Queen of Peace

Думаю, я много переживаю, Мне надо расслабиться. Что-то беспокоит меня, Но на минуту это проходит, Когда я с тобой. the neighbourhood — cry baby

***

— Скажи, почему ты все время ходишь в перчатках? У него поношенная рубашка в сине-красную клетку. Она расчерчена белыми строгими полосами, следующими катышками по всей поверхности. Если провести ладонью, можно ощутить, как ткань непроизвольно сжимается, заходясь рябью, словно не хочет, чтобы её трогали. И он тоже реагирует на любое лишнее прикосновение так, словно она готовится его ударить, как минимум, наотмашь. — Старые секреты, которые не очень хочется рассказывать. — честно признается она, заправляя непослушную прядь темных волос за ухо, и смотрит завороженно на заходящий диск солнца на небе. В Метрополисе, если отыскать хорошую точку обзора, можно было много красот открыть для себя, даже если ты был лишен средств и большого количества свободного времени, а у них с Джеромом было всегда немножко и от того, и от другого. Он неуверенно теребит рукав своей поношенной рубашки, застегнутой строго до самого основания шеи, и у Элизабет так и чешутся руки (язык) поправить (спросить), чтобы не душило (не душит ли?). — Понимаю. — в свете заходящего солнца веснушки на его бледном лице кажутся спелого красного цвета, как маки, расцветающие по весне, или этикетка будвайзера, который так любила распивать в свободные и не очень часы его мамаша. Элизабет в жизни бы не позволила себе мысленно назвать кого-нибудь так, но после того, что она увидела, Лайла Валеска перестала в её представлении быть женщиной. А если она таковой не являлась, уважать её тоже можно было лишь наполовину. Мать привила ей хорошее воспитание, но дух противоречия, поднимавшийся в Лиз каждый раз при появлении новых синяков на теле её друга, перебивал все зачатки разумной приветливости. Жестокие люди этого не заслуживали, а Лайла Валеска была именно жестоким человеком. Она придвигается ближе к его боку, приваливается, как к спасительному плоту в бушующем море эмоций, и доверительно склоняет голову к плечу. У Элизабет волосы спутанные, но мягкие на ощупь. Совершенно не такие, как у тех кошек, которых он втайне от матери подбирал. У тех от гадкой жизни на улице шерсть была свалявшейся и жесткой от плохой пищи, гладить их не то чтобы приятно, но из жалости Джером просто не мог иначе. Иногда в его голову забирались боязливые мысли, что Элизабет прикасается к нему по той же самой причине, и её прикосновения вгоняли его тогда в тревожную угрюмость. Вот как сейчас. — Несколько недель назад моего отца убили. — её голос звучит отрешенно, а руки в скрывающих их перчатках сжимают трепетно его предплечье, словно вьют веревку для успокоения, — Произошла авария. Экспертиза установила, что смерть наступила от пулевого ранения в височную область головы. А уже после в нас вписался фургон. Он не знает, что на такое признание нужно отвечать. Только растерянно открывает рот и хватает им воздух, кладя поверх её ладони свою. — И…твои руки…пострадали в ходе аварии? Он слышит в голосе Элизабет слезливость, пускай она и старательно трет глаза свободной рукой. Ему довольно часто приходилось подобное наблюдать. По крайней мере, со своей стороны в детстве. Когда мать кричала на него, он тоже старательно тер глаза, дышал часто-часто, молча выслушивая её настойчивые попытки доказать, какой он идиот, а потом делал каменную мину. Ему и сейчас это помогало. — Машина загорелась. Прежде чем меня вытащили, я пробыла в ней около пяти минут. Врачи сказали, что я ещё легко отделалась. Небо над Метрополисом переливается от светло-зеленого до глубоко-синего, оно расплывается над их головами перетекающими одной из другой волной, стремительно сменяя день сумерками. На крыше заброшенного театра становится холодно. Его пальцы с её пальцами сцепляются отчаяннее в свете приближающихся холодов. — Могу я…ну…посмотреть? — он запинается в своем вопросе, боясь спугнуть её. — Уверен, что не сбежишь после такого зрелища? — она спрашивает серьезно, без намека на шутливость со своей стороны, и Джером кивает с видом человека, видевшего вещи и похуже. Например, как какой-нибудь новенький клоун вставлял сзади его матери, пока он параллельно сидел решал чертову алгебру. Вот это были и вправду по-настоящему страшные минуты. Но те, в которые ему довелось увидеть обожженные руки Элизабет, он мог назвать упоительными. Ведь он проводил их рядом с ней. Обнаженная кожа кажется намного темнее обычной. На ней трещинками, подобно сгоревшей корке хлеба, находится жесткая сухая шершавость. В отличие от щек и мягких волос, они совершенно не мягкие, и Элизабет, кажется, этого жутко стыдится. Когда Джером пускается их внимательно рассматривать, вертеть в своих и щупать пальцами, трогая тыльную