Чумной год

Лурьен не выходит из своей башни уже целый год: нельзя, незачем, нет никакой нужды, — и почти забывает, как пахнут лошади, люди, храм, рынок, сладкая липкая халва на прилавках и вечно мокрые от дождя дорожные камни.       — Милорд, вам бы повязки поменять. И… и помыть руки, — осторожно советует Хольтцер, втягивая носом воздух: Хольтцера никакая зараза не берёт, и вот уже год он тенью сопровождает Лурьена по башне, куда бы тот ни пошёл.       — Разве? Мы меняли их утром.       — Милорд, ваша кожа… Она пахнет.       — Пахнет, значит. Дрянное дело. Выходит, и с этой мазью тело уже свыклось, думает Лурьен и достаёт из ящичков другие травы и смеси. Скоро Лурьен окончательно ослепнет, и с чтением уже не помогут никакие свечи, а потом у него вылезут ногти и выпадут зубы. Почти пятьдесят лет, и уже этакая развалина. Лурьен в который раз благодарит всех богов за то, что он — первосвященник, а не какой-нибудь торговец: будь он таким, его бы отпели, нарядили в глухие одежды и вывели за город, подальше — в проказную яму, на край королевства, где доживают свой век изувеченные воины. Но Лурьен Хранитель — человек учёный, ибо только первосвященник может управлять столицей, и поэтому он всего лишь переписывает манускрипты, обернув пальцы в пропитанные мазями ткани. Город запирается всё чаще, опуская железные ворота и поднимая мост надо рвом, и Лурьену, лично отдавшему такой приказ: нельзя, чтобы зараза с болот расползлась по улицам чистой, вечно умытой столицы, — от этого неизбывно печально, словно сидишь у изголовья умирающего. Город Слёз похож на подцепившего бешенство волка, грызущего клетку и не понимающего, почему мяса с каждым днём ему дают меньше и меньше. Город Слёз с каждой луной всё сильнее похож на Лурьена Хранителя, и Лурьен — прокажённый, запертый, добровольно выброшенный, — молится перед идолом, прося, чтобы Бледный Король прекратил медлить.       — Мой король, наш отец, избави нас от этой напасти. Мой король, забери мою жизнь, возьми мою клятву, возведи печать из моей души. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. — Лурьен почти рыдает, повторяя «пожалуйста», и тычется лбом в сплетённые кулаком пальцы. — Мой король, прикажи мне всё, что угодно. Будет воля твоя здесь, на земле. Если медлить, этот мир сгниёт заживо, но Лурьену не хочется это видеть.       — Милорд, — зовёт Хольтцер, когда Лурьен прекращает читать молитвы и гасит пальцами палочки благовоний, — я принёс минерального молока.       — Спасибо, Хольтцер.       — Вам помочь умыться?       — Нет, уходи. Или… нет. Останься. Поможешь перевязать голову? В минеральном молоке, солёном и приятно-щипучем, нет отражения, и Лурьену остаётся только догадываться, как он теперь выглядит без маски и робы, — зеркал в башне Хранителя нет: бесовское дело, достаточно кубка или чаши. Лурьен сначала пьёт, а потом умывается, и белая вода из источников льётся меж пальцев на одежду и пол, заливает резную плитку, пока Хольтцер, собрав бинты и повязки, швыряет их в камин — всем ворохом, и масло лопается и щёлкает, распространяясь ароматом прогоркло-сладкого, давно ставшего привычным яда. Хольтцер шмыгает, замачивая повязки в цветочных маслах, и чуть не роняет серебряный таз.       — Ты плачешь, дитя моё?       — Вы же гниёте заживо, милорд, — говорит Хольтцер, вытирая ладонью нос и глаза. — Как от чумы.       — Богам угодно испытать меня за грехи моего народа, — твёрдо отвечает Лурьен, промывая глаза от проказной мути, — значит, так тому и быть.       — Милорд. А чума-то?       — Что «чума»?       — Разве чума не кара господня? Разве не должно нам её пережить, как проказу, а если станется — так и принять? Лурьен молчит, смотрясь в гладь минерального молока, и видит там своё лицо — давно лишённое бровей и ресниц, постаревшее, уставшее.       — Будь то, что будет. Но ежели пришло горе — значит, мы можем хоть один раз попытаться.