***
Асмодей чувствует боль в костях и мышцах человеческой оболочки слишком долго. Он знает, что на самом деле болит совершенно не там — ноет и воет его искорёженная Суть. На задворках памяти ещё мелькают размытые образы о свете и благодати, о наполнявшей бывшего серафима любви. Он знает, всем своим естеством чувствует, что состоял из любви, что любил так неистово сильно… и кого? Его? Может быть. А может и нет. Теперь это уточнение значения не имеет, Он лишил Асмодея всего, что тот имел. Оставил только потрёпанные крылья и обрывки воспоминаний, за которые демон цепляется сильнее, чем следует. Он замечает, что не один такой в Аду, не единственный, кому воля к свободе, желание быть самостоятельным, необходимость определённости обошлись слишком дорого. Асмодей почти жалеет. Он держится других серафимов, ведь раньше он летал с ними, но прочих это, кажется, мало волнует. Они все гудят подле Люцифера, злые и растерянные, снова пытаются понять, что делать дальше. Будто Владыка Ада понимает. Асмодей замечает дорожки гневных, отчаянных слёз на лице Первого из ангелов и уползает на поверхность, ближе к свету, к свежему воздуху. Асмодей дышит полной грудью, только это не помогает: кислород словно отравляет сильнее, жжёт лёгкие, поднимая волну раздражения, заставляя демона в который раз обратить внимание на то, чем он стал. Воздух со свистом проходит через носовые щели, а мир… он уверен, мир выглядит темнее, чем должен быть, и вовсе не из-за черноты безлунной ночи — радужка сливается со зрачком и полностью чёрным белком; вместо ног — длинный, мускулистый хвост, покрытый чешуёй. Отдельные чешуйки оторвались, ранки гноятся и кровоточат, и болят словно обожжённые огнём от постоянного трения о поверхность. На когтистых лапах тоже проступает чешуя, причудливо гранича с воспалённой кожей, будто тело ещё не решило, какое образование для него чужеродно. Асмодей сам по себе чужероден этому миру — он демон, чёрное пятно, уродство, увечье. Изломанные, пепельные крылья, наверное, самые светлые во всём Аду — словно насмешка, жестокая, незаслуженная насмешка. Демон думает, что хотел бы вернуться на Небо. Смог бы он простить Богу его молчание и равнодушие? Смог бы Асмодей стать милосердным, если бы ему вернули его Любовь? Теперь, когда он знает обратную сторону медали, когда он познал наказание, понял ценность смирения, мог ли он быть хорошим ангелом? Он не знает. Он судорожно ищет в себе ответы на вопросы, но не находит — не помнит всего, что нужно. Почему взбунтовался? За что ненавидел? Ни конкретных ситуаций, ни определённых чувств — лишь расплывчатые пятна будто бы фальшивых эмоций. Будто бы придуманный Его лучезарный Свет. Беспощадные слёзы текут по гладким, холодным щекам. У него отняли возможность раскаяться, отняли возможность попросить прощения. Непрощаемый — не потому, что смертельно виноват. Ярость поднимает Асмодея в воздух, пара сильных взмахов шести крыльев отрывает демона от земли на несколько метров, но хвост неожиданно мешается, поломанные кости крыльев пронзает боль, отдавая судорогой в спину, и Асмодей падает. Снова падает, разучившись летать. Ему не дотянуться больше до Неба, не спросить, почему и за что. Наверное, лучше и не знать, но жгучее желание обратного настойчиво точит сознание, зудит под рёбрами. У демона есть ещё целая вечность, чтобы смириться с этим, вновь стать целым, насколько это будет возможно, а потом… Отомстить? На свежую голову придумать что-то, что поможет вернуться? Нет, думать об этом сейчас — уничтожение. Разобранный по частям, раздавленный и переломанный, потерянный, он не знает, на что способен, что приобрёл, может думать лишь о том, что потерял, но больше не имеет права на этим мысли. Единственное, что понимает Асмодей — впереди его ждёт долгий путь, большая работа, чтобы создать себя заново, себя нового, а вместе с собой — весь Ад. Он проводит на поверхности недели две, приводя себя в порядок. Он