***
Сенку никогда не был разговорчивым, если это слово брать в значении, грубо говоря, обсуждения своей жизни либо же дружественного диалога. Просто, такое времяпрепровождение он считал «нерациональной тратой времени», и без разницы, в отношении какого человека могло употребляться данное высказывание. Обо всём, что хоть косвенно относилось к нему, Сенку не рассказывал ничего от слова «совсем», как обычно отшучиваясь, отбалтываясь на своём любимом научно-инопланетянском или пуская в ход одну из своих многочисленных сногсшибательных ухмылок. Ну, насчёт сногсшибательных, может, кто бы и осмелился возразить Гену, но что ему до этого ничтожного мнения, если у самого ноги подкашиваются от каждой плавной линии изгиба чужих губ, моментально вырывается откуда-то с самых задворок воспалённого сознания практически животное желание разложить наглого учёного египетской звездой на том же месте, и плевать он хотел на окружающих его и Сенку людей. В общем, его современник никогда не был многословен, особенно насчёт любого личного. До такой степени, что, — Ген мог поклясться, — они не узнали бы даже о Ишигами Бьякуе, если бы от этого не было бы хоть какой-либо ничтожно малой пользы исключительно для Сенку. Да куда там — даже если заболеет, из него под пытками не выбьешь чистосердечную о состоянии здоровья, так о каких вообще тонких материях могла идти речь? Так что спросить у надежды всея человечества напрямую не выходило, и даже попытки психологического анализа его действий были настолько же бесплодными, насколько призрачными становились с каждой минутой шансы удержать это «что-то» в поле зрения, вслед потеряв и ту тонкую нить, соединявшую догадки и факты. Но и, на точно такой же тонкой, практически неощутимой нити держалась и вся теория Гена, и рухнуть она могла как карточный домик в любой момент, стоит ему отвлечься хоть на секунду. Со слов самого Ишигами, наука двигается маленькими шажками. И в чём-то задача, которую поставил перед собой менталист, была схожа с практически неадекватной деятельностью учёного, а точнее, методом проб и ошибок. Правда, Ген ошибок делать права не имел.***
— Се-е-енку-ча-а-ан, — нараспев протянул в своей привычной манере Асагири, врываясь в лабораторию, впрочем, не слишком неожиданно для того, чтобы вывести сосредоточенно чертящего что-то на бумаге Сенку из душевного равновесия. Но вот оно! Снова! То самое нечто, напряжение в его обществе, окружающее своим мутным ореолом Ишигами, отдающее покалыванием в кончиках пальцев, проявилось сейчас во всей красе, и только гадать можно было, что явилось реальной причиной этому: его неожиданное появление или дистанция, опасно сократившаяся уже до расстояния вытянутой руки. Но, естественно, Сенку и вида не подал, что что-то изменилось. Да, и всё-таки, как менталист, Ген чертовски завидовал этому мастерскому самообладанию и умению держать все свои мысли и даже эмоции в узде, чего нередко не хватало ему самому. Как на сцене, так и в жизни, ибо пресловутая эмоциональность часто оборачивалась против него самого, в конце концов. — Что, опять солнышко припекло, драма квин? — тон, до боли знакомый и обыденный, сейчас звучал не иначе как тонкий перезвон колышущихся на ветру колокольчиков, насколько сквозным напряжение отзывалось во всём его существе. Нет, этого сумасшедшего парня было практически невозможно разгадать. Догадки можно строить годами и веками, а сейчас Асагири готов был пойти так глубоко ва-банк, что уже был не уверен даже, что выйдет хоть сколько-нибудь сухим из воды при худшем раскладе. Ну же. Всего один. Взгляд, жест, слово, звук — неважно. Всего один прокол. Всего одна зацепка. Но пока, как бы усердно менталист не сверлил светлую макушку взглядом, ответ не приходил и прийти не мог, а сам Сенку, казалось, ни на минуту не собирался сдаваться. Что, впрочем, тоже похоже на него. — В лишних дырах вроде не нуждаюсь, — как бы невзначай пожал плечами учёный, даже не обернувшись в сторону Гена, буквально затылком ощущая на себе чужой испытывающий взгляд. — Не, это не моя специализация, — если Асагири действительно хотел чего-либо добиться, он действовал наверняка и без колебаний, ровно как и