сторону, её бледные щеки заливает краска. Она ладони невольно спешит освободить из-под его пристального внимания, убирая их и нервно натягивая перчатки обратно. — Хэй, Лиз, всё хорошо. Правда, тебе не стоит стыдиться их при мне. Из-под его полных кровавых губ Элизабет видит скромную улыбку, и внутри её груди всё разом стремительно оттаивает. Она придвигается к Джерому, отодвигает от его лица косые пряди челки, прикрывающие подбитый глаз, и одаривает его такой же понимающей улыбкой. Без какого-либо намека на жалость. — И тебе не стоит стыдиться того, что оставляет твоя мать. — она мягко проводит рукой по линиям его лица, — Я… не понимаю до конца того, что ты чувствуешь, но их сокрытие — не лучший способ решить ситуацию. Джером вырывает руку сам, ею закрывает глаз, нервно приглаживая челку обратно, и от Элизабет отстраняется. Она ощущает укол вины. Вот уж чего последнего она хотела бы добиться, так это обидеть его. — У меня нет выбора. — его голос глух и отстранен, — Моя мать не изменится. И деваться мне некуда. Элизабет подбирает колени под свой подбородок. Вздыхает. И ощущает, что на крыше за долгое время их разговора и вправду успело заметно похолодать. — Ты не хотел бы сбежать от неё? — напрямую спрашивает она его. — Думал. Конечно, думал, — горько усмехается он, — Много раз мечтал об этом. Но я прекрасно понимаю, что не проживу один. И…я ужасно боюсь. Элизабет сочувственно поджимает губы. Жизнь казалась ей ужасно несправедливой в такие моменты — почему человек, который бескорыстно проводил с ней своё время, способный на сочувствие и доброту, вынужден был так страдать? Неужели эти испытания были призваны на его голову, чтобы сделать его сильнее? А её? Чем она, её мать и сестра заслужили лишиться отца именно сейчас, когда у матери начались проблемы на работе, а еда на кухне стала редким гостем? Вопросы копились горстками на языке и их хотелось сплюнуть, как ненужную ветошь. В конце концов, им не было дано выбирать, что заранее с ними произойдет. Если бы было, Джером давно бы находился не здесь, а она сидела на кухне с отцом и слушала бы его рассказы о последних раскрытых делах. Верно же ведь? Она бы точно всё исправила. — Элизабет, что с тобой? — удивленно и даже немного испуганно спросил мальчик, заметив, как по бледному лицу подруги капля за каплей стали скатываться горячие слезы. — Прости. Просто я задумалась. Иногда очень много думать бывает вредно для здоровья. Так моя мама говорит. — она рассмеялась, шмыгая носом, и почувствовала, как комок из слез, застрявший сначала где-то в пищеводе, поднялся выше, заставляя перейти на заикающийся плач. Она так и не смогла нормально оплакать отца даже после его смерти: больница, судебные разбирательства, допрос со стороны полицейских о случившемся затянули её в череду дел, не дававших элементарной передышки на то, чтобы отвести душу. И как бы Элизабет ни было стыдно, что она столько плакала в обществе Джерома за последние несколько недель знакомства, которому её слезы наверняка было видеть тяжело, а ещё тяжелее их терпеть, она не могла остановиться. Внутри неё словно открылся забившийся клапан, который снова, наконец-то, заработал. Но Джером не смотрел на её слёзы, как на нечто ужасное и утомляющее. Когда она предложила ему помочь подтянуть алгебру, он понял уже тогда, что будет готов пойти на всё, чтобы снова увидеть улыбку на её лице. Она стала его первым полноценным другом за столь долгое время, — последнего он был вынужден оставить в Бруклине, поскольку их цирк провел там все назначенные шоу, — и он очень сильно боялся её потерять. Порой, в его голову даже закрадывались мысли, что, будь у него возможность, он бы обязательно с ней сбежал. Но кто пустится в бега с малознакомым мальчишкой, убирающим на досуге навоз вместо предназначавшихся для этого рабочих? Конечно же, Джером понимал, что то была глупость. Вольная фантазия на тему того, если бы его жизнь могла стать чуточку счастливее. А глупости Элизабет не любила, он её ими старался не грузить. Он осторожно приобнял её за плечи, позволяя уткнуться в своё плечо. От него пахло кострами, сеном и чем-то сладким, похожим на поп-корн. Эти запахи ассоциировались у Элизабет с выходными за городом. Даже его поношенная рубашка казалась ей похожей на отцовскую, отчего в неё хотелось лишь сильнее уткнуться лицом и носом. Жаль только, что Джером своего отца не знал, а она его со своим уже не могла познакомить. Досада от мысли к мысли становилась только сильнее. — Не плачь, Лиз. Не плачь. — он сцепил руки на её спине, прижавшись щекой к её макушке, — А если надо, лучше поплачь и успокойся. Мне вон помогало, когда совсем паршиво было. Она сжимает в пальцах отчаянно клетчатую ткань, жмется мокрым лицом и задушено вздыхает, роняя тихое «спасибо» в опостылевший воздух.