возвращает себе человеческое лицо и руки, крылья заживают настолько, что он может их спрятать, но решает не делать этого. Внутри ещё теплится нечто, до чего Адский огонь не дотянулся, и Асмодей оберегает его ревниво. Распущенные крылья — как вызов самому Богу, доказательство самому себе: не всё потеряно, не обязательно избавляться от того, что осталось из прошлой жизни. Асмодей думает, что можно быть демоном и с частичкой света, всё равно никто толком не знает, кто они — демоны. Существа, лишённые Божественного, противники добра и милосердия? Сейчас Асмодею думать об этом слишком сложно, он пытается убрать мешающийся хвост, но сил пока не хватает. Он знакомится ближе с одним из серафимов — мелкой и убогой Вельзевул, от которой усталой агрессией и агонией несёт за много метров. Это ударяет в голову с такой силой, что Асмодей решает к другим демонам не подходить, понимая одну неожиданную вещь: все они оказались в одной яме, каждый виноват перед другим. Асмодей предпочитает больше не вмешиваться в чужие страдания, особенно, когда своих хватает по горло. В Ад приходится вернуться — на Небесах он имел высокий чин и сейчас всё ещё обладает огромной мощью и обязан встать во главе чего-то. Люцифер старательно выстраивает иерархическую пирамиду с собой на самой вершине, и ещё не пришедшие в себя демоны устраивают грызню за местечко получше. Удивительно, но Вельзевул закипает первая, и первая выходит победительницей, становясь по правую руку от Люцифера. Асмодей не против. Его первый и, он уверен, последний Адский бунт обходит стороной, на теле не сильно много прибавляется шрамов — он не воин и не стратег, он хочет вернуть свой свет, вернуть те ощущения, что дарила ему Любовь. И всё же, пока он ищет подходящий новому телу способ, он приходит к управлению целой оравы демонов Четвёртого Чина Мести и покровительству над Смертным Грехом Похоти. Он доволен этим — работой. В жизни появляется определённость и она сладко пахнет свободой.***
Лилит — не та, кто мог бы мечтать о высокой должности в Аду. Она не сближалась ни с одним демоном, не искала себе занятий, как Кроли или бывшие серафимы. Казалось, что падать ниже просто некуда, хотя Лилит и не Падала никогда. Но когда началась свалка — всего спустя несколько недель после Падения, о своей шкуре пришлось позаботиться. Такие понятия, как «повеливающие» и «подчиняющиеся» — птицы в небе и черви в земле, в голове уложились очень быстро, и на месте последних Лилит оказаться не хотела. Она и не окажется, не для того из Эдема бежала. На одном из кругов, где крови пролилось пока меньше всего она замечает знакомое лицо. Лилит выуживает из памяти ангела, часами наблюдавшего за ней и Адамом, делившегося идеями Люцифера — тогда ещё Самаэля, так любезно отвечавшего на вопросы. Он много жестикулировал и его лицо никогда не замирало надолго в одном выражении, это забавляло Лилит в высшей степени. Теперь он, наверняка, носит другое имя, но его Лилит не знает и окликает по-старому, цепляя рукой за плечо: — Амодиил! Говорит уверенно и серьёзно, хотя сердце стучит непозволительно громко, а у демона перехватывает дыхание, буквы режут слух. Словно он снова Падает. Он не должен был услышать это имя никогда больше, оно больше не принадлежало ему. Асмодей перехватывает Лилит за запястье и встряхивает, едва не вырывая женщине руку, и она возмущённо вскрикивает. — Я Ас-с, — шипит демон и сглатывает смазавшийся звук. — Асмодей. Я Асмодей. Не смей называть меня иначе! Он отворачивается, брезгливо отпуская Лилит, и намеревается уйти, но она касается его снова и преграждает дорогу, смотря в глаза, словно пытаясь найти что-то, чего там уже давно быть не могло. — Я Лилит. Ты наблюдал за… — Я сказал: заткнись! — Асмодей взмахивает крыльями, инстинктивно пытаясь напугать, чтобы защититься, но Лилит даже не дёргается. Она смотрит внимательно, так, будто не в первый раз его видит. Конечно, не в первый. Она назвала