сейчас, подойдя к озадаченному учёному, сначала выглядывая из-за плеча, а затем и вовсе укладывая на него подбородок. Сенку, нервно крутящий меж пальцев до этого импровизированный карандаш, вдруг вздрогнул. Это было до того сдержанно, что, Ген мог поручиться, никто другой на его месте не разглядел бы здесь ни намёка, ни подвоха, ни даже этой дрожи, на секунду охватившей учёного с головой. Но какой он менталист, если не сможет заметить даже такого! Вот оно! Есть! Воздух в радиусе полметра от них, казалось, накалился до предела, что каждый не решался вымолвить ни слова, полностью поглощённый этим неведомым доселе ощущением, так что в какой-то момент Сенку оказался просто-напросто зажат между столом и Геном, который уже опускал по бокам от Ишигами руки, отрезая последние пути отступления. — Вау, Сенку, что я вижу? — Асагири насмешливо вскинул бровь, неуклонно сокращая расстояние между их лицами, до того настойчиво, что Ишигами в ответ стал отклоняться назад, вскоре уже оказавшись в полулежачем положении, локтями опираясь на стол, неизменно заваленный разного рода чертежами, инструментами и прочим научным барахлом. Ген мысленно усмехнулся — это тоже было вполне в его духе. И эта презрительная усмешка, и самообладание, ни на секунду не потерянное учёным при всём понимании, в каком положении сейчас он находится, и вызов в глазах — всё было настолько привычным ему и характерным для Сенку, что, казалось, сложившаяся ситуация его ничуть не беспокоила. Но с чего бы нашей гениальной надежде человечества вздрагивать от настолько простого жеста на фоне появления менталиста в его поле восприятия в несколько раз более неожиданного? На секунду, всего на секунду — но знал бы Сенку, какими вечностями казались они сейчас Гену — плавная линия чужих губ, обращённых в усмешку, дрогнула, являя каждому из них самое очевидное подтверждение неозвученных мыслей менталиста. Затем, ещё мгновение — и Ишигами потерялся в бездне чужих глаз, обнажая собственную растерянность, возникшую на корке подсознания в тот момент, когда оказался пригвозждённым к собственному столу пронзительным взглядом. Потом мысли, наотрез отказывающиеся принять хоть сколько-нибудь потребный вид, и слова, ставшие поперёк горла и соскальзывающие с языка не иначе как тяжёлым сбитым дыханием. Ещё миг — и сердце уже стучало в ушах и висках, шумом отдаваясь в груди и выбивая из головы последние связные мысли. Всего несколько ничтожных секунд — и вот уже всё хвалёное самообладание трещит по швам и разлетается осколками соскользнувшей со стола колбы, ворох мыслей приходит в броуновское движение и рассеивается парниковым газом в окружающем пространстве, желания берут верх над сознанием, и Сенку теряет контроль. Самые извращённые фантазии одна за одной мелькают в багровой радужке, вспыхивают, чтобы погаснуть и пропасть за чернильного цвета зрачком. Тело пробила мелкая дрожь, а изображение перед глазами поплыло и пошло белыми кругами, когда Ген с силой надавил коленом между ног, не без сардонической насмешки в глазах наблюдая, как Ишигами давится воздухом, со свистом пропуская его сквозь плотно сомкнутые ряды зубов. — Ну и где же сейчас, относительно неподвижной системы отсчёта, твои сумасшедшие мысли, а, Сенку-чан? — но, как бы ни пытался менталист сохранить хоть ничтожную долю той выдержки, она трещала по швам. Казалось, ещё секунда, ещё один тяжёлый вздох и быстрый растерянный взгляд, и Асагири будет балансировать на грани. Ровно как лёгкое колебание могло стать причиной взрыва нитроглицерина, так и горячее дыхание, обдавшее извечно холодную кожу поднесённой к чужому лицу руки, стало тем триггером, что в момент сорвал тормоза и так уже еле сдерживающемуся менталисту. Доли секунд, и расстояние между их лицами пришло в абсолютный ноль, ведь сколько бы Сенку ни старался отстраниться, вскоре он встретил затылком поверхность стола, обращаясь теперь к самому Гену в немой просьбе, а затем уже мольбе, с играющими в глубине багрового зарева глаз нотками страха и растерянности, и, на какие бы ничтожные миллиметры не сокращалась и без того малая дистанция между их губ, страх практически сразу затопил, заполнил до краёв чаши