Чумной год

Абсолютно очарованный и искренне заинтересованный, Жук тянется пальцем к гарде охотничьего меча, вскарабкавшись на прилавок, и, подтолкнув, аккуратно покачивает, пробуя на вес; хороший меч, сбалансированный, лёгкий — в самый раз по женщине.       — Э-хой, Жук! Ну-ка, быстро убери грязные лапы от моей вещи! — Изельда, свалив кучу резных деревянных тарелок прямо на дверцу в погреб, сурово супит брови, уперев кулаки в жёсткие бока. — Жук, я не разрешала тебе лезть на прилавок!       — Мэ-эг-х, — говорит Жук, хлопая круглыми глазами, и, с тоской глядя на меч, слезает на земляной пол; Изельда тут же хватает оружие, замотанное ремнём поверх ножен, и перевешивает повыше — под самый потолок, на резную скобу под потемневшей от сырости рейкой.       — Вот так. Пусть пока повисит.       — Гхэ, — чешет Жук нос и, плюхнувшись на скамью, выгребает из кармана недавно найденный амулет — дышит, трёт, крутит его на просвет и щурит то один, то другой глаз; амулет больше похож на дорогое украшение — почти светится, налитый нежно-голубой слюдой живокрови, сердечком птицы пульсирующей под касаниями пальца. Жук сразу чувствует, что Изельда крутится рядом — по щеке щекотно мажут её длинные косы, — но не издаёт ни звука: уж очень интересно глядеть, как Изельда, старательно делая пустую физиономию, жадно и не без зависти рассматривает амулет.       — Красивый. Где ты его добыл? Поди, несколько сотен отвалить пришлось.       — М-м-мнэ! — Жук кивает на открытое окно, за которыми скалящимися вдалеке провалами нависают скалы Воющих утёсов.       — Будет врать-то! В жизни не поверю, — фыркает Изельда, встряхнув головой, и сгребает посуду в передник, подобрав выше колен пёстро вышитые юбки. — Там только москиты да горные ежи живут, откуда людям взяться? Жук гадает, от чего может быть шрам под её левым коленом — шипа, колючки или костяного жала.       — Слушай, а там хоть есть чем разжиться?       — М-гм.       — Тоже мне, переехали, добрались чёрт пойми куда, будто в Мидланде было хуже, — ворчит женщина, раскладывая миски на прилавке, — я даже погулять ни разу толком не ходила. Где я мясо на ужин-то возьму, а? Опять на змей силки ставить? Ах, чтоб её, проклятый край! — швыряет Изельда, уже совсем красная и злая, последнюю тарелку, да так, что та чуть не слетает в угол, и с тоской смотрит на подвешенный у низкого потолка меч, — а потом, прикусив губы, сдёргивает с гвоздя дорожный ремень. — Жук! Своди меня на утёсы, я видела, ты оттуда ежиное мясо приносил. Всё равно торговля ни к чёрту. Жук пристёгивает амулет под потрёпанным плащом, запихивая его под шарф и рубашку, и смотрит, как Изельда влезает в тёплую дорожную кофту и, подвязав подол повыше, прыгает на одной ноге, натягивая потёртый кожаный сапог.       — Мг-х?       — Муж? Плевать. Я ему не слуга и не торговка, а свободная женщина, и иду, куда захочу. — Помедлив, Изельда достаёт из-под полки овощи в горшке и ставит рядом с хлебницей, пододвинув кувшин кислого молока. — Как думаешь, Корнифер найдёт, если прежде меня вернётся? Жук абсолютно с этим согласен.       — Ну, веди. Показывай эти твои Воющие утёсы.

***

За Перевалом Короля воет нескончаемый ветер, выметая всю пыль из источенных камней, и зудят бледные москиты-мстекрылы, а из скальных щербин осыпается труха, — и оттого горные дороги кажутся совсем неживыми, блёклыми.       — Тю! — свистит Изельда, с хрустом напарывая на лезвие очередного ежа; Жук впервые видит, чтобы Изельда, ворчливая и вечно скучающая, не бог весть какая хозяйка, была настолько оживлённой: даже при Корнифере так не светилась, — а женщина уже рвётся с боевым гиканьем на шорох под каменный свод. — Ставлю свои косы, Жук, там жирный бальдр! Бальдр находится, но мелкий, совсем детёныш, недовольно шипящий и ощетиненный гребнями на панцире, и Изельда тут же скисает на несколько мгновений.       — Хватку теряю. Уж и размера определить не могу.       — М, м-м, — тычет Жук в сторону ущелья, облепленного голубыми цветами и такими же бабочками. — Мх! Пещера Джони встречает Жука как старого знакомого — шорохами, капаньем, слюдяными прожилками, охапкой бледно светящихся бабочек-светляков; Джони, распростёртая на могильном камне, улыбается, навсегда застыв запавшими в синяки глазами и высохшими тонкими руками, скрещенными на грудях, и Жук задумывается, не из-за живокрови ли её лицо, даже исхудавшее, выглядит не жутко, а торжественно и немного печально, — так, будто Джони прилегла поспать, оголодав в каменном мешке, и не смогла проснуться.       — Это её амулет, да? — Изельда роняет мех с ежиными тушками, крестится, припав к могильнику на колене, и бережно смахивает со лба покойницы каменную пыль.       — М-гм, — кивает Жук и, подтянувшись на локте, залезает на наименее неудобный каменный выступ — так, чтобы рядом могла усесться и Изельда. Изельда не плачет — так, шмыгает носом, трёт мокрое тыльной ладонью, моргает, глубоко дыша, и зачарованно разглядывает шуршащих светляков, задрав голову.       — Тут так хорошо. Это святое место, да?       — Мхэ-м, — опять кивает Жук, болтая ногами, и смотрит, как меж камней тянутся синевой набухшие живокровные жилки. Изельда ещё раз шмыгает, сморкается в пальцы, крепко приобнимает, обхватив за плечи, и так же крепко целует — прямо по шраму, рассёкшему рот, а на губах остаётся привкус солёной горечи.       — Спасибо, Жук. Я уже так давно не охотилась.