его ангельское имя, значит, они встречались раньше, значит, она помнила. Асмодей опускает крылья, аккуратно складывает их за спиной, придавленный неожиданным осознанием. Вспоминает, как пытался взлететь, как искал кого-то родного всего несколько месяцев назад, а теперь… — Просто не говори об этом, — просит уже мягче, а язык еле ворочается. Другим демонам подобные вещи объяснять не приходится, они понимают. Из глубины накатывает раздражение: Люцифер ненавидел людей, и Асмодей старается вернуть в голос грубость: — Чего хотела? Лилит, впервые на своей памяти, тушуется. Она смутно представляет, что в её словах так задело бывшего ангела, и это смущает настолько, что она не может вспомнить, зачем вообще завязала с ним разговор. Ей нужна была защита, вспоминает. У неё не было никакой сверхчеловеческой силы и способностей, и как не прискорбно и унизительно было признавать — Лилит требовался кто-то, кто поможет ей не сдохнуть. Теперь, после этого короткого и неприятного разговора, Амо… Асмодей походил на эту роль не столь хорошо. Но больше — некому. — Мне нужна защита, — выговаривает чётко и внятно, пряча уязвлённость и подбитую гордость. Но если сейчас она погибнет — что останется? Ведь тогда всё потеряет смысл: её рвение, её правда, всё исчезнет вместе с ней и забудется. — Я хочу выжить, и я готова заплатить. Асмодей прячет улыбку за оскалом. Он укрывает женщину крыльями и отводит в свой укромный уголок, где не слышны крики умирающих демонов. — Ты останешься со мной, — назначает цену, смотря Лилит в глаза. В ней поднимается волна гнева, но женщина впивается ногтями в ладони, сдерживаясь. Асмодей расплывается в самодовольной ухмылке. — Успокойся, я не прошу подчинения. Я хочу, чтобы ты работала на меня. Вместе со мной. В её взгляде мелькает тень удивления. Асмодей хмыкает. Он кое-что знает о Лилит, знает о том, как сильно она ненавидела быть подстилкой своего первого мужа, знает, что всё опасное и неуправляемое требует к себе тщательного внимания — лишь тогда оно будет приносить пользу. И Асмодей не умеет повелевать, он жаждет простого доверия. Может, в этой человечишке осталось что-то от света? Ведь её тоже создал Он. — По рукам, — кивает Лилит, расслабляясь, чувствуя, что ситуация и под её контролем тоже. «Она не будет рядовой рабой. Такие в Ад сами не спускаются», — думает Асмодей, между делом разглядывая обнажённую женскую фигуру. Лилит это абсолютно не беспокоит, и кажется, что она наслаждается, но совершенно не знает, что делать со своей порочной красотой. Асмодей думает, что они смогут подумать над этим вместе. Лилит же не подпускает его слишком близко, но Асмодей чувствует: не из-за страха. О, страхом она и не пахнет. Чувствительное обоняние будоражат похоть и ярость, остро-сладкое безумие… Лилит не пахнет ни гнилью, ни пеплом, ни испражнениями, ни серой, как многие другие демоны, но и на человека она походит мало, разве что уродств и увечий не имеет на своём идеальном теле; все следы, оставленные Адом в первые дни, зажили. Асмодей мог бы сказать, что она прекрасна, подобно ангелу, если бы в ней была хоть капля невинности и чистоты. Лилит порочна до самой глубины своей испорченной души, порочна назло и вопреки. Асмодей хочет, чтобы она была его, но взять демоницу — не женщину, демоницу, силой не позволяет гордость: её и своя собственная, осознание того, что против своей воли Лилит делать ничего не станет. Кажется, она даже для Ада слишком нагла, и оттого Асмодей смотрит на неё с томным вожделением. Передёргивает плечами, шурша перьями, раздумывая: банальное влечение плоти к плоти или что-то больше? Сам он уже не разберёт, не поймёт, что скрывается в глубине тёмной Сути, и от этого колет в груди. Чувство горит внутри неровным огнём, греет и обжигает, и кажется, что оно было с Асмодеем всегда. Лилит же не глупа. Она замечает взгляд демона, с трудом, но различает его чувства в ауре, пытается приглядеться к Сути. Её