чужого восприятия, но от одного лишь выражения лица Гена внутренности скручивало в узел, болезненно тянуло в низу живота. — Эй, — с долей испуга в глазах, впрочем, тут же потонувшей где-то в недрах чернильной бездны неконтролируемого вожделения, выдохнул Сенку, прежде чем протестующе замычать в чужие губы. Но Ген уже приноровился, зарывшись пальцами в жёсткие зеленоватые пряди на его затылке и крепко стянув их в ладони, фиксируя его на месте и не давая отстраниться. Знаете, почему Сенку так часто норовил откреститься от осуществления утренней гигиены в чужом присутствии? Он ведь никогда не приводил себя в порядок рядом с другими людьми — и тут, Ген был абсолютно уверен, дело было далеко не в стеснении или излишней любви к чистоте, нет, это вообще не про Сенку, такое в голову не пришло бы даже недалёкому Магме. Сенку ведь далеко не обычный человек. Дело тут определённо было чём-то в другом. Асагири целовал настойчиво, тягуче, не давая опомниться ни на секунду. Проводил языком по кромке зубов, прикусывал губы, и Сенку растворялся в нём, плавился изнутри, но просто не мог заставить себя открыть рот. В голове набатом стучали одни и те же слова, одна и та же мысль, собранная из обрывков неумолимо ускользающего сознания, о том, чтобы не забыться совсем, не потерять контроль и ни в коем случае не разомкнуть челюстей, давая полную свободу действий настойчивому менталисту. Но собственное тело сейчас не слушалось его, чувства возымели полный контроль над разумом — чем-то рациональным, казавшимся таким нелогичным сейчас. Из груди против его воли вырвался несдержанный стон, когда Ген с нажимом прошёлся языком по внутренней стороне губ, и, ухмыльнувшись, углубил поцелуй. У Сенку перед глазами взорвался фонтан искр, и, не в силах более совладать с собой, он дёрнулся всем телом и крупно задрожал. А Ген наблюдал: как закатывались мечущиеся из стороны в сторону алые глаза, стоило ему провести языком по гладкому нёбу, как срывались с искусанных губ задушенные стоны, когда он переплетал их языки и надавливал на корень чужого, как от любого его действия у Сенку сносило крышу так, что вскоре он уже метался под ним в полузабытьи и умоляюще мычал в поцелуй, силясь отстранится хоть на секунду. А ведь кто бы мог подумать… Но в какой-то момент Ишигами смог взять себя в руки — хотя, звучало это слишком уверенно, — скорее, это слепые отголоски последних здравых мыслей взыграли на переферии сознания, заставляя сделать очередную отчаянную попытку отстранить Гена от себя. И, освободившись наконец от иступляющего плена чужих губ, Сенку только и смог, что хватать ртом воздух, пытаясь отдышаться и прийти в себя, насколько хватит сил. — Неужели настолько не понравилось? — уже даже не пытаясь скрыть издёвку и осевшее в голосе лёгким хрипом, волнами накатывающее возбуждение — потому что смотреть невозмутимо на обычно нахального, безумного в своём увлечении наукой парня, в голосе которого практически всё время, за редкими исключениями, проскальзывали саркастические нотки, — сейчас багрового с ног до головы, с подернутым пеленой возбуждения взглядом и безнадёжно сбитым дыханием, — было выше его сил. — Что, так нравится меня мучать? — с первого звука, слетевшего с искусанных губ, Ген почувствовал, как изо рта изчезает вся влага, и лучше бы ему не думать, куда она может уйти. Срывающийся, ведь контроль над голосом — это последнее, о чём мог думать сейчас Сенку, едва ли раздраженный, севший от возбуждения как минимум на два тона, его голос стал тем тригерром, что окончательно сорвал тормоза державшемуся, видел Бог, из последних сил менталисту. Возбуждение не просто ударило под дых — оно практически сложило его пополам, лишая последней возможности здраво говорить и мыслить. И, конечно, Сенку не мог не заметить чужой взгляд, полыхнувший безумием и скользнувший куда-то вниз, но не успел даже попытаться среагировать, лишь только поведя головой, и опасливо, чуть нахмурившись, зажмурился. Но когда он снова почувствовал чужие пальцы на скуле и резко дёрнул головой, Ген легко погасил сопротивление, ловя чужие губы своими, и крепко зафиксировал его руки над головой, лишая последних способов