Чумной год

      — Смотрите, какой малыш!       — Да он же меньше, чем Инкоши!       — Ещё чего, — бурчит Инкоши, самый маленький: ему лет одиннадцать, и он на два пальца выше Жука.       — Малец или не малец, а в поединке с сёстрами не посрамился.       — Умелый!       — Давно таких к нам не приходило. Ты чей?       — С Узкого моря? Или из-под перевала?       — Заходи!       — Унхаш, отопри ворота! У нас гости! Жук моргает, обнимает прижатый к груди шлем и крутит головой, не зная, к кому обратиться. Земля за деревней истыкана пиками с насаженными на них черепами: сомнительно, что у божьих людей именно так выглядит обряд погребения, — а её жители не похожи на тех, с кем он подружился в Грязьмуте: ни внешне, ни по говору, ни по одежде, — и Жук не напуган, но насторожен, и в любую секунду готов убежать в грибное болото. Кто-то трогает его волосы, и Жук, вспыхнув жаром до ушей, не глядя пихается.       — Ай!       — Лапу убери, Инкоши! Седых никогда не видел?       — Нет, — отвечает ребёнок, тараща глаза.       — Так это, — со знанием дела говорит самый старший из мужчин, коромыслом гнутый, кивая головой на длинной шее, — у многих бывает. У Урсе-Ховата в пятьдесят два такая появилась.       — Не целиком же, — добавляет девица с татуированными щеками, так же одетая, как и мужчины, — вот ему и интересно.       — Каменные люди тоже поздно седеют, как и мы. А этот молодой. Значит, не из каменных.       — Он мне локоть разбил, — жалуется юноша с постным худым лицом, по виду ровесник девицы.       — И правильно сделал! Какой же это воин, если не скрестит меч с нашей пикой?       — И убил Хостхера и Ахал-Келлики!       — Помолчи, Улле! По-твоему, настоящий воин должен склонять голову перед чужаками? Юноша ещё сильнее кривит лицо, но умолкает и трёт раненый локоть: Жук ударил его сильно, наотмашь, как раз по сухожилию, и левая рука теперь висит плетью, не дёргаясь в пальцах. Жуку не стыдно.       — Пойдём, жучок, — тянут женщины за плащ, намокший в грибных болотах. — Мы тебя накормим.       — Как думаешь, он достоин того, чтобы посидеть у нашего очага?       — Теперь — достоин. Вы все видели: Сув-Херват подбила ему глаз и порвала плащ, а он выстоял.       — Давно у нас не ужинали чужаки.       — Ты куда путь держишь, жучок?       — Мх-х-гха, — сообщает Жук.       — Ясно, — тут же делает вывод старший, — далеко.       — В Гнездо? В чёрный лес?       — Нельзя туда лезть. Там только бледные грязекопы и оборотни.       — Да, нельзя, — подхватывает татуированная девица, — если только не идёшь к усыпальнице Зверя.       — Не ходи к Зверю! Иди своей дорогой, а потом к нам в гости заходи.       — Божьи воины чужих не привечают, но ты теперь будешь наш. Жук, окружённый деревенскими, заходит в жилище: все палаты связаны промеж собой, громоздясь одна на другую, но в этом нет ни муравьиного хаоса, ни липкой скученности, и дышится здесь легче, чем в топях, — и оглядывается, поедая глазами расписанные рунами деревянные щиты и наколотые на пики панцири многоножек, и жадно вдыхает запах жареного мяса: что ж, видимо, потрошить и запекать в травах будут не его. Унхаш свешивается из-за рычага, вперивается в Жука взглядом и с искренним интересом присматривается. Пожалуй, такими, — любопытными, болтливыми, чуть ли не почтительными, — божьи воины Жуку нравятся больше: ещё днём мимо уха Жука, едва он ступил за щит подле груды черепов, просвистела стрела, и Жуку до сих пор удивительно, как легко божьи воины сменили гнев на милость, стоило только трём их предводительницам склонить пики и головы после поединка.       — Садись здесь, жучок, тут теплее.       — Будешь грибное пиво? Оно в голову даёт, но сладкое.       — М-ма! — мотает Жук седой головой, усевшись у очага, вцепляется в панцирь многоножки и кое-как, — по мере возможности при своих зубах — вгрызается в кисловатое, до одури сочное мясо. Младшая из трёх сестёр, — та, которая ступала осторожнее, и Жук хорошо это разглядел, когда убирал меч в заплечные ножны, — улыбалась. Красивая сестра, черноглазая.