сердце бьётся где-то в глотке: она знает, что это значит, и не важно, что никогда сама с таким не сталкивалась, что раньше на неё никто так не смотрел. Адам никогда так не смотрел, а только во взгляде Асмодея Лилит видит любовь, которую считает искренней. И всё же, ответить не может: в груди клокочет злость. Она поднимается на Землю, чтобы завершить кое-что, добраться до покоя. Новости по Аду разносятся быстро, и направляясь к дому Адама она уже всё знает: об изгнании и о том, что у него есть дети. Эта мысль просверливает в голове Лилит болезненную дыру — Адам не хотел ничего создавать. Адам был слаб и безволен, как он сможет вырастить кого-то, кто сможет стать лучше? Кто должен будет противостоять опасностям, где главные из них — Лилит и её новые друзья. Она не видела Адама семь лет. Семь лет она провела в Аду и не жалела — она стала бессмертной, она стала другой. Адам изменился, на первый взгляд, сильнее: под глазами залегли тёмные круги, лицо испещрили морщины, кожа на мускулистом теле посерела и мышцы потеряли былую упругость. Он устал и постарел, хотя прошло не так много времени. Лилит же предстала перед ним во всей красе. Он удивляется, в его глазах — скорбь, и пахнет она отвратительно. Лилит не думала, что почувствует, когда встретится с первым мужем лицом к лицу, когда увидит его за работой, серьёзным и уставшим. Теперь он выглядит как тот, кто может принять решение, кто может постоять за себя и свои интересы… — Тряпка, — клокочет у Лилит в горле то, что она давно хотела сказать. Внутри поднимается былая злость, словно из Рая женщина ушла лишь вчера, словно она не пыталась забыть. Ей эту возможность ей не дали, она будет помнить всё до самой смерти, она не отпустит старые, первые обиды и будет знать, что заставляет её действовать. — Я думал, что ты умерла, — бормочет Адам. Взгляд его проясняется, и смотрит он на Лилит, как на божество. Слишком поздно. Она изгибает губы в ядовитой улыбке. — Теперь я вечна. А ты истлеваешь, — горделиво задирает подбородок, ощущая внутри себя силу, способную вывернуть мир наизнанку. Лилит хочется унизить Адама, заставить его почувствовать собственную слабость, принадлежность к чему-то низшему, грязному и мерзкому. Несмотря на то, что сама Лилит вышла из Ада, из общества отвратительных человеческому сознанию демонов, она превосходит мужчину во всём. Она входит в его дом без позволения, и ничто ей не мешает. Адам покорно идёт следом, заворожённый, взгляд то и дело падает на упругие ягодицы, выступающие отростки позвонков и выпирающие лопатки под копной чёрных волос. Сам он носит тряпки, прячет тело от себя самого, от других, от Него. Минутная слабость и жажда могущества обернулась слишком дорого — стыд и едкое чувство вины, осознание собственной слабости и неспособности измениться — нежелания, отягощённого необходимостью; равнодушие и ненависть к самому себе. Внутри Лилит бурлит восторг. Она заглядывает в комнату, влекомая чистотой человеческой души. В колыбелях лежат дети, ещё младенцы. Лилит сглатывает, вспоминая, что когда-то была такой же беззащитной, такой же маленькой. Конечно, дело не в размере; она с любопытством разглядывает сморщенные личики. Почти уроды, и всё же её сердце бьётся быстрее в странном приступе. Нежность? Она тянется к одному из младенцев, тому, что выглядит старше, но Адам резко перехватывает её запястье и сжимает до синяков. Лилит фыркает, без труда высвобождая руку, бросает на Адама короткий взгляд; вена беспокойно пульсирует у него на шее, челюсти плотно сомкнуты. — Как их зовут? — Это Каин, мой старший сын. И Авель, младший. Лилит кивает, осторожно касаясь Каина. Уже сейчас она чувствует в спящем мальчике то, чего не было у его отца — силу и гнев, внутренний стержень, который не сломит ни одно из наказаний, никакое горе. Ему их придётся стерпеть достаточно. Лилит улыбается, по её пальцам течёт Адский огонь, но мальчик даже не дёргается. Лилит не причинит