сопротивления. Чересчур громкий стон потонул в поцелуе, когда Асагири скользнул свободной рукой под край чужой одежды, практически невесомо касаясь пальцами слегка выступающего пресса, чтобы уйти вверх и сжать между пальцев набухший сосок. Черные брови съехались к переносице, в уголках зажмуренных глаз выступили слёзы, а грудь словно тисками сдавило от бешеного недостатка кислорода. Сердце уже до того лихорадочно билось о грудную клетку, что отзывалось пульсированием в нервных окончаниях век и нижней части живота. Возбуждённое сознание плавилось от одного только обжигающего, глубокого взгляда чужих бездонных глаз, проникающего, такое чувство, под кожу и забирающегося в такие отдалённые уголки сознания, от простого осознания наличия которых Сенку уже хотелось провалиться сквозь землю. С каждой секундой, с каждым резким движением чужого языка во рту Ишигами всё больше не узнавал свой собственный голос. Нет, он всегда, сколько себя помнил, страдал от своей чувствительности, но даже представить себе не мог, как на это может отзываться его тело. Глухие стоны тонули в губах Гена снова и снова, но с каждой секундой эта пытка становилась всё невыносимее — как бы Сенку ни старался душить в себе стоны, они становились только откровеннее и громче, и парень уже правда боялся за сохранение их конфиденциальности. Руки затекли от неудобного положения и бессильно подрагивали, ведь единственное, на что Сенку хватало сейчас сил, это цепляться ослабевшими пальцами за край стола, стараясь удержаться в сознании ещё хоть мгновение. Он утопал в прикосновениях, теряясь в пространстве и распадаясь на атомы, чтобы снова собираться воедино и чувствовать, как скручивается тугой комок в паху. Гена было много. Его было до одури много везде — на заалевших скулах и искусанных губах, на тонкой шее и бледных ключицах, на подрагивающих плечах и судорожно вздымающейся груди, на напряжённом до предела животе и везде, куда могли дотянуться его руки и губы. Ишигами дрожал, зарывался пальцами в двуцветные волосы, освободившись когда-то — он уже не помнил даже как, — из плена чужих рук, выгибался ему навстречу и тихо постанывал, избегая как мог пожирающих его с ног до головы глаз. Да, Сенку знал, чувствовал каждой клеточкой своего тела, как пристально смотрел на него Ген, следил за малейшим его движением, словно стараясь запомнить, выжечь на обратной стороне век карту его лица, он выхватывал взглядом каждый сантиметр его тела, наблюдал за реакцией на свои действия и искал. Искал те места, что могли быть его эрогенными зонами. Он хотел найти их все, и был почти уверен, что они есть. И самое ужасное заключалось в том, что они были. И их было так много, что Ишигами боялся признаться в этом даже себе. Поэтому он только сильнее жмурил глаза, чтобы никак, ни за что не выдать себя, не дать повода или подсказки. Но Асагири уже не нужно было ничего, чтобы понять скованность и зажатость учёного. Да, он разгадал его, наконец, наконец-то, разгадал ещё в тот момент, когда со звоном разбилась, соскользнув со стола, первая колба с реагентом, отражаясь поражённой растерянностью в глубине багряных глаз, хоть на секунду, но в момент ставшую вечностью для Гена, тянущуюся, казалось, с сотворения мира и глубоко пустившую свои корни в его душу, высекая на подкорке подсознания образ Ишигами. Была ведь причина, по которой Сенку первым делом, как пробудился, заново создал бинты, что украшали сейчас каждое его запястье и ладонь, перепонки и фаланги пальцев. И страх, в какой-то мере, неосознанный, промелькнувший на вспыхнувшем чужом лице в ту же секунду, стоило Гену коснуться губами тыльной стороны предплечья опасно близко от линии белой сетчатой ткани, опоясывающей тонкое запястье, заставивший Ишигами вскинуть голову быстрее, чем осмыслить происходящее, выдал его с головой. — Ген, нет, — с предыханием, но даже не пытаясь вырвать руку, с мольбой и слепой отчаянной надеждой в голосе прошептал Сенку. — Не надо, прошу. Ген видел, что он хочет другого. Он только и успел, что до боли закусить губу и зажать свободной рукой рот, душа в себе очередной надрывный стон, чувствуя, как уходит земля из-под ног и теряет очертания