И чтобы сплошные прочерки, а не жизнь

      А рука у него аж неправдоподобно холодная, хотя взглядом можно ошпариться. И прикосновения мертвенные, лягушачьи, хотя для работника шоу-бизнеса вот это — самая норма.       Ещё и логики как у скелета — то есть, гуляй, ветер в голове, растаскивай мысли. Будь импульсивным. Он весь такой правильный Мужчина, верный, идеальный, и совсем не такой правильный, как она сама.       Его правильность бесит.       Его правильность — причина её слёз.       Дан только ногтями ведёт ей по позвоночнику, и Тине почти кричать хочется, настолько это приятно. У женщины тоже есть потребности, по-настоящему есть, и их больше, чем ТВ-поцелунки; и они глубже, глубже, как...       Физическое возбуждение положено испытывать. Положено, и попытки его удовлетворить тоже должны быть, вот вынь да положь, должны быть — женщины ведь неудачные, разумеется, глючные, но люди.       Он дергает к себе в объятия, чтобы она носком туфель упёрлась ему у пятки, облизывает ей кожу под мочкой уха, и это такой контраст с холодом рук, что мурашки бегут непроизвольно, выбивают дрожь. Тина может поклясться, что Дан усмехается этой её чувственности, а потом шею облизывает как леденец снова — и дует туда, где мокро.       Тина чувствует себя конфеткой, идеальной жертвой идеального хищника, сладкой и радующей. И хорошо целующейся к тому же.       Тина верила в этот фееричный ДТ-союз, верила как малышка искренне, и плевать, холодный Дан или нет, но ровно до того, как представила его родителям.       Её отец рассмеялся, когда увидел их сцепленные ладони. Потом заявил: не прокатит. Слишком разные для союза, и слишком схожие. Она чувственная, кипяток-баба, та ещё, собственно, штучка, а он в 40 лет почти игрушечно верит в магию.       И он холодный, холоднее воды в океане, холоднее глаз распоследнего труса, и вероятно именно поэтому каждое касание бьет наотмашь, электризуя волосы; и каждое движение уходит мучительно глубоко, в сами кости или ещё глубже.       Обнять Дана это как сделать маску для всего тела, только эффективнее.       Коснуться Дана — это гарантированно захотеть закричать, в то время как он не издаст ни звука.       Дан издевался. Тина знала об этом. Сразу как добился её, как насильно влюбил в себя, получил желанное «да», вот прямо сразу — начал это. В каждом движении, слове, прикосновении включалась эта его ёбаная вызывающая зависимость магия. Необходимый как вода его взгляд, который она ищет, к которому льнёт; и холодные касания, касания, касания. А ещё: похуизм; Дану всё равно, что любит Тина, ему всё равно, с кем она проводит время. Ему плевать.       Тина обещала, что заставит его испытывать то же самое, уверяла, что бросит его очень грязно, клялась, что больше к нему не придёт, забудет и будет жить дальше — а потом наступала ночь. И единственное, что она могла делать ночью — это умолять не останавливаться. Впрочем, вот эту просьбу Дан исполнял исправно.       Всё это нужно, чтобы упасть на кровать выебанной, использованной, чтобы почувствовать себя грязной. Но быть при этом не-вы-ра-зи-мо наполненной. И молчать. Слушать, как молчит и Дан; видеть, как тяжело он смотрит, как стремительно собирает вещи на непослушных ногах та, что три минуты назад просила не отпускать. Как он обречённо подаёт ей носок и отпускает, хотя тоже обещал этого не делать.       Тина сматывалась, теряя по пути вещи, убегала и не оглядывалась. Потому что оглянуться равно проиграть. Оглянуться — это снова попасть в его взгляд, в его магнетизм, это остаться на всю ночь.       Нельзя оставаться на ночь у мужчины, с которым она даже не понимала что её может связывать.       Дан это герой из сказки с волшебством, это резонер романа, это рыцарь изо льда. Дан это про «без страха и упрёка», про то, чтобы отдавать и не брать. Это мужчина, вся жизнь и карьера которого свелась к поиску любви, в которую он верил всей душой. Верил вопреки тому, что в шоу-бизнесе вообще ни во что верить нельзя. Он верил, он искал, а она...       Она уже даже не помнила, что это такое.       