безграничную вину перед Юнги, который из-за постоянного страха не может даже оставить его одного на долгое время. — Ты не виноват в том, что с тобой происходит, Чонгук. Это правда, и объективно Чон это понимает, конечно. Приступы не имеют какой-либо последовательности и предугадать их невозможно: его накрывает и на пустом месте, без каких-либо предшествующих нервных событий, и после стрессовых ситуаций, и после... снов, которые не совсем сны, а те худшие из кошмаров, что воспроизводят картинку полустёртой памятью болезненного прошлого. Они стараются об этом не говорить тоже, потому что, наверное, эта боль никогда не отпустит, а мусолить раз за разом причину — только раззадоривать старые раны. Вот он, Чонгук. Ему двадцать четыре, и три года назад он потерял обоих родителей. Вот он, Юнги. Ему двадцать пять, и три года назад он потерял обоих родителей, старшего брата и малышку-сестрёнку, но, к сожалению, это не первая и не последняя боль, которую ему причинили андроиды: полос на пальце, набитых хэндпоуком, всё ещё семь, и самая жирная до сих пор у его хёна в сердце прокручивается ржавым штырём, хотя уже сколько лет прошло, сука. Невыносимо. И Чонгуку, который остался для него последним из всех, меньше всего бы хотелось, чтобы Мин о нём беспокоился. Но вот они двое, смотрят друг другу в глаза, и Чон произносит: — Как минимум, я мог бы начать не забывать пить таблетки, ведь так? — и улыбается криво. — Именно, — хмыкнув, произносит Юнги. Чтоб закурить после, выдыхая задумчиво, и по взгляду лучшего друга Чонгук распознаёт предмет его мыслей, потому что каждый раз, когда хён думает о причине жирной полоски, его карие глаза становятся совершенно безжизненными и в какой-то степени злыми. Уже шесть лет прошло. Чонгуку эту боль никогда не понять, поэтому всё, что он может — это сесть рядом на койке, положив голову на чужое плечо, всё в татухах, и, вздохнув, сказать: — Хей. — Что? — негромко бросает Мин спустя секунду заминки. — Я люблю тебя, бро. — И я тебя, пусть ты и придурок, — теплеет голос Юнги в момент ответа. — Пойдём, прогуляемся? — Да, было бы круто.