окружающее, когда Ген стал мучительно медленно очерчивать горячим языком рельеф каждого его пальца, освобождённого от слоев плотной ткани, обдавая горячим дыханием оставленные им мокрые дорожки слюны. Предательское тело отзывалось на любое его прикосновение, на любое, даже самое незначительное, действие и жест, на каждый взгляд и слово, и Ишигами всё никак не мог понять, почему на него, почему именно на него. Сенку тихо выругался и запрокинул голову назад, пряча взгляд в сгибе локтя, не в силах взглянуть в опьяняющие, противоестественно глубокие глаза, смотрящие на него сейчас взглядом хищника, наблюдающего за жертвой и готовящегося к прыжку — потому что как ещё можно было назвать то, что творил с ним сейчас Ген, который, по всей видимости, не задумывался ни на секунду, чтобы остановиться. — Ген… Пожалуйста… — Сенку боялся признаться в этом даже себе, в том, как сводили его с ума на самом деле чужие прикосновения. Его, Гена, прикосновения, только его. Но, похоже, выдержки не хватало уже не только у него. Одно резкое движение, чужой судорожный выдох, мертвая хватка на запястье и сплетённые в замок пальцы — и вот уже чужие глаза, полыхающие адским огнём, впились в него взглядом, казалось, начав выжигать Ишигами изнутри. — Не отводи взгляд, — единственное, что сорвалось с губ сухим хрипом, прежде, чем Ген впился в его губы жадным поцелуем. Он ожидал, что его хотя бы попытаются оттолкнуть, но Сенку уже совершенно потерял себя, дрожа и податливо выгибаясь навстречу блуждающим по его телу рукам. Ген подводил его к краю раз за разом, раз за разом отступая в самый последний момент. Ишигами уже просто не отдавал себе отчёта в своих действиях, дыхание отказывалось приходить в норму, тело не поддавалось нервной системе, а чувства — разуму. Он был ведом ими, Сенку окунулся в них с головой и уже не мог даже нормально вздохнуть, он дышал Геном. Менталист был везде, он рассеивался в воздухе, превращаясь там в ничто, заставляя собой дышать и бредить, и не отпускал Ишигами ни на миг. Да, Асагири смог завладеть его сознанием. Выбить из этой умной головы все его умные мысли и заполнить собой, и подчинить себе. Сенку наконец стал принадлежать ему. Целиком и полностью. Безраздельно. Ишигами оттолкнул его сразу, как услышал шаги за углом и надоедливую мелодию, что имел привычку бормотать себе под нос Хром, когда был чем-то слишком увлечён, и еле успел схватить в руки какую-то из лежащих тут же бумаг и пишущих принадлежности, чтобы придать себе занятый вид прежде, чем радостный научник показался в дверном проёме. Но вышло у него, на взгляд Гена, неважно. Покрасневшие кончики ушей, сбитое дыхание, сведённые вместе колени и подрагивающие пальцы — всё это слишком выдавало подлинное состояние учёного. Но кто Хром, и кто — Ген? Небо и земля, ни больше, ни меньше, насколько бы очевидными не были факты. Хром не был бы Хромом, если бы, в период «величайшего» внутреннего озарения, обращал внимание на такие мелочи, как состояние человека. Он буквально не видел перед собой ничего, кроме интересующего его факта или явления, так что не увидел и части произошедшего за несколько безумно долгих секунд спектакля, потому что на воздух между Асагири и Сенку уже можно было без задней мысли вешать топор. Оказалось, не всегда тактичность является лучшей альтернативой необразованности, не правда ли, Сенку? …подождите, что? У Ишигами дрожали руки? Гену точно не показалось? А сведённые вместе колени?.. Как бы не привык Асагири доверять себе целиком и полностью, в то, что он видел сейчас, собственными, служащими ему верной службой вот уже двадцать первый год, глазами, он поверить не мог. Книга Сенку обретала для Гена пролог и эпилог. Буквы на страницах появлялись в совершенно хаотичном порядке, спустя доли секунд начиная складываться в слова и предложения, строфы, абзацы и страницы. Ген завороженно наблюдал, как по внутренней стороне чужих подрагивающих бёдер медленно стекали белёсые капли.***
