Чумной год

Третья печать ломается — так же, как и две предыдущие, — а Вессель блюёт лимфой, давится и корчится в приступе: набухшие в животе язвы пульсируют, лопаются, и храм Чёрного Яйца заливает чумная слизь.       — Всё равно никто не придёт, — шепчет Лучезарность внутри головы, свербя тупой непроходящей болью. — Слышишь, бледное отродье? Никто за тобой не придёт, а если придёт — убьёт. Ты давно уже никому не нужен. Вессель молчит — долго, тупо, невидяще пялясь в никуда; право, лучше бы снова забыться долгим сном, в котором не видать края и нет ничего страшного — лишь свет, в котором так хорошо греться, — и не просыпаться, ибо без сна нет ни солнца, ни тепла, ни покоя. Вессель молчит невозможно долго — а потом, завыв, царапается и дрыгается в цепях, в тысячный раз давясь болью в отрезанном языке, и сгорбленную спину сводит до нытья: затекла, — а левая рука не шевелится вовсе: отказала.       — Живой сосуд с чумой, запечатанный во времени и собственном теле. Это ведь стоило всего королевства, верно? Да, бледный узурпатор?       — М-мэ-гха… Скотина, выращенная на убой. Однорукий, немой, больной — и заражённый, пропитанный заразой до самого нутра. Из глаз, носа и рта течёт, и Вессель хочет утереться, но руки скованы, ободраны до ссадин, и по пальцам ползёт чернота; скоро чума вгрызётся в сердце, искусает и начнёт драть когтями, и душа потечёт наружу, и Вессель наконец-то будет свободен, — вот только прошло уже десять лет, а у Весселя до сих пор черны только пальцы и кисти. Что бы сказал отец, десять лет назад искавший самую дорогую, самую-самую лучшую жертву?       — Ах, точно. Пустой сосуд, оказывается, был не так уж пуст. Отец, отец, отец. Приди, скулит Вессель в пустоту, приди — не освобождай даже, терзай, бей, накажи за мою ересь, что угодно со мной делай, всё вытерплю, лишь приди — и скажи, что всё это было не напрасно. Приди, скулит Вессель, мокрый от слизи и чумы, совершенно беспомощный, и понимает, что Бледный Король больше никогда не придёт, — потому что опухшие шрамы кровоточат, а нутро болит, словно что-то вырвали наживо, вместе с отёком и язвами.       — Узурпатор. Посмотри, что ты сделал с королевством, когда решил истребить наш свет, — снова звенит голос в голове, и Вессель хочет выть, но грудь так стянута кирасой и цепями, что Вессель лишь давится, — а ведь всё будет ещё хуже стократ, если кто-то разобьёт оковы и займёт место твоего ублюдка-еретика. В храме Чёрного Яйца что-то валится эхом, падает, — и тут же тянет сухостью, словно кто-то открыл двери, а не гнилостно-сладким, как пахнет чумная слизь.       — М-мэ-а-а? — мычит Вессель, вздрагивает и оглядывается. В чёрном жертвеннике нет света — одно лишь сияние, кто-то бьёт по цепям, рвёт оковы, и каждая из них обрывается, брызгами рассыпаясь на звенья, пока Вессель не грохается оземь — уязвимый, без доспехов и меча. Вессель инстинктивно кусает неживые пальцы, суя их под шлем, — больно; Вессель ползёт к мечу, царапает камень ногтями, хватает — и руке становится тепло, когда в ладонь ложится резная рукоять. Обняв клинок, Вессель не по-королевски звучно шмыгает носом, но тут же вздрагивает, чувствуя лопатками чей-то взгляд.       «Кто здесь? Кто?» Вессель, шатаясь и сутулясь, кое-как опирается на меч и пялится на освободителя: освободитель — маленький рыцарь в дорожном плаще и шлеме из черепа двурожки, не мальчик, сущий жук, и клинок у него заточен до предела, искусно изрезан узорами, как и у Весселя, — но заразой, гнилью и смертью от него не пахнет.       — Убей его, бледное отродье, — говорит Лучезарность. — Он разбил все печати, впустил в Храм чумную заразу, вломился в жертвенник и даже не принёс тебе дары. Убей, и тогда для нас настанет рассвет. Может, тебе даже простится твоё упрямство. Вессель медлит. Вессель ждёт окрика, удара, хруста освобождённого из ножен клинка, чего угодно, — но Жук в своём плаще, сапожках и рожках подходит и смотрит молча, словно у него тоже отрезан язык, и даже не думает первым браться за оружие; и тогда Вессель кричит по-звериному пронзительно, запрокинув голову в костяном шлеме, — и чистая от чумы, первозданная, впервые за десять лет высвободившаяся Пустота хлыстом бьёт по стенам храма, дробя в крошево чернокаменную кладку.