Тине хотелось дозы его волшебства вновь и вновь, и не только физического тупого секса, игры в изучение тела, а ласки, внимания. Чтобы он касался её не льдисто-энергетически, а так, как коснулся бы маленького ребёнка. Погладил по голове, заправил волосы за ухо, положил руку на живот, когда он у неё болит. Хотелось человеческого. А Дан трогал её с подтекстом, и оставался холодным, когда ей мечталось, чтобы он «включился».       Тина хотела увидеть чувства на его лице. Но она понимала, что в нём этих чувств нет. Потому что она не та самая, не единственная, которую он ищет полвека, она так... тренировка.       Да, Тина была романтиком, и ей хотелось сказок.       Когда Тине передали информацию о том, что Дан мутит с Индирой, она приняла это достойно. Он ушёл за своей казахской подружкой, а она осталась умирать на пьедестале. Это её вымирание длилось уже несколько месяцев.       Ожидаемо настолько, что более разумная к этому бы подготовилась. Да даже Веня — она переводит на сына (он смотрел «Один дома» по телевизору) взгляд и усмехается — был бы готов. А Тина... она молчит, мнёт пальцы и в голове у неё стоит только его образ.       Зачем сообщать эти подробности в Новый Год? Когда она с семьёй в Карпатах, когда хочет отдохнуть... зачем ей знать, что Дан с Индирой вместе в Америке? Это — она ищет правильное слово — травмирует. И травмирует представлять, как он трогает её, как обнимает, как они занимаются любовью, ведь она, видимо, и есть та искомая любовь, иначе зачем взрослому мужчине переходить от одной женщины к другой. Больно и смешно.       Наверное, теперь можно и умирать, по-настоящему, чтоб навсегда? Достаточен ли повод потери второго любимого мужчины подряд для такого тяжёлого греха? Как всегда, привет, Тина Кароль, которая потеряла, даже не обретя.       Слеза по щеке течёт будто сама собой, бесконтрольно и безболезненно, под веками сменяются картинки их вместе, и это ломка. Почти героиновая, только жёстче. Трещат дрова.       Тина де-блокирует телефон и снова смотрит на присланную фотографию: Индира, которую обнимает высокий темноволосый мужчина с тонкими пальцами. Ну точно Дан. Папа был прав, они не пара.       Вторая слеза отправляется в путь, и Тина уже хочет смахнуть её, плюнуть и растереть, выпить вина, но тут её стирает чужая рука. Холодная. Уже привычно пробивает ток и хочется крикнуть, но она молчит. Вскидывает голову, заранее зная, кого увидит.       Это он. Но совсем не он, потому что взгляд горячий, человеческий.       — Тина, — он берёт её за предплечье, размазывая слезинки со своих пальцев по её руке. — Посмотри на меня.       Тина видит предмет своей боли впервые за два месяца, и встреча не была такой феерической, как она её представляла. Не хотелось расхохотаться и обнять.       Его голос был снова морозен, рука была холодной, и она упрямо отвела взгляд. Не хотелось слушаться, было страшно и непонятно. Почему он здесь, где Индира и зачем он её касается, чёрт возьми? Это что, очередное издевательство?       — Дан. — Голос получился таким, как должен: уверенным, капризным. Но вместо вопросов, претензий вырвалось почему-то совсем неважное, — твои руки теплеют? — Это правда, его пальцы, обнимающие женский локоть, нагрелись впервые на её памяти.       Это почему-то удивляет больше, чем его непосредственно нахождение рядом. И ей нестерпимо хочется узнать причину.       — Потому что ты надоела, Тина. Поэтому я больше не-холодный. — Он улыбнулся, и в этой улыбке не было постельного подтекста. И силы вдруг появляются буквально из воздуха: встать со стула, несмело улыбнуться в ответ. Чёртов магнетизм Балана. — Я скучал. — Он отобрал у неё телефон, посмотрел на злополучное сообщение и взгляд его потяжелел. — Там, — он указал пальцем на экран, — враньё. А этот Новый год мы вместе. И все будущие, женщина.       — Почему?       — Потому что я больше не отпущу.       А отец Тины, ставший свидетелем этой сцены, видел, как его дочь расплакалась в объятиях Дана Балана, и как решительно он гладил её по волосам, как сильно сжимал ей ладонь и вполголоса говорил что-то о магии и любви.       А отец Тины зарёкся больше никогда не осуждать выбор дочери.