Весь остаток дня Ген промотал на горячих источниках, на которые не поленился отправиться сразу после беспардонного вторжения в лабораторию Хромом, искренне надеясь, что сможет успокоиться. Боги, он правда на это надеялся? Либо он и правда был полным дураком, либо наивность была главным его отрицательным качеством. Блять, у него полдня дрожали руки, как у последнего наркомана. Мысли разлетались вдребезги быстрее, чем он успевал их собирать; взгляд — не держал фокуса на пространстве перед собой дольше двух секунд. Стоило Гену закрыть глаза, и возбужденное донельзя сознание тут же рисовало перед ним как проклятье чужое раскрасневшееся лицо и разметавшиеся по столу изумрудными концами растрёпанные белоснежные волосы, и тогда уже Асагири не мог (и пытался ли?) скрыть расползающуюся по лицу почти болезненную ухмылку. Повторить? Обязательно. И он был совершенно уверен, что получится это у него сегодня же. Иначе он за себя не ручается. Когда солнечный диск уже наполовину закатился за горизонт, менталист был на полпути к деревне, и именно тогда ему непосчастливилось пересечься со спешащей с охоты Кохаку. Отчего-то она казалась чересчур взволнованной, о чём незамедлительно спросил её Ген, интуитивно уже практически точно предугадав её ответ. — Да что-то Сенку ходит весь день какой-то дерганый, всё у него из рук валится. То краснеет, то бледнеет, и всё на ровном месте, — покачала головой девушка. — На вопросы отвечать отказывается, на вид здоров… Не знаешь, может, что с ним случилось? Не зря говорят, что интуиция — обработка данных столь быстрая, что мозг её не воспринимает. Менталист даже и не знал, куда бы деться от пристального светлого взгляда, чтобы не выдать своей дьявольской ухмылки. Чего только стоило подавить в себе смех на второй её фразе. О-о, да, с Ишигами Сенку случилось. И случился с ним никто иной как Асагири Ген.***
Как он добрался до этого чертового поселения в полутьме и с гулом крови в ушах, Ген не помнил. И было бы это важным, не корову проиграл. Потому что забыл менталист буквально всё, когда поймал полурастерянный взгляд алых глаз и услышал звук со звоном бьющегося об пол стекла. И, пропуская мимо ушей драматичные причитания Хрома об испорченном оборудовании и каком-то там времени Касеки, схватил за руку, переплетая пальцы, застывшего на месте Сенку, вытягивая его из шумного и сейчас казавшегося излишне многолюдным помещения, неотрывно наблюдая за тем, как разливается румянец на бывших секунду назад мертвенно-бледными щеках, переходит на плечи и заливает краской шею. Ноги сами принесли их двоих в обсерваторию, и, Ген уверен на сто миллионов процентов, Сенку и на секунду не задумывался о том, чтобы сопротивляться, когда он бесцеремонно затаскивал его внутрь и пригвоздил спиной к стене, практически тут же припадая к его губам своими и не давая отстраниться даже чтобы вздохнуть. Сердце гоняло по венам кровь вдвое быстрее, а она, шумящая в ушах, заглушала голоса разума у обоих, не оставляя одному выбора, а другому — воздуха. Ген оставлял свои метки на теле Сенку везде, где только мог, начиная губами и заканчивая тонко очерченными кубиками пресса, лопатками и копчиком, и Ишигами это ничуть не стращало, а заставляло выгибаться под ним и стонать с каждым разом всё громче и откровенней, лишь утверждая менталиста в верности своих действий, раскрепощая и давая практически полную свободу. Ген никогда не думал, что это произойдёт так легко. Да что там говорить, он вообще не думал. Ни о чём. Последние примерно вечность дней после первой встречи с Сенку. Из головы буквально за секунды выдуло подчистую все мысли, оставляя после себя маячивший перед глазами образ недоуменно вскинувшего бровь зелёноволосого парня. Слова, складывающиеся в сухие, словно подготовленные фразы, срывались с языка практически машинально, потому что взбудораженный мозг менталиста в тот момент абсолютно точно не мог отдавать хоть сколько-нибудь осмысленные команды нервносистемному центру. Асагири выпал из реальности именно тогда, а возвращаться в неё начал только сейчас, сплетая в единую картину обрывки слов, образов, звуков и ощущений, чувствуя горячими ладонями толпы мурашек, бегающих по чужому подрагивающему телу, губами разливающееся по нему тепло, а торсом — колени, до боли сжимающие его в своих тисках. К Гену возвращалась способность адекватно воспринимать окружающий мир (хотя, если