Чумной год

      — Восемьсот двадцать.       — Четыреста.       — Ах, тебе так надо? Значит, восемьсот пятьдесят.       — Старый бес, задери тебя все старые боги! Четыреста пятьдесят, не больше.       — Во-семь-сот пять-де-сят, — тянет Слай, натягивая зубастую улыбку.       — Вот ещё! Чтоб я выложил какому-то торгашу столько за чёртов заговоренный амулет? — Толстый здоровяк барон, поморщившись, чуть не сплёвывает под ноги.       — А ты что, надеешься пройти через перепутье и не напороться на короля мстекрылов?       — И без тебя бы обошёлся.       — Чего ж не уходишь? Барон опять морщится и, плюнув и махнув рукой с потускневшим перстнем, — дешёвый, простецкий, явно семейный, такие перстни носят в Триве: Слай снимал их порой, отрубал вместе с пальцами, когда золотые и с вязью попадались, разве ж стыдно забирать вещи у тобой же побеждённого? — кидает в сторону Слая кошель.       — Восемьсот, больше не дам, даже не проси.       — Ну и сквалыга ты, Филип, — щурится Слай из-за огромных тяжёлых очков, поймав кошель в полёте, и считает медь и серебро, вывалив монеты на стол. — Жалко десяти серебряных?       — Хочешь — и это заберу. В этой дыре же так много путешественников, верно?       — На нашу долю хватает.       — Не больно-то ты гордый.       — Какая гордость? — Слай улыбается уже не зубасто, почти очаровательно. — Погляди, каков я ростом. Разве у меня будет много гордости?       — Малые — самые злые. Разве ты не знал покойного короля? — Барон забирает амулет, дышит на него, вытирает вязаной рукавицей и, пристегнув под фибулу, прячет в дорожном кафтане.       — Никто его не знал, мальчик.       — Прощай. Да пожрут тебя бесовы псы за твою жадность… Слай свистит вслед барону, хихикает, когда конь тычется в хозяина мордой: нюхает амулет, — а потом подметает лавку, чистит на пороге рукоять меча, — длинного, чуть не в себя размером, — и курит там же, скрутив в трубке вонючую табачную труху. Мастеру меча Слаю без малого шестьдесят лет, у Слая есть собственная лавка, три ученика, восемнадцать шрамов от разных клинков, две дочери от разных женщин: одна уже взрослая и живёт далеко, в чужих землях, а младшей, которая живёт у матери в нескольких милях от Грязьмута, скоро семь, и она дерётся с мальчишками, бойкая, лучше любого сына, — и Слай абсолютно доволен своей жизнью. Эх, надо было бы спросить барона, не поедет ли он по дороге за перевалом; можно было бы передать Маррон денег и банку живокровных мотылей для дочки, пускай играется. Впрочем, оно и к лучшему: нельзя отдавать свои деньги в чужие руки. Слай сам туда пойдёт, когда погода наладится.       — Принесёшь вторую долю за фонарь, и пойду. Да, так и сделаю, — говорит сам себе Слай, выбивает пепел об крыльцо и хрустко потягивается. — Именно так. Жука, чужого мальчишки из-за перевала, нет уже неделю, но Слай не беспокоится: у Жука при себе всегда есть кусок вяленого мяса, острый меч и на две трети обрезанный, никогда не болтающий лишнего язык. Ежели уж Жук помог ему выбраться, когда Слай сам чуть чуму не подхватил: дурень старый, понадобилось, видите ли, на старое жильё пойти, хату поскрести, — то и сам Жук в грязь не вляпается.       — Ты уж гляди, не подохни, — говорит Слай: то ли самому себе, то ли обращаясь к собеседнику, которого нет, — и встав, берётся за метлу: пора смести сухие колючки в паутине, ветром наметённые за крыльцо. Побыстрее бы этот недоросль тащил в посёлок свою задницу, право. — Обещал у старого Слая фонарь купить, вот и держи слово. Колючки цепляются за метлу, шуршат, хрустят под сапогами, — хр-р, хр-р, будто идёшь по горному щебню. Право, сокрушённые мечом кости хрустят стократ приятнее, думает Слай. Дорога харкает каменной пылью, и в её дыхании бредёт Жук; сапоги у него мокрые, плащ порван на плече, а глаза бесконечно уставшие, но малявка Жук прёт целеустремлённо, уверенно и напрямик, прямо к крыльцу лавки Слая.       — Глядите-ка, явился, бездельник! Подумав, Слай роняет метлу, чрезмерно громко свистит, натягивая равнодушие поверх облегчения, и гремит посудой, наполовину наполняя котелок минеральным молоком, — согреть, умыться, обмыть лицо и ободранные пальцы: Жук никогда не приходит в деревню без ссадин или царапин.       — Давно не виделись, мальчик. Далеко ходил?       — Мэгх-хэ, — с почти довольным видом тычет Жук в ободранную сумку, из которой выглядывает зубастый горный крюк — гордость божьих воинов, лучшее ихнее изобретение.