Чумной год

Изельда, гремя ведром, идёт за водой, натянув шарф до глаз, а перчатки — по локти; всё на дороге к перепутью — земля, песок, растения — истекает и пузырится золотой слизью, а уж в само-то перепутье Изельда и носу не кажет — что может быть безрассуднее? Чума, мрачно думает уже свыкшаяся с этим зрелищем Изельда, налегая на тугой колодезный рычаг. Добралась-таки, зараза. Не издохла. Пьёт жизнь из того, что ещё дышит, сосёт, поганит, душит липкими пальцами. Ещё несколько дней — и Изельда уйдёт, забрав меч и дорожную сумку: не нужна ей, ещё молодой и красивой, золотая зараза, которая сушит вены, течёт гноем из глаз, переполняет рвотой горло. Одна, без мужа, с мужем, — плевать. Уйдёт.       — Нечего мне было сюда приходить, — говорит сама себе Изельда, сняв ведро с крюка. Небо чернеет и брызжет молнией, заливает деревню оранжевым светом, и сияет, пробиваясь светом сквозь тучи, — да так, что Изельда на миг слепнет, а всё вокруг неё чернеет и гаснет, и Изельде становится страшно: нет, она никогда не боялась ни гроз, ни дождей, но разве грозы бывают такими?       — Изель, сейчас дождь начнётся! Изельда приходит в себя, вздрагивает, хватает ведро и бежит — до дома дальше, чем так, лучше уж прыгнуть на крыльцо — и к Бретте, спрятаться.       — Бретта! Я у тебя пережду, Бретта! Девушка пугливо озирается и прикрывает глаза пальцами, но всё-таки впускает, щебечет что-то насчёт «сапоги скинь», — а через несколько секунд небо проливается на землю ливнем из тысячи слёз, и ветер врывается в долину, — не ветер даже, буря: воет, бьёт хлыстом, срывает с крыши лавки Слая кусок черепицы, бьёт в осколки чьи-то глиняные горшки.       — Здесь часто бывают такие дожди? — смотрит в щель ставен Изельда.       — Нет, Изель. Впервые так.       — Попомните мои слова, барышни, — надрывает Слай горло, выскочив на крыльцо, — если он не смоет эту дрянь, то она всяко ещё больше разрастётся!       — Слай, прячьтесь! Ослепнете же!       — Ишь чего, дура! У меня на дворе тетива сохнет, не хватало ещё, чтоб вся работа пропала!       — Ох, ох, — мечется Бретта, запирая все двери и ставни. — Что же делается?       — Обычная гроза, — упрямо стоит на своём Изельда, приткнувшись в тёплый угол у очага, и не знает, кого пытается убедить, — то ли Бретту, то ли саму себя. — Просто… просто сильная.       — Ага. Такая, что ты аж сомлела?       — Наверное… Изельда не может понять, почему ей жутко, — и не очень-то хочет понимать.

***

Дождь льёт и льёт, истекая в ручьи и лужи, заливая подоконник, крыльцо, двор, дорогу, кажется бесконечным — и прекращается так же внезапно, как и начался. Изельда осторожно выходит на двор, переступает лужу, подхватив юбки, и бежит домой, забыв и о ведре, и о воде; да и к чему теперь вода, право? Корнифер спит крепко, как ребёнок: дом мал, и Корниферу приходится спать прямо над лавкой, на устроенных у притолоки полатях, — и даже не думает просыпаться.       — Соня, — хмыкает Изельда, бережно поправляя ему одеяло, вздыхает и выходит, в очередной раз тыкаясь лбом в низкий косяк, — ещё раз надышаться свежестью первого за долгие недели дождя.       — Наконец-то! Ох, Изельда, вы с Бреттой это видели? Какой хороший дождь! Изельда щёлкает языком, довольно уперев руки в бока, и дышит полной грудью: в Грязьмуте наконец-то пахнет не засухой, а жизнью и грозой.       — Как вам, господин староста?       — Изельда! Изельда! — Старейшина почти плачет, но не выглядит печальным — смеётся, трёт дряблые толстые щёки. — Чума уходит! Изельда оглядывается — и ахает, глядя, как слизь тускнеет, гаснет и сочится в раскисшую землю, словно вода — в песок, и не оставляет ни следа, а из растений иссякает тяжёлая заразная сырость, и они становятся вновь прежними — сухими, упругими.       — Нас дождь отмыл, Изельда. Добрый знак.       — Ишь, зараза, — киснет Слай, подбирая в луже обломок черепицы. — Опять теперь крышу чинить.