не кривить, всё же, душой, лишь наполовину, ведь его существо всё ещё пронизывало то крышесносящее чувство, образ — Сенку, Ишигами Сенку), но он всё ещё был переполнен им, он дышал и бредил Ишигами Сенку, и, признаться в чём себе отказывался наотрез, не желал избавляться от этого. Ген хотел его ещё больше, он вытягивал из мечущегося под ним в полузабытьи учёного всё, впитывал каждой клеточкой своего тела, утопал и задыхался в нём. Инстинкты, казалось, уже брали над менталистом верх, стремясь отобрать Ишигами у самого себя и завладеть самому, он хотел Сенку целиком и полностью. И пусть его умная голова трактует это как хочет, оно не было заботой Гена, его волновал только человек перед ним, красный с головы до ног, жадно хватающий ртом воздух и нагой во всех смыслах этого слова — потому что Ген видел его буквально всего, как и одежду, ему удалось сорвать все цепи и маски, за которыми были скрыты его эмоции и чувства. Ненужные? Пф, пора бы избавиться от этого слова в употреблении относительно внутреннего мира человека. Те, которые Сенку не хотел показывать никому и которых боялся сам. Почему Сенку не сопротивляется? Почему не отталкивает его, почему не может взглянуть ему в глаза? Ответ на любой вопрос, вспыхивающий в голове Гена, чтобы моментально погаснуть, раствориться в ворохе других, переливался, снедаемый чернильной бездной чужих зрачков, в глубине радужки, читался столь отчётливо, словно был высечен на сетчатке глаз и его душе. И ответ был всего один, предельно простой, но оттого не менее всеобъемлющий, способный тремя словами сказать больше, чем тысячью фраз и намёков. Сенку любил его. Менталисту не нужны были никакие слова, чтобы понять столь очевидную вещь, но сам учёный не привык верить самому себе и прислушиваться к чему-то столь чуждому его рациональному сознанию, как чувства. Он уже был ведом ими, и полностью им подчинялся, глубоко внутри себя уже смирившись и приняв их как должное, но какой-то частью всё ещё сопротивляясь, не желая вскинуть белый флаг. Но сил его едва ли хватало на борьбу с самим собой, а потому единственное, на что он был сейчас способен, это прятать собственный беззащитный взгляд и зажимать рот рукой, силясь сдержать рвущиеся из груди стоны. Но Ген не собирался останавливаться, не собирался давать Сенку и доли секунды, чтобы совладать с собой, распаляя его ещё сильнее и вынуждая полностью отдаться себе, подчинившись собственным чувствам, разбивая вдребезги последние здравые мысли. Отняв одну из вновь перемотанных бинтами рук от чужого раскрасневшегося лица, настолько зардевшегося, чтобы даже в полутьме было легко различить заливший кончики ушей, скулы и плечи румянец, Асагири снова начал разматывать множественные слои бинтов, но уже не пальцами, а ртом, неотрывно наблюдая, как следит за его действиями Сенку, смущённо смотря сквозь пальцы потерянным взглядом и вздрагивая каждый раз, когда Ген задевал зубами оголённую кожу. Вырвавшийся вдруг из горла стон скатился в жалобный всхлип, когда Асагири, размотав бинты на обоих руках и завязав ими Ишигами глаза, обхватил губами огрубевшие от тяжёлой физической работы, но всё ещё до одури чувствительные пальцы, обводя их языком по всей длине и прикусывая фаланги, и запустил свои в чуть приоткрытый чужой рот, надавливая двумя на корень языка и обводя его ими по кругу, имитируя движения собственного языка на его пальцах. Сенку вскинуло и повело от его движений, органы чувств Ишигами зашкаливали и давали сбои хотя бы потому, что ощущалось всё это в несколько раз острее из-за того, что глаза были перекрыты бинтом, и организм вынужден был полагаться на осязание втрое больше обычного. Его снова швырнуло за край, подводя к сокрушительному оргазму, сведящему судорогой мышцы и, казалось, не отпускавшему его вечность. Он снова кончил. Уже во второй раз, и даже не касаясь себя. — Ген, не надо, — бормотал заплетающимся языком Сенку, но не имея ни малейшего понятия, что собирался сделать менталист. А Гену на секунду показалось, что он забыл, как дышать. Потому что этот открытый, такой беспомощный вид цепляющегося из последних сил за реальность учёного заворожил менталиста настолько, что