детям вреда, никогда. Не её вина, что они вырастут, состарятся и умрут. — Ты обрёк тех, кого любишь, на самую большую муку, — воркует, отходя от колыбели. В просторной комнате — пока единственной, кроме столовой и нужника, в доме, стоят шкаф и кровать для Адама и Евы, полуденное солнце щедро заливает пол светом. Слишком щедро для тех, кто впал в немилость. — Жизнь. Она смакует выражение бессилия на лице Адама. Лилит думает, что теперь они похожи, но лишь на самую малость. Она — не в опале, ей не за что просить прощения, её душу больше ничто не рвёт на части. — Ты так хотел, чтобы мы оба остались в Раю, и так быстро продал своё счастье… — укалывает; стреляет взглядом, подходя ближе, чуть покачивая бёдрами. Лилит со своими новыми способностями живого человека видит первый раз, и ей нужно некоторое время, чтобы почувствовать его возбуждение, тщательно скрываемое под слоем других эмоций, но неуёмная энергия Лилит делает своё дело. Раньше такого не было. В глазах Адама не было этого лихорадочно загнанного блеска, стыдливого румянца на щеках. Это веселит Лилит, распаляет её собственное желание. Пополам с ненавистью — это чувство превосходно, лучше, чем мечты о полёте. — Ты жертва, покорно принимающая свою участь, — мягко шепчет она, останавливаясь в паре сантиметров от Адама и позволяя ему притянуть себя за талию, уткнуться носом в шею. Его разум затуманен, тело мягко и податливо, и мужчина больше не различает — где его собственная воля, а где немой шёпот Лилит. — А я охотница. Она смеётся, пока Адам с остервенением выцеловывает её солоноватую кожу, прихватывая губами, пока шарит мозолистыми ладонями по спине и бокам. Она смеётся, когда он грубо толкает её на кровать, попутно раздеваясь, и только когда он пристраивается у её ног, готовясь войти, черты лица Лилит заостряются, звонкий смех обрывается, уступая место колкой ухмылке и пронзительному взгляду. Лилит в одно движение переворачивает их, усаживаясь у Адама на бёдрах и перехватывая его запястья. Он дёргается, но хватка оказывается слишком сильной. Лилит скалится: — Ты ничему не научился, дорогой? Ад не изменил меня, и я всё ещё не позволю тебе обращаться со мной, как с вещью. Я подобна божеству, так прояви уважение, — шепчет уже на ухо, но кожи губами не касается, не думает укусить до крови. Она насаживается на его член и резко двигает бёдрами, вызывая у Адама глухой стон и крупную дрожь. Сама она молчит, молчит и улыбается, и улыбка эта походит на врата Ада, а сама Лилит — на вместилище пороков. Она вжимает Адама в кровать, в такт движениям рассказывая, как будет мучить его душу после смерти, царапает кожу запястий; после наверняка останутся и синяки. Адаму уже никогда не искупить свой грех, его душа завещана Преисподней, и это порочное наслаждение уже ничего не изменит. Он не стесняется своего удовольствия от действий Лилит и только шепчет с придыханием, изливаясь. — Демоница. Лилит довольна. Слово приятно ложится на слух и лучше описывает то, чем стала женщина. Может, у неё нет крыльев, но теперь у неё появилась работа. Она чувствует себя частью большого и тёмного, веточкой на дереве, и это не пугает, не напрягает — это выбор самой Лилит. Откидывая волосы на спину, она слезает с Адама, когда чувствует, как он расслабляется под ней после мощной судороги оргазма. Вид униженного мужчины вызывает одно лишь удовлетворение, и Лилит блаженно прикрывает глаза. Скрип двери нисколько не портит очарование момента — через пару секунд в доме раздаётся нежный голос Евы, её шаги, а вскоре в спальне появляется и она сама, чтобы увидеть сконфуженного мужа, из притворного стыда прикрывающего наготу, и Лилит, своего тела абсолютно не стесняющуюся. Отчаяние и боль, блеск слёз в глазах Евы обволакивают злость Лилит на слабость смертной женщины, и демоница покидает дом с чувством величайшей победы. Людям никогда не искупить тот грех, который сотворил Адам в первые дни своей жизни. Сейчас — лишь приятная месть. Но проходит ещё много лет, прежде чем Лилит понимает, что не удовлетворена. Много-много человеческих лет, которым в Аду нет счёта: давно закончился бунт, погиб Авель, Адам и Ева, ангелы и демоны начали готовится к Великой битве, распространяя своё влияние среди людей, появилось Священное Писание, обещания мучить душу Адама забылись, а Лилит ещё не чувствует покоя. Она не может сказать, в какой момент это ощущение стало таким необходимым: ощущение безопасности и лёгкой радости. В её жизни появляются оргии и пиры, совращения людей, но ничто из этого и близко не напоминает то, что демоница чувствовала перед проклятием. Секс с Адамом — как отравленный мираж. Измаявшись, Лилит возвращается под крыло Асмодея — когда в Аду воцарился порядок и распределились должности, они стали видеться реже. Лилит своего обещания не нарушила, осталась работать в Четвёртом Чину и больше — на Похоть, но контакт потерялся. Не то чтобы они много разговаривали, в разгар безумного хаоса, водоворота ненависти и крови особо не поболтаешь, да и нечего было тогда рассказывать: мир был молод, и большую его часть Асмодей не помнил. Лилит смотрит на него не долго, но не скрывает вожделения. Впивается в его губы раньше, чем он успевает осознать, и льнёт к нему всем телом, царапает кожу на загривке ногтями. Асмодея дважды просить не надо. Лилит хочет, чтобы между ними не было чувств, не было страсти — только острое, увечное желание обладать и идти против системы, как и положено демонам; в Аду нет места чувствам, если это не ненависть. У Асмодея больше нет ненависти даже к Богу, что уж говорить обо всех остальных. У него есть много сожаления и много любви. Лилит замечает, что извращённая любовь хуже ненависти, но, наверное, Асмодей — извращённый демон. Его любовь правильная, всеобъемлющая и целиком и полностью принадлежит Лилит. Она не говорит в ответ ничего, пока Асмодей не заводит самый серьёзный разговор. — Будь моей, — предлагает он. — А я буду твоим. Заключим брак, как люди, только серьёзно. Его голос хрипл и строг, глаза, кажется, ещё темней, чем обычно. — Зачем нам это? Он пожимает плечами и отводит взгляд, рассматривая перья. — Я чувствую, что так будет правильно. Асмодей отходит от демоницы совсем, не пускаясь, как обычно, в ветвистые объяснения. Он привык и любит много говорить, но сейчас что-то мешает даже дышать. Демон забывает, что воздух ему совсем не нужен, нужна Лилит, прекрасная, манящая Лилит, и её любовь. Она понимает его без слов. Не совсем уверена, правильно ли, но чувствует его тоску по прошлому. Не одобряет — назад не вернуться, ему не раскаяться, даже если вспомнить, но смиряется. Разве может она сделать что-то? — Ты хочешь быть хорошим ангелом, — озвучивает свои мысли, как всегда прямо и жестоко. — Но ты демон. — Мне плевать, — огрызается Асмодей. — Я демон, но это не значит… Не значит. Даже у него слов не хватает, чтобы описать: он хочет поступать правильно для себя. Хочет быть хорошим демоном. Не обязательно следовать Его правилам, особенно, если уже гниёшь в Аду. Лилит почти смеётся, вспоминая, как гонятся людишки за Его милостью: жертвоприношения, молитвы, обряды, аскетизм и истощение собственных чувств, а ведь они так ярко горят! И всё же не находят того, чего ищут; придумывают себе новых богов, целые пантеоны, потом решают, что Его нет и вовсе, и всё проигрывают. Проигрывают сами себе, глупые. — Я стремлюсь к свету, это верно, но не Божественному, больше нет, Лилит. Он — давно мне не указ, но Он — самое первое, что было у нас у всех, и придумывать свои правила, не помянув Его, невозможно. Лилит только вздыхает. Единственное, что она может сделать, как утешить его — это признать, что о свете не забывала и сама. Разделить его боль, не думая больше, кого этот поступок достоин, просто делать, следуя за своей сутью. — Я выйду за тебя, Асмодей. — Только не надо делать мне одолжений, — раздражённо