тот забыл вовремя вдохнуть. И, захлебнувшись вздохом, Ген, как околдованный, стал водить влажными от слюны пальцами по напряжённым до предела кубикам пресса, ещё помнящим недавние сладкие судороги и подрагивающим под его руками, собирая белёсые капли его семени и растирая между пальцев. — Хочешь, открою тебе ещё одну тайну твоего тела, Сенку-чан? — промурлыкал чересчур удовлетворённо ему на ухо Асагири, проводя пальцами по сжатому колечку мышц и чуть надавливая, но не проникая внутрь, обводя по кругу и дразня его, смущая и заставляя проклинать себя всеми известными проклятьями на всех известных Ишигами языках. А Сенку уже просто хотелось провалиться от стыда сквозь землю, и причин у него было много — пока только повязка на глазах облегчала его состояние (хотя, это тоже — с какой стороны посмотреть), оберегая от губительного зрительного контакта, загоняющего сейчас обычно невозмутимого учёного в краску практически с полпинка. Но кто из них был готов сейчас остановиться? Даже если бы захотели, они бы просто не смогли. Ген осторожно протолкнул внутрь один палец, чувствуя, как сжались вокруг него плотным кольцом бархатные стенки. Ему пришлось даже закусить губу, чтобы не застонать в голос, потому что собственное возбуждение становилось почти болезненным, а касаться себя менталист себе запретил. — Ген… Сто- Сенку не успел даже закончить фразу, выгнувшись вдруг до хруста позвонков и полностью теряя контроль над голосом, хриплым криком рвущимся из груди, потеряв в одночасье способность поддерживать хотя бы призрачный ореол конфиденциальности, потому что расположение обсерватории отнюдь не располагало чему-то такому, и Ген не мог этого не знать. Он делал это специально. Боже, да, он был настолько чувствительным даже здесь. — Ген, хва- тит!.. Ген! — Сенку до боли сжимал на чужих плечах пальцы, иной раз оставляя красные полосы и следы от ногтей на лопатках, не успев очнуться ещё даже от послеоргазменной неги, но уже теряясь в себе и окружающем пространстве из-за него, из-за Гена и его чёртовых пальцев, вытворяющих с ним невесть что, которые он определённо когда-нибудь сломает. Но насколько бы фантастическим Асагири не казалось собственное терпение, оно имело свойство кончаться, и в какой-то момент он притянул уже не сопротивляющего парня, насаживая на себя и ловя губами всё новые и новые стоны, целуя, кусая, водя пальцами по наливающимся кровью засосам и укусам, за которые потом непременно получит, стягивая с чужих глаз повязку и наблюдая, как потухают и закатываются при каждом толчке алые глаза, как скапливаются в их уголках слёзы и как смотрят они невменяемым, подернутым белой пеленой взглядом прямо на него, и не мог оторваться. Да, он сорвался. Ген сорвался с огромной высоты в глубокую бездну, такую, из которой не может выбраться уже никогда. И ничуть об этом не жалел.***
— Тебе понравилось, — прозвучало, скорее, как утверждение, нежели вопрос. — Ага, аж в глазах темнеет от переизбытка серотонина, вазопрессина, дофамина, фенилэтиламина и андростерона, — не без доли какого-то ему одному характерного извращенного садизма, хотя Ген не понимал, как эти два слова вообще могли употребляться относительно друг друга, сойдясь, тем более, в таком безумном коктейле, как один сумасшедший ученый, в голосе протянул почти нараспев Ишигами, не предпринимая ни малейшей попытки, хотя бы для вида, скрыть расползающуюся по лицу ухмылку, заметив полное отсутствие в чужих глазах. Да, Асагири вот уже который раз подвис от этих научно-инопланетянских словечек, которыми так любил оперировать в собственной речи учёный. Ген в тот момент, правда, еле подавил в себе желание опять заткнуть чем-нибудь этот чересчур болтливый рот. И за секунду успел выругаться про себя на всех известных ему языках, потому что собственное воображение, черт бы его побрал, помедлив полсекунды, стало рисовать в голове такие картины, что, узнай Сенку хоть об одной из них — не сносить ему головы. — И что это значит? — настолько невозмутимо, насколько ему хватило выдержки и последних нервов, проговорил на выдохе менталист, изо всех сил старясь придать лицу и голосу потребный вид. — Что я люблю тебя, идиот.