взмахивает крыльями, смотрит презрительно. — Это должно быть искренне, иначе смысла не имеет. — Я правда люблю тебя, — Лилит смягчает голос, теперь легко вспоминая запах рассвета в Эдеме. Подходит к демону и прижимается к его груди, наверное, впервые так нежно. Как так вышло, что ему необходимо именно так? — Ты же это чувствуешь, верно? Асмодей кивает. Лилит свою ауру никогда не прячет, в отличии от той же Вельзевул или Кроли, ходит с оголёнными эмоциями, как живая звезда, но разум и чувства отдельны друг от друга. Искренность без их единства невозможна, потому Асмодей недоверчиво смотрит на Лилит. Она лжёт почти никогда, зато с правдой играет искуснее, чем пророки загадками. Демонице приходится убеждать его очень долго, выуживая наружу его и свои тайные мысли. После она впервые чувствует себя обнажённой.***
Мальчик дрожит от страха и жмурится, с головой укрывшись одеялом. Он сжимает в маленьком кулачке амулет и пытается припомнить молитвы, которые священник читал у алтаря по воскресеньям, но способен ощущать лишь тревогу, затмевающую разум. Исаия шмыгает и тихонько шепчет: — Мама. Он боится позвать громко, ведь тогда отец разозлится и может наподдать, и Исаия надеется, что мама услышит этот шёпот. Мамочка всегда слышит, всегда приходит, но только не в этот раз. А дверь в комнату скрипит, и Исаия слышит лёгкие шаги; свечи в комнате зажигаются сами собой. Он откидывает одеяло и садится, но в комнате вовсе не мама. Женщина в чёрных одеждах, подпоясанными поблёскивающим золотым шнуром, стоит недалеко от кровати и мягко улыбается, чуть склонив голову. Исаия испуганно распахивает глаза и хочет закричать, но крик стынет в горле. — Ты плакал, — говорит женщина, и голос её льётся, как тёплое молоко, обволакивает, успокаивает. — Слёзы это лишнее, милый мальчик, оставь их и расскажи, что тебя беспокоит. Исаия ошалело моргает. Отец не раз говорил ему о демонах, что забирают непослушных детей с собой в Ад и воспитывают их как своих сыновей. Исаия слышал рассказы тётушек о демонице, что приходит к младенцам и мучает их. Исаия уже не младенец, но сегодня он много раз огорчил своего учителя, сбежал от наказания и завтра наверняка отхватит плетей. Женщина же подходит ближе, с неодобрением косится на амулеты, висящие на спинке кровати, и садится рядом с Исаией. У мальчика перед глазами мутнеет картинка, искажается, как мираж в жаркий день. — Ты напуган и встревожен, — она протягивает руку и гладит его по светлым волосам, прилипшим ко лбу от пота. Исаия сжимается, но не пытается отстраниться, опасаясь, что рука может резко схватить, но движения тонких пальцев нежны и приятны. — Тебе больно. Исаия невольно кивает и снова шмыгает носом, вспомнив, как сильно прикусывал губу, чтобы не расплакаться перед учителем. Мама так давно не приходила и больше не придёт. Не услышит. Из глаз мальчика против воли текут крупные слёзы, и он забывает о страхе перед незнакомой женщиной. Она обнимает его, прижимает к себе и гладит по голове, по спине, приговаривая слова любви и успокоения. Исаия плачет тихо, боясь разбудить отца и успокаивается не скоро, так и не выпустив своё горе из груди. Колючки продолжают больно жалить, но в прояснившейся детской голове возникает вопрос более насущный. И всё же, ему кажется, что он спит. — Кто ты? — спрашивает, отстраняясь и размазывая слёзы по лицу. — Меня зовут Лилит. — Ты заберёшь мою душу? — Нет, глупый мальчик, — Лилит смотрит с укором, и в отблеске свечи её лицо выглядит почти зловеще, но в чертах мелькает доброта и лёгкость. Она не злится. — Я хотела помочь тебе. Так ужасно, когда плачут дети. Это несправедливо. — Значит, ты не злая? — Не думаю. Исаия задумывается. Он думает не о том, кем является Лилит на самом деле, и не о том, почему она пришла прямо сейчас и именно к нему. Он думает о том, что больше не хочет плакать. — Ты останешься? — Исаия успевает различить тяжесть во взгляде женщины и поспешно уточняет: — Пока я не усну. Лилит кивает. Она заботливо подтыкает одеяло и задувает свечи, целует Исаию в лоб. Её губы обжигают, и по телу разливается тепло и спокойствие. Мальчик засыпает через несколько минут, ощущая руки Лилит на своих плечах и едва вслушиваясь в её мягкий голос. Уходя, Лилит срывает амулеты — всё равно не помогут, останавливается у двери в спальню отца мальчика, раздумывая: задержаться, чтобы развлечься, или нет? Асмодей не ждёт её сегодня, по уши уйдя в работу, и демоница заполняет пустоту месяцев как может. Изголодавшийся по женскому телу мужчина становится приятным дополнением к вечеру, хотя с каждым разом это становится всё нуднее. Она не находит удовольствия в смазанных, до тошнотворного жадных, лихорадочных ласках смертных, и приедается их мучительный стыд после. Лилит думает заканчивать со всем этим — пары сотни лет хватило, чтобы остаться в истории, значит, эксперимент можно заканчивать, всё равно пользы не больше, чем от рядовой суккубы. А Асмодей, кажется, ревнует. Так забавно: осознавать, кем они являются на самом деле. Люди могли бы назвать это ложью, Лилит же не видит ничего странного в том, чтобы склонять людей к плотскому греху, организовывать оргии, принимая в них непосредственное участие, и оставаться верным одной единственной. Одному единственному. В этом вся искренность, на которую они оба способны. Спустя две недели она встречает Асмодея с лёгкой улыбкой на подкрашенных кровью губах. — Она одобрила? — А разве могло быть иначе? Это одна из самых масштабных операций, Лилит! Мы скосим половину Небес! Демоница театрально жмурится, словно Асмодей и впрямь лучится Божественным светом — так сильно он рад; перья на крыльях стоят дыбом. — И куда эти ангелы потом попадут? Ты не думал, что это может стать проблемой? — Мне без разницы: пусть исчезнут, пусть к нам перебираются — это всё после. Перво-наперво их ещё нужно соблазнить. — Рада, что ты не забываешься, — в голосе звучит неприкрытый сарказм. Асмодей фыркает, усаживаясь за стол, принимается строчить приказы и распоряжения, чтобы к назначенному числу всё было готово. — Люди совершенно забыли о Нём, — замечает между делом. — Это упростит работу. — В плане сопротивления, — уточняет Лилит. — Прошло много лет. Когда они ощущали его Гнев и Благодать на своих естествах было… проще? Сейчас слишком много тонкостей и с каждым годом их становится всё больше. — У Левиафана на этот счёт много мыслей. Как будто ему доставляет удовольствие копаться в грязных головах людей. — Конечно, — Лилит расплывается в улыбке. — А тебя интересуют другие части тела. Асмодей отрывается от пера и бумаги и смотрит на Лилит с притворным возмущением, быстро сменяющимся похотью и сладкой, тягучей любовью. — Только твои. И не отвлекай меня, я всё ещё должен переделать чёртову кучу всего. Она вздыхает. Трогать Асмодея бесполезно, он и так сидит как на иголках от перевозбуждения, поэтому демоница в который раз погружается в размышления о людях, об их строптивом нраве, иссечённом противоречиями. Они унаследовали его от первого человека и пронесут в своих сознаниях до Армагеддона. Такие одинокие, хотя всё думают, что Он рядом. Ложь, которую они сами создали, в которую так отчаянно верят вопреки логике, здравому смыслу. Лилит усмехается: ангельско-демонические чудеса называют магией, а Бог, разум и воля которого движут светила? Люди пытаются упорядочить этот хаос, не поддающийся их осознанию, выстраивают системы ценностей, организуют свою Веру, кому бы она не предназначалась, как расставляют мешки с зерном в амбарах, как считают поголовье скота. Жалко. Лилит создавалась как человек, но никогда бы она не стала такой, как они. Никакого слепого, бездумного подчинения вещам, которых она не понимает, никаких жертв собственных эмоций и довольствия, никакой монотонности мыслей: от греха и благодати пополам она возьмёт столько, сколько сможет, сколько захочет. Это она называет свободой.